III. Прощаньице

⠀ ⠀ ⠀ ⠀       Дождь неумолимо стучал по оконным стеклам бывшего санатория; пронизывающий и резкий ветер в неистовом танце тряс кроны деревьев, свистел в оконных щелях, холодным сквозняком пробирая. Николай поежился, откатывая засученные на локтях рукава льняной домашней рубашки; медленно, сосредоточенно перебирал карты, пасьянс раскладывая. За окном мрачной тенью проплывали силуэты сосен, и их тяжелые ветви костлявыми пальцами тянулись к запотевшим стеклам, царапая их в тщетной попытке проникнуть внутрь.       Он поднёс к губам кружку с крепким чаем, согревая озябшие пальцы. Улыбнулся, достав из колоды нужного — красного — бубнового валета и подложив его под пиковую даму, и сделал ещё один глоток. Устремил взгляд на окно, чуть откидываясь на изголовье кровати.       Спокойно ночью. Хотел бы, наверное, чтоб ночь была всегда. Ночью не видно одурманенных ложью толп, выходящих из дверей этого зданьица и идущих на смерть, рвясь достичь чужой мечтёнки, защищая чужие мысли пуче своих. Вот дурачки. Бегут за сильными, пищат, прося защиты и веря обещающим словам. Какая скудость и нищета головы! Противно и позорно с такими в одном пространстве быть. Это местечко уже гадковато…       Поморщился; не думал больше ни о чем конкретном, чтоб настроение себе не портить, блуждал лишь в приятной дымке расслабления. Сейчас он просто был. Давно так сам с собой не сидел, не наслаждался каждым глотком горячего чая, каждым шелестом карты по мягкой простыне. Да, как спокойно...       Было.       — У тебя открыто. В курсе? Ты кого-то ждёшь?       Гоголь не шевельнулся, услышав щелчок дверной ручки. За ним — тихий шепот, а потом и её саму в дверном проеме на входе в его спальню заметил. Стояла, опираясь плечом о деревянную раму, темным силуэтом выделяясь на фоне освещенного коридора. Сквозняк колыхнул шелк длинной ночной сорочки где-то у ее ног, и она рефлекторно оттянула ее вниз, хоть та нигде и не задралась.       Не видел ее лица, но совершенно точно чувствовал на себе ее взгляд. Изучающий, вопрошающий. Требующий ответа.       — Жду.       Не спросил даже, зачем пришла. Не хотелось с ней говорить. Не хотелось видеть. Сделал еще глоток и всё равно устремил взгляд на настойчиво стоящую в дверях фигуру.       — Кого? — еще тише сделалась — еле расслышал.       — Сильно колышет? — усмехнулся он в ответ, разглядывая ее равнодушно. Смотрел прямо, но без интереса и без любопытства. Убедил себя в том, что не хочет ничего знать о целях и причинах ее бестолкового ночного визита. Механически опустил руку на колоду, перебирая еще не выложенные карты, занимая чем-то нервные пальцы.       — Ты что там делаешь? Пасьянс что ли раскладываешь? — бросила насмешливо, а он с тихим шелестом смел карты в одну кучу, чтоб не заметила, что и вправду глубокой ночью один в постели косынку разложить решил.       — Ну так ждешь?.. Надушился — отсюда слышно… и дверь открыта была.       Она вошла без приглашения, закрыла за собой дверь, возвращая в комнату привычную темноту, а он не реагировал, только наблюдал, что делать станет и надолго ли хватит ее терпения. А она дальше по комнатке прошла, в темноте споткнулась о что-то и едва удержала равновесие. Чуть наклонившись, ощупала препятствие и удивилась, поняв, что это чемодан.       Гоголь отрешенно смотрел в окно, следя за стекающими по стеклу каплями, даже не удивляясь странным ее действиям. Пришла себе, по спальне его расхаживает. И минуты не прошло, а уже сто вопросов. Не реагировал, знал, что просто очередная ее замашка, эгоистичное и капризное рвение всё знать. Всем обладать.       — Лучше иди к себе.       Едва различимым силуэтом подошла ближе, напротив него встала, руками облокачиваясь на приставленный к изножью кровати комод, и Николай сделал глубокий вдох, собираясь что-то добавить, но был перебит:       — Ответь хоть на что-нибудь. Слушай, я знаю, что в прошлый раз мы некрасиво разошлись, и…       В слабом свете лампы блеснула шелковая комбинация, поддразнив изгибом фигуры, и он заметил краем глаза, тут же проклиная теплый кардиган, накинутый поверх.       — О, Мари, милая, так это ты? А я и не узнал, думал, разговариваю с Анжелой… Как раз подойти сейчас должна. Обычно она в таких ночнушечках…       Мари замерла на мгновение, а в следующий миг растянула губы в озорной улыбке, видя наконец его привычное баловство.       — Хочешь сказать, мне не идет? — выдала насмешливо и, нагибаясь, оперлась на локтях о комод и скрестила пальцы на подбородке. Нашла его прищуренный взгляд.       — Не буду же я тебе прямо в глаза врать.       — Что уже затеял?       — По мне так видно? — усмехнулся, сжал в руках одеяло и накрыл им нижнюю часть тела, шутливо пряча пах и думая про себя, что теперь уже точно растерял всякое самоуважение.       — Да я имею в виду чемодан. Куда-то собрался?       Удобнее облокачиваясь, Мари скользнула руками по комоду, увлеченно рассматривая весь тот хлам, что был по столешнице раскидан. На обрывках бумаги с какими-то перечеркнутыми карандашными эскизами стоял полуразбитый фарфоровый чайник и блюдце из того же, видимо, набора — с орнаментом кривых акварельных птичек на кривых цветочных веточках. Мари хмыкнула, покрутила тарелочку в руках и поставила обратно; нащупала теперь в беспорядке этом какой-то документ, подвинула настольную лампу в виде канделябра с тремя свечами еще ближе, чтоб прочитать. Раскрыла маленькую бордовую книжку и тут же повела бровью удивленно.       — Что там роешь? — проворчал Гоголь, приподнялся и уселся на кровати выше, обнаружив, что уже разрыла.       — Николя?.. — Мари засмеялась, разглядывая разворот его французского паспорта. — Николя де Голль, место рождения — Сен-Мало, Франция… — Проговорила вслух, вертя документ на свету и изучая внимательно. — Подожди, это что, настоящий?..       — Бьен сюгх, Маг’и… — ответил саркастично, имитируя картавость француза.       — Не знала, что у тебя есть французское гражданство. Ты правда там родился?       — Ты, Мари, не знаешь обо мне ничего. — Бросил в ответ как-то раздраженно и со вздохом откинулся обратно на подушку; понял, что не может больше себя контролировать и не отвечать на ее глупые вопросы. — И хватит издеваться! Я что, похож на француза?       — Так зачем он?       Николай прищурился и, словно осознав что-то, спешно подорвался с кровати, подошёл к Мари и выхватил из ее рук свой документ, опираясь на комод рядом с ней и локтем прижимая к столешнице что-то лежащее на ней — скрывая, желая оставить незамеченным.       — Да не знаю я… Поеду куда-то, поброжу…       — Побродишь? — произнесла недоуменно и уставилась на него, запутанная переменившимся, чересчур теперь несвойственным ему поведением. — И надолго?       Она повернула на него голову, растерянно всматривалась в него, снова замолчавшего, а он, словно не замечая ее недоумения, отвернулся, в окно уставился, отрешенно разглядывая шелестящие на бушующем ветру деревья. Голоса стихли, уступили место шуму дождя, и Мари вдруг поняла, что это молчание на нее давит сильно. Словоохотливый обычно, смешит ее, а сейчас другой совсем. В рубашку разрядился, плечи свои большие обтянув, а неаккуратным пучком заменил сегодня привычную косу.       Такой другой.       Дернула его за рукав рубашки, возвращая в реальность.       — Мне это осточертело всё, Мари.       И голос его посерьёзнел, лишён теперь привычной шальной нотки, глупости. Стоит и смотрит в пустоту: не дурачится, как прежде; не безумец теперь как будто и не шут, словно вместе с шутовскими своими одеждами сбросил и такую же натуру.       — Пояснее выражайся!..       — Что я неясно сказал? Уезжаю.       Мари молча смотрела на него, пытаясь на лице разглядеть хоть какой-то намек на шутку.       — В каком это смысле уезжаешь?! Сбегаешь?!       — Думай как хочешь.       — И всё? Это всё, что ты мне скажешь?       Он вдруг тихо засмеялся, повертел головой, шею разминая, и посмотрел на Мари каким-то утомленным взглядом.       — А что, нужно сказать что-то ещё? Можешь на дорожку на мне посидеть, не знаю… Ну, на прощаньице!       — Чего?       — Да это у нас такая традиция есть… Забудь… — Смеялся теперь с ее забавного и ставшего теперь перманентным удивления, но вновь вмиг переменился в лице и, с силами собравшись, глазами указал ей на дверь. — Мари, я за сегодня так устал… Поспать хочу. У меня ранний рейс.       Она взглянула на него так равнодушно, как только удалось изобразить, кивнула головой и направилась к выходу, рукой задев и уронив на пол стоявшую на комоде лампу. Взбешенная, готовая уйти сейчас, хладнокровной запомниться, только бы гордость не задеть. А в дверях развернулась, подошла обратно и, нащупав в темноте, схватилась за ворот его рубашки, не вытерпела:       — Да ты!.. Как ты смеешь уезжать!       — Не понял! А с чего это вдруг не смею? — спросил он равнодушно, — ты от меня что, ждешь чего-то? Думаешь, я тут навсегда с тобой застряну?       — Что-что?! — Вскрикнула возмущённо-громко, не обращая внимания на то, что сейчас глубокая ночь. — Вообще-то, мы тут все работаем! И… и что значит «уезжаю»? Ты не можешь взять и уехать! И ещё… и… я не жду! и… — Адекватного аргумента не находилось. — И это предательство! С чего ты решил, что имеешь право уйти?!       Гоголь вдруг рассмеялся. Искренне, шало.       — Это ты мне говоришь? Вот не смеши, а! Ты предала всех, все-ех, Мари, кого только можно было предать, и читаешь мне морали? Совсем уже?       Мари поникла, выдохнула и отпустила воротник, чуть успокаиваясь. Смотрела сквозь мужчину в окно за ним, на покачивающиеся на ветру хвойные кроны, на бегущие по стеклу капли дождя. Думала.       — Понятно. Да ради Бога. Езжай куда хочешь.       Отвернула голову от окна и от Гоголя, возвращая взгляд к выходу. Нужно было уходить — она знала, знала и намеревалась наконец прекратить и этот глупейший, совершенно бессмысленный диалог, и свои неконтролируемые эмоциональные всплески, оскорбляющие, как ей теперь казалось, всё ее достоинство! И он, заметив теперь этот едва уловимый флёр ее обиды, выпрямился, вздохнул тихо, поняв, что не вытерпит. И не вытерпел: запустил пальцы в ее мягкие волосы, прижал чуть ближе, так, чтобы слышала его шёпот:       — Пойми вот что: ты можешь про меня думать всё что хочешь: клоун, идиот, ненормальный, предатель и дальше по списку, как ты там меня ещё именовала… Меня это не обижает и, может, это всё и в самом деле про меня…       — Да, про тебя! — перебила Мари, перекрикивая. Подняла на него свой серьезный, злобный даже взгляд, а он в ответ только улыбнулся по-дурацки:       — Да не кричи ты… я не припомню, Мари, чтоб в этом списочке был пункт «самоубийца»! Ещё много чего в этой жизни мной не испробовано и не увидено! У меня много планов было, а уже самолеты не летают! И пока я могу отсюда хотя бы выплыть… — Остановился на секунду: засмотрелся на нее. — За чью-то идею я уж точно дохнуть не собираюсь! — Вырвалось наконец.       — Но…       — Что «но», ну вот что «но»?! Особенно, когда это идейка твоего этого самого! всё! с меня всё! поняла меня? всё! эти ваши крестовые походы меня больше не возбуждают! Не поверишь, но жить уж я хочу! Свободы хочу! — не в состоянии больше сдерживаться, он вновь вспылил, сжимая и тут же разжимая руку на ее затылке. — Не понимаю, почему ты не хочешь…       — Почему это не хочу? Я пока живу.       — Пока! Посмотри вокруг. Это слишком даже для меня! Сначала это было забавно и даже весело, а теперь что? Какие-то казни, какие-то мутанты, какие-то камни с неба! — Гоголь снова перешёл на шёпот, прижимая Мари ближе к себе, так, будто вновь открывал ей этот секрет. — Очнись! Оно тебе так надо? Или для тебя это — жизнь?       Мари молчала: возразить ей было больше нечего. Дело его…       — И что, ты даже не попрощался бы?       Он вздохнул тяжело, сводя брови на переносице. Услышал то, чего слышать не хотел больше всего. Знал, что вот-вот это самое спросит. А ответа не знал.       — Да вот, прощаемся же…       — А если бы я не пришла?       Николай не ответил. Спрятал глаза только, не зная, что еще сказать. Пальцы его скрылись в её волосах, и лениво, не торопясь скользнули вниз, проходясь по изгибу изящной шеи, чувствуя, как бьется пульс под холодной кожей. Провел ладонью ниже, к плечу, ощупывая напряженную мышцу, а от него и еще ниже по руке, сжал неосознанно и сам от неожиданности вздрогнул, когда она тихо ойкнула.       — Что?       — Да ничего, рука…       — Что с рукой?       Мари опустила взгляд стыдливо и проигнорировала вопрос. Зоркий женский глаз заметил: на том угле столешницы, куда прежде упирался его локоть, теперь лежал еще один примятый с краю бордовый документ.       — А у тебя там что? — вопросила и, любопытству поддавшись, потянулась за еще одним паспортом, лежащим подле Гоголя, но он ладонь пытливую быстро перехватил. Поднял опрокинутую лампу-канделябр. Та замигала и почти погасла: из трех искусственных свечей горела теперь только одна, но этого хватило, чтобы хотя бы немного осветить комнату. Гоголь поднес руку женскую на свет, закатал к плечу рукав свитера, выискивая, чего Мари негодует, и остановился — нашел.       — Что с рукой?!       Покрутил на свету, разглядывая: вся кожа от локтя до плеча была покрыта то ли ссадинами, то ли синяками — точно не понял.       — Чей это паспорт?       — Ничей! У тебя синяк на полруки, тебя волнует паспорт?       Мари высвободилась из его пусть и негрубой, но всё же хватки, и спешно попыталась выхватить теперь из хватки этой и паспорт, но Николай ловко увернулся, продолжая разглядывать ее непонятные травмы. Мари нахмурилась только, потянулась за бордовой книжечкой, а он вновь отвел руку в сторону, не давая ей его заполучить.       — Успокойся! Перестань трогать мои вещи. Что за сцены ты устраиваешь?       — Да я просто хочу посмотреть! Ты с кем-то едешь? Мог бы мне прямо и сказать! — воскликнула Мари, резко откатила рукав вязаного кардигана обратно и вновь потянулась к его рукам, силилась разжать его пальцы, плотно сжимающие бумагу, но ничего не выходило. Тогда потянула за края паспорта: хотя бы раскрыть, увидеть фотографию, имя, что-нибудь!..       — Так, а ну руки убери! Не смотри! Совсем не в адеквате?       — Почему, что там?! Плевать я хотела на твоих женщин… Ну дай хоть посмотрю, кто это… Анжела?       — Ты с ума сошла, Мари?! какая к черту Анжела?! угомонись! нет у меня никаких женщин!       Он приврал: была одна, на которую терпения уже не осталось, и очень стремительно оказалась она вжата в комод. Выпустила паспорт из рук, потеряла прежнюю опору и уперлась теперь копчиком в деревянный край столешницы. Попалась, забрела в ловушку, захлопнувшуюся его ладонями на ее талии. Замерла — всё снова слишком, слишком близко! — не вздохнёшь.       — Перестань. — Николай склонил голову, прошептал, губами едва касаясь ушка. — Не разбойничай…       Мари затаила дыхание, ощущая, как его пальцы скользнули вниз по бокам, лаская и дразня, как вмиг заставили ее выгнуться навстречу усмиряющему прикосновению.       — И не ёрзай.       Губы его спустились к шее, остановились там же — ждали. И дождались: Мари нерешительно, совсем слегка запрокинула голову вбок, оголяя вырез сорочки. Николай прикусил губами тонкую кожу, а она сощурилась, задумалась вдруг: да он же осмеивает только! Подлый, бессовестный человек! Не брызгаются ведь такими духами, когда спать ложатся: тяжелые, определенно на выход, такие вкусные, такие мужские… Точно ждет кого-то, а пока ждет, с ней играется! Надо уходить, поняла Мари, в тот же миг ощущая, как его язык скользнул по всей длине шеи от ключиц ввысь.       Она еле слышно выдохнула его имя, и это Николая раззадорило еще сильнее. Навис, вжался сильнее, за локти притянул ближе к себе и тут же отстранился, услышав тихое:       — Ай. Рука же…       Он прикрыл тяжелые веки, выдохнул, словно успокаивая себя.       — Так что с ручкой?       — Сначала объясни это…       Мари вздёрнула брови, в слабом свете лампы разглядывая чуть смятый, оттого приоткрытый паспорт, лежащий на столешнице, с разворота которого на нее глядела ее же фотография. Гоголь проследил за взглядом, понял, что дорвалась до секретика. Запустил руку в свои волосы, взъерошивая их, раздумывая, что бы сочинить. Ничего не сочинялось, не лезло в голову. Решил тогда: позориться — так до конца.       — И что тебя удивляет? В чем я должен объясниться, оправдаться?       Оторопев от такой непосредственности, Мари подняла на него полный искреннего изумления взгляд.       — Что значит «что меня удивляет»?! Почему ты прячешь от меня мой, судя по всему, паспорт, и откуда он вообще? Зачем ты его сделал?!       Гоголь цокнул языком, не в силах больше вынести ни одного вопроса.       — Выключи дурочку и попробуй понять, зачем я его сделал! Ведёшь себя как ребёнок. Если бы ты хоть иногда головой своей думала… — Возмущенный, не договорил, отошел от стола и дал ей лёгкий щелбан.       — Ай! Ты! У тебя ещё совести хватает?       Он подошел к постели и встряхнул одеяло, состыковывая его уголки с углами пододеяльника. Взбил затем подушку, устало глаза потер.       — Откуда у тебя это фото? — шумела она, требуя ответов, — и вообще, я здесь не вышла! Обязательно надо было это вклеивать?       — Мари, закрой за собой, когда налюбуешься.       — Отвечай на мои вопросы! Зачем ты подделываешь документы с моими данными? И откуда фото? Оно со времён мафии, лет пять ему!       — Из тебя получилась какая-то странная шпионка. — Николай рассмеялся и плюхнулся на кровать, устраиваясь на боку. — Ты даже не знаешь, откуда здесь твое собственное фото.       — Нет, ты издеваешься надо мной? Почему это фото? У меня тут волосы странные и нос большой какой-то! — В край разозленная, подошла за ним ближе к кровати и указала на каждый недостаток фотографии по порядку. — Видишь? Ты специально с этим носом большим фото выбрал, а? Издеваешься, да?.. И что вообще здесь за бредовое имя! Марион… Я не встречала ни одной француженки, которую бы так звали. Ты бред этот сам придумал?! Зато себе какое! Тоже мне, де Голль… Уж не дотягиваешь!       — Но оно же просто созвучно…       Мари нервно расхаживала около кровати, продолжая что-то возмущённо бормотать себе под нос, то и дело бросая недобрые взгляды в его сторону; Николай устало прикрыл глаза, не понимая, смеётся ли она с него, серьёзна ли в своих негодованиях, или просто пришла его пораздражать. Ещё никогда разговор не казался ему таким глупым и таким напрягающим одновременно, и, лишившись сил боле это выносить, поймал тонкую ножку Мари, когда она в очередной раз проходила мимо, и, пошатнув равновесие, вынудил упасть на постель.       Не открывая глаз, притянул ближе и обнял со спины, лицом зарываясь в темные волосы. Она затихла.       — Лежи. Достала…       Николай, напряжение чувствуя, провёл рукой по её бедру, успокаивая её строптивую. Озорно с огнём играл, плевав на то, что мог обжечься.       — Ну и зачем пришла? И почему не уходишь? Провожать будешь? — поинтересовался, насмехаясь.       Готовая вспылить, дернулась, пытаясь вырваться из его объятий; ответила, силясь в слова свои вложить как можно больше негодования. А голос дрогнул предательски:       — Ты предлагал иногда по-дружески собираться, я и пришла. Скучно было…       — Я уже передумал. Я с тобой дружить не буду, — засмеявшись, бросил Гоголь, притягивая ее ближе к себе, торсом своим вжимаясь в ее спину, — ты меня раздражаешь очень.       Мари ощущала, как тело ее сдавалось на милость его ласк, как заводило ее одно его присутствие. Как чувствовала его у бедер, выгибаясь затем в ответ.       — Зачем ты сделал мне паспорт?       А в ответ — новое молчание.       — Ну ответь… пожалуйста… — Мари сбавила наконец тон и перешла на шёпот, чувствуя, как меж пальцев своих он перебирает шелковые складки ночнушки, собравшиеся у живота.       Гоголь прижался к теплу ее тела, к уху ее приблизился, прошептал сердито и сбивчиво:       — Я тебе даже предлагать не стал, после того, как ты так подло меня кинула в тот раз!       — Предлагать что? Поехать с тобой?..       — Ага.       Выпалил, перекатился на спину, уязвляясь признанием. Молчали. Тяжелый порыв ветра с силой ударил в окно, заставив старое расцарапанное стекло задрожать, со скрипом пропуская в комнату холодный сквозняк. Спальня на миг осветилась вспышкой молнии. Грозовой рокот сменил их споры. Мари вздрогнула, стала покрывало на себя натягивать, ощущая, как воздух морозный проникает в комнату через щели окна.       Николай не отрываясь смотрел в потолок, дышал часто и громко. Спокойнее было, пока говорили. Раздумывал: спросить ли, не спросить… Спросил:       — Так с рукой что?       Мари цокнула языком и вслед на спину перевернулась. Думала долго, перед тем, как сформулировала:       — Он всё знает. Увидел, ну, на шее… твои следы тогда. Я ему всё рассказала.       Николай вздохнул устало, брови нахмурил. Не ожидал.       — И что он?       — Ну что-что… Не знаю, не знаю я!.. Я уже ничего не понимаю! Вопросы твои дурацкие…       — Это я не понимаю. Ударил тебя, или что? Объясни хоть.       — Да нет! Просто… сжал, наверное. Знаешь… — Мари запнулась, облизывая губы дрожащие, скинула с себя тяжелое одеяло, а он удержал, укрыл ее обратно. — Дай я встану, пойду… Ещё я вот это вот не обсуждала.       — Куда пойдешь? К нему?       Она не ответила. Гоголь с минуту ответа еще подождал, в профиль лица женского вглядываясь, а затем, не дождавшись, отвернулся от нее, по постели на бок перекатился, оставляя ее наедине со своими мыслями. ⠀ ⠀ ⠀ ⠀       Мари молчала. Повернула голову. Разглядывала его спину, его плечи напряженные. Большие такие, широкие. Надоел! Прикоснуться хотела. Распалил, взволновал, а теперь отворачиваться смеет — противный! Нерешительно ближе придвинулась, зачем-то медленно протянула руку, кончиками пальцев дергая за край его рубашки… Сердце отчего-то заколотилось бешено, когда решилась затем костяшками провести по оголенному участку кожи, из-под ткани выглянувшему. А он молчал, не шевельнулся даже! Повернулась на бок, ближе придвинулась и смело пальцами под рубашку залезла, холодную ладонь на его пояс опуская, тут же себя мысленно браня.       Николай под робкими ее касаниями напрягся, но не отстранился, чувствуя, как руки ее скользнули дальше под рубашку, забегали по крепкой груди, исследуя каждый изгиб, ощущали, как напрягаются сильные мышцы под ее слабыми прикосновениями, как горячеет его кожа.       — М?       Он зевнул сонно, пробормотал что-то, плечи расправляя. Мари губу прикусила, борясь с желанием прижаться к нему всем телом, еще разок почувствовать его руки на своей талии, на шее. Такие сжимающие, крепкие…       Да что за мысли, подумала Мари, вот сейчас точно уйду!.. Взбесилась, мягко напоследок прикоснулась губами к его затылку, пальцами зарываясь в слабо заплетенный пучок, пряди перебирая. Гоголь вздохнул тихо, повернул голову, встречаясь с ней взглядом через плечо.       — Это тебя так разговоры о Фёдоре завели? — Позволил себе смешок бестактнейший и тут же был усмирен болючим щипком за живот. — Нет? А что тогда?       Мари сжала пальцы, суетливо пытаясь унять дрожь. Замерзла ли, перенервничала? Сейчас, сейчас уйду, убеждала себя вновь. Кончиком пальца нащупала верхнюю пуговицу его рубашки, аккуратно ноготь под ее край просунула, высвобождая из петли. За ней — еще одну пуговицу. И еще одну. А четвертая никак не поддавалась, и Мари, разозлившись, дёрнула за нее резко, вырывая с тихим треском. Под тихий его смех несдержанно сзади к шее его припала губами, ворот оттягивая. Покрывала его кожу теперь жадными поцелуями, прикусывая, спускаясь губами ниже по затылку, по спине, а юркими пальцами очерчивала контуры его тела; спустилась и ими вниз, к боку крепкой талии, чувствуя, как тут же он напряг пресс, чтоб в лучшем свете предстать, покрасоваться; дразнящими касаниями пробежалась по резинке его домашних штанов, заставляя вздрогнуть и томно выдохнуть в предвкушении.       — Ты.       Услышав это, он лениво перекатился на спину, запустил пальцы в ее мягкие волосы, стягивая сзади. Подставился довольно под ее ласки, и она приподнялась на локтях, расстегнула пуговицы оставшиеся и целовала теперь напряженный вздымающийся живот, а от него под нетерпеливые мужские вздохи и еще ниже, почти у паха. Дразнила лишь, ведь вмиг вновь ловкими касаниями губ вернулась к его торсу, от него — к крепким плечам, оставляя на коже следы бледно-розовой помады. Запачкала ею и воротник белой рубашки, помечая отпечатками своих губ всего его.       Гоголь не смог сдержать улыбки. Перехватил ее пальцы и приложил их к своей щеке, прошептал:       — Вот здесь ещё оставь такой.       — Попозже.       — Попозже помада сотрется… Сейчас хочу.       Привстала и потянулась к его лицу, исполняя просьбу. Оставила невесомый розовый поцелуйчик на румяной щеке, за ним еще один, и еще — на челюсти, шее, снова на вороте когда-то белоснежной рубашки.       — Иди сюда, сядь… залезь сюда.       Потеряла свое выигрышное положение и оказалась в плену цепких его пальцев, крепко схвативших ее за бедра и усадивших на него. Ощутила под собой всё его возбуждение: уже такой твердый, так ее хочет! Завелась сильнее от одной только мысли, насколько желает. Как берет… Двинула тазом взад-вперед — распалить его сильнее, раздразнить совсем!       — Не спеши. — Гоголь, казалось, совсем не реагировал на провокации ее жгучие, прошептал только: — Повыше.       Ёрзнула бедрами, подвинулась выше и уселась почти на его грудь. Не поняла просьбы и послушно ждала дальнейших указаний, скидывая с себя кардиган.       — Мари, не скромничай. Выше. На лицо.       Она озадаченно приоткрыла губы, готовая возразить, но он разжал тиски пальцев, огладил ее ножки и ласково по ним шлепнул, подталкивая вверх. Приподнялась нерешительно и медленно переместилась выше, пока не оказалась над его головой. Гоголь позволил себе наконец поднять взгляд, разглядеть возвышающуюся над ним красоту: стояла на потрясывающихся коленках, стеснялась мило, румянцем наверняка заливаясь. Забрался руками под длинную шелковую комбинацию, подтягивая ее выше по телу Мари.       — Так, снимай-ка… — хихикнул, дернув за ниспадающую теперь на его грудь ночнушку, а она вдруг отчего-то в лице переменилась:       — Ты что, насмехаешься надо мной?       Взглянул на нее озадаченно, силясь разглядеть ее лицо. Оставил робкий поцелуйчик на внутренней стороне бедра, прошептал, мягко гладя ее ноги:       — Вообще не в себе сегодня, да?       — Да ты постоянно надо мной смеешься, только и всего. Издеваешься!       Вздохнул глубоко, вскидывая брови: что за женщина… Уложил свои руки ей на талию, погладил нежно, приласкивая. Настойчиво опустил ее на себя, ведь не решалась расслабиться, довериться; отодвинул ткань нижнего белья в сторону, горячим воздухом обжигая там. Пробормотал между делом, высказался:       — Пришла и чушь мне порешь…       Мари не успела ответить; дернулась, почувствовав его язык на нижних губах. Играющий, шальной. Пробежался нежно по влажным складкам, а в следующий миг резко проник внутрь, лаская настойчиво. Она, растерявшись совсем, запустила пальцы в его волосы, растрепывая и так небрежный пучок; через миг ближе притянулась к Николаю, начала и сама бедрами двигать в такт его ласкам, поддаваясь этой сладкой неге.       Он обхватил ртом клитор, плавно губами двигал, срывая ее на такие милые ему требовательные стоны, усмиряя этот ее дикий нрав, такой соблазнительный и нервирующий одновременно. За лодыжки держал, чтоб не тряслась так; чавкал бесстыдно, совсем не галантно, и доказывал усердно, что не смеется с нее, как решила вдруг с чего-то; вылизывал там еще пуще, заставляя ее сжиматься и в нетерпении тереться бесстыдно о его горячий рот.       Николай не дразнил, но и не стремился скорее до оргазма довести — всего-то показать, с какой нежностью целовать способен, каким хорошим для нее умеет быть.       — А говорил, дружить со мной не х-хочешь... — Выдохнула Мари, пошутить попыталась и тихо взвизгнула, когда язык его жаркий с большим нажимом обласкивать ее начал, скользя между половых губ, а руки жадные сжимали, поднимались вверх от ножек по бедрам, по талии, по спине, проникая под шелк сорочки и заставляя усесться удобнее, ниже, расслабить напряженные ножки. Вновь намекнув Мари поднять руки, он оторвался на миг, быстро стащил легкую ткань через голову, щурясь теперь и разглядывая красивое тело в этой темноте. Одна несчастная свеча, да та искусственная, не мешала видеть, восхищаться. А чего не видно — трогать, гладить, шлепать. Касаться.       Лег как лежал, снова ее на себя подтягивая, и Мари пошатнулась, потеряв равновесие. Ухватилась за изголовье кровати, да с него вспотевшие ладони соскальзывали; тогда она нашла опору сзади: чуть прогнулась и оперлась ими о мужскую грудь, чувствуя, как он тут же накрыл ее горячие ладони своей одной.       Шепнул, пошло облизывая свои мокрые от слюны и смазки губы:       — Как можно быть такой вредной и такой хорошенькой одновременно…       — Ну-у! Не останавливайся…       — Неудобно. Сейчас, — пояснил он и резко разорвал невесомое кружево ее трусиков, снимая и вытаскивая их через бёдра.       — Эй! Они дорогие!..       — Я непременно возмещу.       Готовый продолжить, подложил себе под голову подушку, удобнее устраиваясь, откинулся на нее блаженно, снова губы свои довольно облизнул и в ухмылке расплылся, видя, что Мари еле на ножках дрожащих держится. И слезть с него теперь почему-то вознамерилась...       — Подожди, посиди…       — Зачем?..       — Да кто его знает… красивенькая такая просто.       Уставился на нее глупым взглядом, разглядывая, как возвышается над ним грациозно, как изящна даже в вечерней усталости. Особенно несравненна сейчас: закатывая темные глазки. Привстала, перелезть через него собралась и встать, но снова была поймана цепкими руками и обратно усажена, теперь на его грудь.       — Далеко?       Николай притянул её к себе, крепко обнимая за худую талию, и она невольно вздрогнула вновь, когда ладонями своими он пробежался вверх по холодной ее спине, ласково поглаживая; опустилась вновь на его бедра, чувствуя, как скользят его пальцы вверх по позвоночнику, сщупывая старые шрамы на тонкой коже. Привстал и, подложив подушку себе под спину, сел, оперевшись на спинку кровати. Прижал Мари к себе, крепче обнял. Выдохнул нервно:       — Он вылюдье. Ещё и такую красивую спинку!..       — Он извинился…       — Самой не смешно?       Хихикнул, притянул её ближе, сам теперь извиняясь безмолвно за свой смех и за то, что ляпнул; Мари выгнула спинку, нагим телом чувствуя тело его, всё еще слегка прикрытое льняной тканью. Чуть отстранилась, чтоб стянуть рубашку с больших плеч, а он отстраняться не давал: сжал крепко в своих руках, губами коснулся ее ключиц, покрывая мягкими поцелуями, согреть касаниями своими силился, от ключиц к шее переместился, облизывая покрытую мурашками кожу. На миг лишь оторвался от Мари, помог стянуть с себя рубашку и накинул ее на женские плечи.       — Надевай. Ледяная вся.       — Да мне нормально, тепло. — Тихо вздохнула, когда он прикусил ее кожу, устав от постоянных ее ему протестов; в рукава широкие засунул по очереди ее ручки, запахивая рубашку на груди. Столь же быстро она и обратно распахнулась, а он застыл невольно, рассматривая хрупкую фигурку, утонувшую в белой ткани. Слишком, слишком соблазнительная: сидит нагая в одной его огромной рубашке, помадой исцелованной и измазанной.       — Какая же…       Мужские руки скользнули по ее бёдрам, задирая край ткани. Мари задрожала от предвкушения, когда Николай сжал ее ножки и плотнее на себя усадил, веля расслабиться. Пальцами пробежался по тонким щиколоткам, щекотя, и она в ответ то ли выдохнула рвано, то ли засмеялась. С трудом от ног ее, выглядывающих из-под края рубашки, отвел взгляд и на лицо ее посмотрел: задумалась о чем-то, глаза прикрыла; воспользовавшись моментом, поцеловать захотел, а она отстранилась игриво, едва-едва, в миллиметре от его губ дышала и на приближение его всё дальше отдалялась!       — Не наглей, а…       — Хочу и наглею.       Возмутиться собрался, но не сдержал тихого стона, почувствовав, как ее губы резко легли на его шею, оставляя за собой тропу жгучих поцелуев. Забавился ее рвению, вернул руки на бёдра и шлёпнул легонько, заставив грудью к нему прижаться.       — Привстань немножко.       Послушалась, не отрываясь от своего занятия: целовала рьяно его уже раскрасневшуюся кожу, кусалась и ёрзала по его телу, будоража его и так возбужденного; а он скользнул рукой по внутренней стороне ее бедра и без предупреждения двумя пальцами прошелся по влажным складкам, резко погружая пальцы внутрь, на что Мари тихо взвизгнула прямо ему на ушко и выгнулась сильнее, ощущая холодную его кожу внутри себя.       Напряглась сперва от неожиданности, но через секунду расслабилась, сама начала двигаться, подаваясь навстречу ласкающей руке и отчаянно желая большего. Губы ее оторвались от мокрой его шеи и жалобно простонали что-то негромкое и невнятное, когда внутри он согнул пальчики и начал двигать ими быстрее, дерзче; а когда захотела она чуть подняться, совсем немножко отстраниться от слишком настырных ласк — не дал, усадил обратно, гладя теперь между влажных губ, деланно — в отместку, наверное, — чувствительную точку не задевая, нарочито лаская только вокруг.       Ах так вот значит, возмутилась Мари; рукой свободной протискиваясь вниз, нащупала под собой твердый его орган, обхватила крепко рукой, вверх-вниз водя, и скомандовала требовательно: «Хочу».       — А поцеловать меня не хочешь? — Сквозь тяжелое свое дыхание улыбнулся издевательски, ускоряя пальцы внутри.       — Хочу-у тоже…       — Ну уж попробуй теперь… — В отместку за то, что целовать себя не давала, сам дразниться решил.       Она усмехнулась, услышав его слова. Крепче сжала возбужденную плоть, двигала рукой то замедляя, то ускоряя ритм. Потянулась губами к его губам, почти коснулась и обнаружила с удивлением, что это он теперь не позволял им встретиться.       — Ну-у…       — Что? Я так-то тоже обнаглел. — В подтверждение слов своих остановился и под громкий ее вздох вытащил из нее пальцы, медленно поднес их к своим губам и облизал вульгарно, на лице выказывая полное блаженство. — Мари, так обнаглел, что тебе и не снилось.       — Думаешь, не снилось?..       — Чего?..       Не успел парировать, как она ухмыльнулась лукаво, пряча за ухмылкой этой слишком затуманенный возбуждением взор; наклонилась ниже, куснула Гоголя за мочку уха и, воспользовавшись моментом такого несвойственного ему смятения, впилась ему в губы, чуть смущаясь, чувствуя на них свой вкус. Жадно целовала, собственнически, и, прижимаясь к нему всем телом слишком бесстыдно и слишком нетерпеливо, терлась о ткань штанов, обтянувших его член. Его руки скользнули вниз, задирая рубашку и сжимая ее упругие ягодицы; прижал он Мари к себе еще теснее, давая ей почувствовать, насколько тверд, и она тихо застонала ему в губы, зарывая пальцы в уже растрепанные его волосы.       — Сними. — Свободную руку под штаны его несдержанно сунула, силясь стянуть их с ног. — Ау-у… Я пятьсот раз сказала, что очень хочу тебя!       — Тебя покусал кто? Бешеная… Еще пятьсот скажи, и тогда, может быть, подумаю.       — Хочу, хочу… хочу, хочу, хочу-хочу-хочу-хочу-хочу-хоч…       — Точно не в себе... — бросил удивленно, поцеловал бегло в плечико, угоманивая.       — Да в себе как раз-таки хочу… — исковеркала Мари слова его, совсем всякий стыд растеряв. Привстала и, оттянув резинку штанов, сама спустила их ниже бедер, пальцами скользнула по ногам его, щекотя. Следом боксеры стянула, оголяя наконец.       Снова Гоголя оседлала, скользкими складками потиралась теперь о его твердый член, дразнила, ёрзая взад-вперед. Взгляд подняла, любуясь, как на лбу его венка вздулась: изведенный, да такой сосредоточенный, прошептал:       — Ты тоже мне снилась…       — Ага, верю.       Холодные мужские ладони легли на худые бока, приподнимая Мари за них и аккуратно насаживая на член. Она зажмурилась, к шее его вновь припала, губами кусая, чтоб стон громкий сдержать.       — Ага-а-а… — Простонал вслух, чувствуя, как туго она сжимается на нём. — Так же меня целовала. Только ты там почему-то выглядела, как во французском паспорте. С большим носом была.       — Ты!.. Ты! Получишь сейчас! — Замахнулась, а он перехватил ручку, оставил на ней мимолетный поцелуй, тут же одной рукой своей заводя две девичьи за спину, сжимая их крепким объятием, а второй погладил ее щёчку и издевательски ущипнул за нос:       — С огроме-енным, представляешь?       Возмущенная, Мари попыталась отстраниться, вырваться из плена сильных рук, а он — «не пущу» и всё, притянул только ближе и обнял сзади, не давая пошевелиться, и, чуть спустившись по спинке кровати вниз, резко вошел наконец во всю длину и сам начал двигаться в ней, крадя нагло то призрачное чувство контроля, которое позволил ей ощутить лишь на миг.       — Больно-о так руке!       — Ой, точно…       Николай еще ниже по кровати спустился, на пол смахивая разбросанные по простыне игральные карты, шелестившие где-то у него в ногах; Мари выше на себя подтянул, наклоняя вперед, ближе, пока ее грудь не оказалась напротив его лица. Разжал осторожно сведенные сзади запястья, позволяя ее рукам упасть ему на плечи, а своей обвил ее талию: худенькая, одной рукой ее обхватить может.       Распаленная, двигалась и сама, насколько позволял, пылко и усердно. Тёмными спадающими волосами почти хлестала его по лицу, и он, раздраженный, что вид ему на себя красивую закрывает, стянул со своего пучка волос резинку, силясь собрать в небрежный хвост ее мешающие, да не удавалось никак: гладкие пряди убегали из рук, стоило ей лишний раз двинуться. Надавив на бедра, чуть притормозил ее, укротил наконец непослушные локоны, игриво накручивая теперь хвостик на кулак.       За него наклонил ее к себе, тянулся к губам ее и замер на мгновение, обжигая дыханием. Мари игриво губы облизнула кончиком языка, рассматривая его, под ней сидящего: пряди белесые по плечам расплелись, запыханный весь, рассматривал ее дерзко и одновременно просяще, и щурился хищно, сильнее стягивая волосы на ее затылке.       — Ещё целуй.       — Сам целуй.       Задвигалась сама, рассерженная тем, что он остановился, а он не дал — вновь вернул руки на бедра и надавил, лишая возможности и встать, и ритм самой задать, смеясь с такого нетерпения; чувствовала, как пальцы грубее вжимались в кожу, злилась, видя, что продолжал хлопать своими дурацкими глазками, рассматривать ее нагло и с вызовом, лишая воли, даже когда она сверху. Хотела наказать его за эту дерзость: решительно потянулась к нему, и, когда он попытался поймать ее губы своими, тут же отстранилась, наслаждаясь разочарованной гримасой.       — Целуй давай, мошенница.       Гоголь резко приподнял женские бедра и тут же грубо опустил обратно на себя, перебивая тишину спальни громким хлюпающим звуком и ее томным стоном неожиданности.       — Да, да, хорошо… — пробормотала шепотом дрожащим, замлела из-за его смеющегося победного взгляда, вновь каждой стенкой плотно ощущая его внутри. Припала к губам его в послушном поцелуе, мягко, ласково покусывая нижнюю, чувствуя, как он вновь начал в ней двигаться медленно и глубоко, заполняя, растягивая, а сам — уверена была, губы его нежа — всё еще лыбится нахально.       Мари жадно, неистово бегала ладонями по его лицу, поглаживая контуры, ощущая каждую линию и каждую впадинку под подушечками пальцев; гладила четкие скулы, чувствуя, как он то замедлялся, то ускорялся в ней в такт ее ласкам. Оторвалась от губ его, силясь отдышаться, пальчиками трясущимися скользнула к вискам, перебирая шелковые его светлые пряди; провела кончиками пальцев по бровям, очертила контур шрама у глаза, касаясь гладкой кожи вокруг и чувствуя, как голодно смотрит на нее из-под ресниц. Как неохотно позволяет затем прикоснуться губами горячими к его векам, чтоб поцеловать трепетно.       Мари руками скользнула вниз, ощущая, как каждый мускул широкой шеи напрягся под ее прикосновениями. Провела большими пальцами по его кадыку, надавливая чуть сильнее и заставляя его запрокинуть голову — покрывала теперь поцелуями своими его шею мокрую, ощущая солоноватый вкус его кожи на языке. К виску его губами прижалась, мочку кусала, просящей мантрой выстанывая ему на ухо его имя. Толкался грубее с каждым ее звуком, в голове эхом отдающимся. Хотел больше — больше её голоса, больше её касаний. Больше её.       — Ещё… Быстрее.       Пальцы Мари сжались на его плечах, руки обвили шею, бёдра покачивались, со шлепками ударяясь о его ноги. Впилась Гоголю в спину ногтями, а он в ответ на отчаянную ее просьбу только издевательски замедлился и, когда она выгнулась навстречу в попытке восстановить прежний ритм, лишь крепче сжал ее корпус, не позволяя ускориться.       — Мари, Мари, стой… — Рассмеялся еле слышно, бархатно, — подуспокойся чуть.       Прижался теперь щекой к ее плечу, целовал россыпь темных синяков; тяжелым и жадным дыханием обжигая кожу, пальцами ненасытными исследовал ее тело. Языком провел влажную дорожку от плеча к ключице и уткнулся лицом в тонкий изгиб, вдыхая ее запах, перемешанный с одеколоном с его рубашки. Тяжело, рвано пробурчал ей в шею:       — Я не знаю… я не умею, это… извиняться… я ж не этот твой… извиняющийся…       Мари сжала его волосы сзади, вымолвила тихо, раздраженная тем, что он опять отвлекается:       — Я ни слова не разобрала… П-предложения не умеешь формулировать?       — Ну это из-за меня же… — Губами вернулся к синякам на ее плече. — Я хотел, Мари, чтоб он увидел. Следы эти… укусики там всякие, да не суть! Хотел. И что-то вот вообще не подумал.       Просунул меж их телами руку, по талии женской ею пробежался и вниз опустил, накрывая пах, большой палец опуская на клитор. Трогал теперь и там точно в такт ласкам внутри, совсем с ума ее сводя, разглядывая, как выгибалась навстречу, постанывая просяще, как губы свои припухшие кусает, как грудь ее вздымалась навстречу торсу его, твердыми сосками потираясь о кожу.       — За-… будь. Я тоже, видимо, хотела, раз никак их не замаскировала. Неважно. Можешь… быстрее. Пожалуйста. Так очень хорошо…       — Не понимаю.       — Ты никогда, никогда-а-х... — Мари не могла договорить, срываясь на стоны, когда он входил так резко, в движениях своих отражая эмоции, — …не понимаешь. И вправду дурачок.       — Не называй меня так. Я не понимаю: почему ты хотела?..       — Н-не знаю я. Что ты вообще прилип!.. Давай, делай свое дело и уплывай куда подальше... — прошептала она равнодушно, гордо задирая голову, не желая встречаться с ним взглядом.       Гоголь замедлился, поднял на нее непонимающий взгляд.       — Эй, в смысле? — Рукой свободной несильно сжал ее подбородок, пытаясь в лицо ей заглянуть. Едва коснулся покусанных ее губ своими, мягко, осторожно; провел языком и оторвался, оставив на них влажный след. Пальцами провел по ее щеке, убирая за ухо выбившуюся прядь волос, прошептал в него: — Ты чего говоришь так?       — А что такое? Ты сам рвался. Давай, счастливо! — вспылила Мари, жадно глотая воздух, — найдешь себе там новую Анжелу, заживете!.. Да почему ты опять прекратил?! Пожалуйста, я близко, я…       Николай засмеялся, притянул ее к себе крепко, чувствуя, как впилась в его спину ногтями, когда снова ускорился в ней. Пальцем водил по ее самому чувствительному месту сначала медленно, дразняще, внимательно и изучающе рассматривая злую Мари, как, стоило ему только толчки участить, а затем ещё, ещё и ещё — совсем мучая ее, жадно упиваясь тем, как грубости свои оставляла, заменяя их стонами послушными, — вздрагивала вся от его касаний, телом отзывалась на них, жаждая долгожданного удовлетворения.       — Не неси бред. Ты же знаешь, что это не для меня. — Блаженно откинул голову на мягкое изголовье кровати. — Кончай.       — Да неужели?! А что… для тебя? — рвано и возмущенно выстонала, но послушалась: сжимаясь вокруг его члена, прижалась к шее мужской, укусила, оставляя легкие следы зубов и выгибаясь в сладких судорогах, стоны сдерживая. Откинулась на его грудь истомлённо, молчала и, казалось, задыхалась: от оргазма, от злости и взявшейся откуда-то ревности.       — Ты. Со мной поедешь? ⠀ ⠀ ⠀ ⠀