Книга, кофе, свитер

Фриск отвлекается. Внимание никогда не было ее сильной стороной, поэтому и оценки оставляли желать лучшего. Разумеется, дело было не только в этом, но всё-таки девушке было гораздо приятнее объяснять свои шестерки и четверки по математике и физике именно рассеянностью, а не просто неспособностью понять предмет. Она ещё раз проглядела задания по стереометрии, из которых понимала только слово «Найти» и поднялась из-за стола. Ей нужно было развеяться. — Ничего не понимаю, – жалобно сообщила она сидящему в кресле в другом конце комнаты Сансу, который сразу же поднял на нее взгляд после ее попытки сбежать. Фриск только выплеснула руками в ответ на его хмыканье, мол, ну не могу я, что тут поделать, – Кофе будешь? – неожиданно для самой себя спросила девушка и тут же добавила: – Я на кухню просто. — ты будешь? – рассеянно спросил он, снова уткнувшись в книгу. Кажется, палеонтология для чайников. Или антропология, кто его знает, Фриск не смотрела. Только спустя пару секунд осознав, что ей задали вопрос, она кивнула, – тогда и я буду. Уже спускаясь по лестнице на кухню, Фриск поймала себя на мысли, что вообще изначально не хотела кофе. Ей просто нужно было покинуть душную комнату, отойти куда подальше от стола, заваленного тетрадями, чтобы вздохнуть спокойно, потому что... потому что она чувствовала себя ужасно неловко из-за собственного бессилия перед каким-то жалким куском бумаги. Она всегда была старательным, хотя и рассеянным ребенком, но поняла, что не сможет учиться, сразу же, как пошла в школу. Фриск могла найти общий язык с кем угодно – и не могла связать двух слов в сочинении, могла без циркуля нарисовать идеально ровный круг – и не могла найти его площадь, даже если формула была перед глазами. Она могла все, что угодно, она была всесильна – и превращалась в некомпетентную дуру, как только переступал порог кабинета. Ей нужна была помощь, но ей было стыдно в этом признаваться. Пока она была младше, с ней занималась мама, но потом занятия Фриск покинули область ее компетенции, и леди Ториэль вынуждена была признать свое поражение перед химией за восьмой класс. Хотя бы потому, что она гораздо лучше разбиралась в литературе и истории. Фриск же не разбиралась ни в чем. Каждый раз, когда добрые учителя предлагали ей занятия после уроков, спрашивали, может ли ей кто-нибудь помочь дома, каждый раз, когда она просила помощи у родни и друзей, каждый раз, когда тихонько спрашивала списать у одноклассников, у нее от стыда горели уши. Посол Мира не может справиться с задачкой за девятый класс. Позорище. Сейчас ей было даже не столько стыдно, сколько досадно от того, насколько глупо она себя чувствовала. Подумаешь, стереометрия! Она – художник, она прекрасно умеет работать с пространством, но... «Параллельные плоскости пересекает прямая...» «...докажите, что...» «найдите тангенс угла...» Фриск тошнило от этого. Особенно когда в одной с ней комнате сидел Санс, щелкавший такие задачи как орешки. Чеееееерт. Позор. Стыдоба. Он же изначально предложил ей свою помощь – а она, ещё даже не открывшая в тот момент тетради, отказалась. Потом прочитала задания – и моментально передумала, но гордость не позволяла признавать собственную ошибку и просить совета. «я тогда тут посижу. если чего – спросишь» И уткнулся в книжку, которую предусмотрительно принес с собой. Кажется, «Этнология Северного Полушария». Или «Введение в нейролингвистику». Что угодно, чем сложнее – тем лучше. Он мог читать абсолютно все, что угодно, хотя бы потому, что это было его основным хобби. Фриск искренне не понимала, как кому-то может нравиться буквально изучение всего на свете, неважно, насколько далёкого от основной сферы деятельности, но Санс действительно любил учиться. Это ставило Фриск в ещё более неловкое положение, потому что она не только плохо училась, она это ещё и не любила. Девушка повертела в руках две чашки. Вообще-то почти вся их семья считала чашки одинаковыми, но для Фриск разница была очевидна, хотя она и не могла её объяснить. Наверное, это было как-то связано с ее расстройством, но она старалась об этом не думать. Себе Фриск всегда выбирала одну из их белых чашек с розовыми и голубыми цветочками. Почему-то посуда других цветов почти всегда неминуемо заставляла ее нервничать и терять аппетит, так что Фриск оставалось только радоваться, что она выбрала настолько распространенные цвета: она понятия не имела, что бы они делали, если бы Фриск могла есть, например, только из оранжевой посуды. В общем, слава Звёздам, что не оранжевый. Ей нравилось пальцами пересчитывать выпуклые цветочки на фарфоровой чашке – это ее успокаивало. Их было ровно двенадцать, шесть розовых, шесть голубых, и чувство порядка, наполнявшее Фриск в результате этого повторяющегося подсчёта, как будто разогревало аппетит. Для Санса она почему-то всегда выбирала единственную в их наборе «плохую» чашку – у нее был немножко сколот ободок. Наверное, с ее стороны было крайне невежливо на постоянной основе предлагать кому-то испорченную чашку, но ей никто ничего не говорил. Вероятно, Фриск ассоциировала эту чашку именно с ним – хотя и понимала, что, чтобы чашка походила на Санса, ее нужно для начала хотя бы швырнуть об стену, а потом пару раз наступить на нее со всей силы. Процесс «приготовления» кофе полностью поглотил девушку. Она любила такие моменты – можно было перестать думать обо всем неприятном и уйти с головой в работу, какой бы она ни была. Себе Фриск уверенно положила полторы ложки кофе – и сразу залила кипятком. Как только мама разрешила ей пить этот напиток, она сразу же начала пить черный и только черный, без сахара и молока. Не то чтобы ей очень нравился его вкус, а от остального она плевалась – нет, она спокойно относилась к кофе с, например, молоком или сливками, хотя и не любила сладкое, просто настоящий, крепкий, черный кофе был для нее прежде всего символом подросткового бунта, мол, раз уж кофе, то самый крепкий. Для Санса – побольше молока и две с половиной ложки сахара, не меньше. Фриск искренне не понимала, как он мог пить этот кошмар диабетика, на что парень только пожимал плечами и заявлял, что «мозг жрет сахар». Фриск не знала, буквально или фигурально, но и не хотела выяснять. Санс вообще обожал сладкое, начиная чаем и кофе и заканчивая огромным количеством сладкого соуса на всем, что он ел. По крайней мере, когда он ел, а не объявлял голодовку на несколько дней подряд или кое-как впихивал в себя полторы конфеты. Фриск вздохнула, закончив «готовку», и, взяв чашки в обе руки, направилась в сторону лестницы. Черт бы побрал стереометрию в комплекте с заботливым, умным, понимающим Сансом, который точно снова предложит ей помощь. Фриск было стыдно. Она стыдилась самой себя – такое происходило постоянно, называлось странным словом «комплексы» и не очень ее заботило, но сейчас... сейчас было даже хуже, чем когда она начала мычать на литературе, неспособная прочитать стихотворение наизусть, хотя помнила его. Наверное, дело было в том, что сейчас в ее комнате сидел человек, определенно превосходящий ее в навыке решения задачек про плоскости, касательные и проекции. Она просто стеснялась, потому что... ну потому что это правда! Санс был умным, начитанным, наблюдательным и как-то неестественно мудрым для своего возраста, то есть всем, чем не была Фриск. Он был старше всего на пару лет, но часто ощущалось, что на пару столетий – и Фриск было дико стыдно признавать это. Они были полными противоположностями друг друга, пожалуй, абсолютно во всем. Это не только заставляло Фриск стыдиться себя, но и порой переживать: она вообще способна общаться с кем-то, настолько на нее не похожим? Он, оказывается, закончил школу на несколько лет раньше сверстников со средним баллом «10.0» – она топталась на пороге выпускных экзаменов, надеясь сдать их на... ну, для начала – хотя бы сдать. Он получал высшее образование дистанционно, изучал квантовую физику – она планировала поступить в ближайшее Художественное Училище, и дай Бог, если сможет его окончить. Он был миниатюрным, хрупким, болезненным – Фриск не была ничем из этого, и находиться рядом с кем-то настолько... настолько было для нее попросту больно из-за контраста. С другой стороны, она была активной, волонтерила в приюте для животных, участвовала в школьных мероприятиях, раздавала листовки, иными словами, хваталась за любую доступную деятельность – для него вытряхнуть себя из одеяла уже было событием. Потому что у него просто не было сил. Черт. Не зацикливай мысли на этом. Не думай о плохом. Считай ступеньки. От первого до второго этажа – деревянная лестница, гладкая, даже при всем желании не посадить занозу. Ровно восемнадцать ступенек, и Фриск нравится раз за разом пересчитывать их, убеждаясь, что ничего не меняется. Это даёт чувство спокойствия, уверенности, помогает расслабиться, почувствовать, что ситуация под контролем, даже если это не так. Фриск может внушать себе, что угодно, но она не имеет ни малейшего контроля ни над «докажите, что», ни над «помоги мне, пожалуйста, спуститься по лестнице». Черт. Не думай об этом. Отвлеки себя. Но ступеньки кончились, так что... эх. Ни от проницательного взгляда по-детски больших глазниц, ни от задачек про параллельные плоскости ей не спастись. Ее комната – яркая, но только в тех цветах, которые Фриск переносит спокойно. Поэтому вся мебель – белая, а стены – нежно-розового цвета. Правда, книжный шкаф и полки с игрушками (она ничего не может с собой поделать, даже подростковый протест не смог заставить ее перестать коллекционировать плюшевых животных) пестрят разными цветами, но к ним Фриск привыкла. Оказывается, пока ее не было, Санс решил всё-таки заглянуть в ее тетрадь и сейчас стоял, склонившись над ее рабочим столом, с задачником в руках. Фриск против воли вспыхнула. Быстрым шагом подойдя к столу и, почти как всегда молча, сунув парню в руки чашку, она демонстративно плюхнулась на стул, показывая, что собирается работать. Отставила чашку кофе на стол рядом с собой и гневно отжестикулировала: «Вообще-то брать чужие вещи без спроса – невежливо!» В ответ Санс только поднял руки в примирительном жесте и отступил назад, к креслу, где оставил книгу, всячески показывая, что мешать не будет. Какое-то время они просидели в тишине, только Фриск не сдержала недовольного мычания, когда наконец-то получившийся у нее ответ не сошёлся с правильным. Наконец сдавшись и признавшись в собственном проигрыше против математики, она повернулась в сторону снова погрузившегося в чтение парня и забарабанила пальцами по столу, привлекая внимание. Санс заложил страницу и вопросительно кивнул ей. Фриск не знала, что было более унизительно: словами или жестами признаться в том, что ей нужна помощь. Поэтому не придумала ничего лучше, чем просто показать пальцем на тетрадку и помотать головой, мол, нет, не понимаю. Санс только кивнул и, быстро подойдя к ее рабочему столу, указал на первую же задачу: — это не получается? Фриск кивнула. По правде говоря, у нее ни одна задача не получилась, но признаваться в этом было ещё унизительнее. Парень поменял позу, удобнее оперевшись о ее стол, и начал чертить треугольную призму, о которой спрашивалось в задаче. Только сейчас до Фриск дошло, что она сидела, а он стоял. Дура. Невежливо. И просто низко с ее стороны, особенно в их ситуации. «Садись сюда» – встав со своего стула, отжестикулировала девушка, – «Я за другим стулом сбегаю» — спасибо, но... – не дав Сансу договорить, Фриск опрометью вылетела из комнаты. Молодец. Заставить больного слабого человека стоять, особенно пока он помогает тебе – это так благородно с твоей стороны, Фриск! Она часто ругала себя за недостаток наблюдательности и внимательности к окружающим, из-за чего она понимала, что сделала что-то не так только тогда, когда ей об этом говорили. Терапевт кивала и раз за разом повторяла одно и то же: такое бывает с людьми с ее диагнозом, в этом нет ничего смертельного, мы все устроены по-разному, кто-то очень чуткий и догадливый, а кто-то – нет, если она будет доставлять кому-то ощутимые неудобства, ей непременно об этом скажут, и вообще, для человека с таким расстройством Фриск – просто ас в общении. Утешала, конечно. Все ее утешают, когда она ошибается. Утешают за то, за что других наказывают, из-за чего Фриск чувствует себя только хуже, потому что её выделяют, называют слабой, хотя и не говорят об этом. Она не слабая. Она просто дура, которой нужно многому научиться. Фриск умеет усваивать информацию, ее нужно не жалеть, а просто показать, что делать! Фриск, сама не зная, почему, сцапала стул на кухне, на первом этаже. Могла бы взять компьютерное кресло из комнаты Азриэля, в конце концов, пока он в колледже, оно ему всё равно не нужно, да и его даже нести не нужно – только катить себе да катить. Тем не менее, Фриск уверенным жестом выдернула из ряда стульев у стола свой и, подхватив на руки, потащила наверх. Идти по лестнице со стулом на руках было неудобно, но не тяжело – она всегда была сильной девочкой, хвала постоянным тренировкам и спортивным играм, в которых Фриск участвовала при любой возможности. Кроме того, стул на руках и необходимость удерживать равновесие значительно помогали, вытесняя из мыслей безумную мешанину непонятных слов, в которую свернулось условие задачи, похожее теперь на свернувшуюся в клубок ядовитую змею, готовую в любой момент напасть. Вопреки обыкновению, Фриск открыла дверь в свою комнату ногой, вызвав шум, от которого ей самой стало неуютно. Это нормально, говорит терапевт, многие такие, как ты, чувствительны к громким и резким звукам. Тьфу ты. Аж бесит. Санс, недоверчиво осмотревший ее с головы до пят, выглядел, кажется, удивлённым. То ли Фриск слишком плохо различала выражения лиц, то ли он слишком хорошо «перемешивал» эмоции на своем лице, из-за чего одна походила на другую. — стул из кухни, Ириска? – девушка только кивнула, молча радуясь знакомому прозвищу, – ты точно в порядке? можно же было в соседней комнате взять... «Там чужой стул. Нужен свой» – жестами объяснила она, плюхнувшись за стол рядом со своим новообретенным учителем, и вгляделась в тетрадь. Надо же, какие аккуратные чертежи. У Фриск так никогда не получалось, хотя она и умела рисовать очень аккуратно, даже изящно – но как только садилась за работу по геометрии, руки начинали трястись и мучительная нервозность не позволяла начертить ни одной прямой линии даже с помощью линейки. Призма. Треугольная призма. Рядом было выписано с десяток формул, которые, как Фриск предполагала, должны были пригодиться в решении задач, но какая для чего – не имела ни малейшего понятия. — давай ещё раз, – Санс подвинул к ней учебник и задачник, тыкнув карандашом в условие задачи номер триста двадцать шесть, – дана треугольная призма, про которую известно, что... Полчаса спустя Фриск гордо записала «Ч. Т. Д.», стараясь выводить каждую букву как можно краше, словно вензель на воротах старинного семейного особняка. Она уже сто лет не испытывала такой гордости – прошлый раз, наверное, был, когда она победила в окружных соревнованиях по плаванию, но ведь это же совсем другое! Она умела плавать, как рыбка, поэтому не было ничего удивительного в этой очередной победе, а вот одолеть жуткую стереометрическую задачу – это же совсем другое дело! Это на нее совсем не похоже! Фриск представила, как завтра сдаст профессору Дрейку тетрадь с выполненными задачами, как он улыбнется во время проверки, уже у себя дома, вечером, поправит знакомым жестом очки, позовет свою жену – такую же молодую и красивую, как он – и скажет, что он действительно хороший учитель, раз у него «даже бревна летают». Профессор Дрейк был хорошим, добрым человеком, молодым перспективным преподавателем с большими планами, который мог бы быть первым в округе по показателям – но Фриск в одиночку так сильно «сбивала» уровень успеваемости его класса, что надежд на победу у доброго профессора Дрейка не было никаких. Он относился с пониманием, не ругался, только подсказывал ей, пока она мучилась у доски, предлагал заниматься дополнительно – в общем, делал все, что должен делать хороший учитель. И Фриск было ужасно стыдно портить показатели такому хорошему человеку, но она ничего не могла поделать, она старалась изо всех сил, но результат был все тот же. «Дано» – ей не дано. А теперь! А сегодня! А сейчас! Фриск с чувством выполненного долга захлопнула тетрадь и сунула ее в рюкзак. Оказывается, просить о помощи далеко не так страшно. Особенно если объясняют на котах: «смотри, представь, что это пол, а это – потолок. потолок поддерживают скульптуры в виде котов, чтобы он не упал, они все должны быть одинакового роста» и так далее. Фриск сама не знала, почему, но ей было гораздо понимать аналогии с чем-то конкретным, чем абстрактные «прямые линии». Даже если ей нужно было представлять абсолютно прямых котов. На улице было холодно. Наверное, даже слишком холодно, поэтому за окном почти не было видно гуляющих. Об этом Фриск впервые задумалась, когда случайно коснулась руки Санса, собирая вещи в рюкзак, и поняла, что она холодная, как лёд. «Замерз?» – отжестикулировала она, заранее обратив на себя внимание аккуратным тычком в плечо. Санс только с привычной усмешкой, которую она не могла прочитать, покачал головой. — не, но спасибо за ГОРЯЧИЙ интерес, – отчего-то она была уверена, что он врал. Либо он не чувствует температуры, чего быть не может, либо действительно замёрз и не говорит ей, – в конце концов, я вроде как ЗАВЯЗАЛ с холодом, – и он указал на свой безразмерный свитер. Фриск зарделась. Она сама связала этот свитер в качестве подарка на прошлое Рождество, решив, что такой подарок – лучший знак внимания. Тёмно-синий, с выведенной белым фразой: «Чему равна скорость света в темноте?» – это была первая шутка про физику из найденных в интернете, которая показалась Фриск смешной. Вязать ей помогала Чара, как раз тогда пребывавшая дома в увольнении, она была нетерпеливым и даже строгим учителем, но Фриск была ей благодарна. Старшая сестра постоянно ворчала, показывая, что нужно делать, а самое сложное сделала за Фриск, сказав, что не хочет, чтобы та «испортила все из-за какой-то сложной ерунды и разревелась ещё». В результате свитер получился замечательный, и Фриск особенно льстило то, что Санс действительно часто его носил. Она искренне хотела верить, что эта штука действительно спасает от холода, потому что в противном случае она бы, не слушая возражений, завернула парня в одеяло. Может, в несколько одеял. Он и так легко заболевал, так что простуда сейчас явно была бы... лишней. Санс и так практически постоянно болел и плохо себя чувствовал, так что усугублять совершенно точно не стоило, особенно из-за такой пустячной причины, как простые посиделки у окна. «У тебя руки холодные» – объяснила свои подозрения Фриск. Санс только пожал плечами. — у меня всегда так, не парься. «Не парься». Ага. Как правило, именно эта фраза и означала, что париться как раз-таки стоило. Не то чтобы Фриск вела подсчёты (хотя она и любила считать все вокруг себя, особенно если это было что-то повторяющееся), но именно «не парься» было второй по популярности фразой Санса перед потерей сознания. Первая – «норм» или «в норме». Чем отчаяннее он утверждал, что все было нормально, тем хуже ему было – дурацкая обратная пропорциональность, если подумать. «Пойдем подальше от окна?» – предложила Фриск, указав на дверь. Например, в гостиной был камин, хотя и электрический, грел вполне как настоящий, навевая воспоминания о теплом, но не обжигающим огне в доме в Руинах. — как хочешь, – покорно согласился Санс и, с явным усилием поднявшись, тут же опёрся на трость, все это время стоявшую у рабочего стола. Фриск часто ловила себя на мысли о том, что она явно могла бы поддержать его лучше, чем деревянная палка, но тут же вспоминала «золотое правило», на котором держалось их общение: по возможности без прикосновений. Он мог смириться с тычком в плечо или даже попыткой обнять, но на рукопожатия и любые длительные физические контакты реагировал... не самым лучшим образом. Черт возьми, Фриск определенно не хотела повторять тот день, когда он упал в обморок из-за ее неумения держать руки при себе. Он был хрупким, она – видимо, слишком грубой, поэтому ей следовало быть крайне осторожной, чтобы не навредить, не ранить, не испугать. Черт. Не зацикливайся, не зацикливайся, не зацикливайся. Или она просто заботится о нем? Где проходит грань? — хочешь ещё кофе? – неожиданный вопрос вывел девушку из ступора, и Фриск осознала, что все это время стояла посреди гостиной, глядя в никуда. «Да. Нет?» – она прикусила губу, пытаясь определить, чего хочет. Ей всегда было тяжело определить собственные желания и потребности. Спустя секунд двадцать рассуждений Фриск всё-таки помотала головой, отказываясь. Ой. «Мы же чашки наверху оставили!» – отжестикулировала Фриск и тут же ретировалась наверх, в свою комнату. Она и не заметила, как выпила свой кофе. Обычно она подсчитывает число глотков (очень важно, чтобы их было нечётное количество!), но в этот раз, видимо, была слишком увлечена занятием, чтобы заметить это. Плохо. Зря. Санс, оказывается, к своей чашке даже не притронулся. Сладкий кофе, даже не перемешанный, попросту остыл, и Фриск задумчиво постучала по стенке чашки, думая, что им теперь делать. Она сама сказала, что больше кофе не хочет. Санс вообще ничего не сказал, но, поскольку его первая чашка осталась совершенно нетронутой, Фриск пришла к выводу, что он, скорее всего, и сейчас не захочет. В любом случае, чашки нужно будет загрузить в посудомойку, а там видно будет. Фриск отсчитала такие успокаивающие восемнадцать ступенек, потом – ровно двадцать три шага до посудомойки. Механические, заученные действия всегда доставляли ей удовольствие, она даже начала тихонько гудеть под нос – монотонный звук, заполняющий пространство кухни, внушал девушке ещё большее чувство контроля над ситуацией. Контроль. То, чего у нее раньше не было, и то, что было ей так нужно. Выйдя обратно в гостиную, Фриск нашла Санса уже спящим. Он пожал ноги под себя, сжавшись в комок на диване, и поза могла показаться неудобной, но Фриск прекрасно понимала, что это было частью очередной его попытки стать меньше, сжаться в комок, скрыться, спрятаться. «Спишь?» – отжестикулировала она, не исключая вариант, что Санс просто «погасил» огоньки в своих глазницах, а на самом деле смотрит на нее. Не получив ответа, Фриск подошла к дивану и присела рядом с парнем, глядя на стену напротив. Отчего-то ей не хотелось смотреть на маленькую изломанную фигурку, сидевшую рядом с ней. — Спи, – тихо проговорила Фриск. Они дома одни, а он спит, так что ее голоса никто не услышит. Поэтому можно говорить о том, что она ни с кем обсуждать не хотела, – Я буду тебя защищать.