Крошки от зеркала

— Пожалуйста, ваш американо, — говорит молоденькая официантка, чей звонкий голос разбивается о слой чернушной копоти, которая застилает его уши. Саске растеряно берет кофе, забывая о благодарности, и быстрым шагом идет прочь — это место ему не нравится. Не сразу понимает, что заказывал капучино и сейчас тащит чужой напиток: плевать он на это хотел, если честно. Американо горький, чувствуется дешевое пережженное зерно, но этого и следовало ожидать. Давно ли он стал таким прозорливым? Да и в кофе он совсем не разбирается. Только в том, чтобы надменно морщить брови и делать глупости. В этом он был чертовски хорош: ночные кошмары его случайных знакомых не дадут соврать. Руки чешутся взять телефон и оставить плохой отзыв, но он останавливает сам себя — нельзя быть еще хуже. Сегодня — плохо, завтра — еще хуже, послезавтра — становишься нерукопожатным, и дальше все идет по наклонной. По наклонной вверх, разумеется: туда, где среди чернильных далей и багровых полей не стыдно проявляться среди себе подобных. Свой-свой, чужой-свой, свой-чужой. Ему предстоит неблизкая дорога, поэтому появляется много времени на подумать. Саске считает, что это весьма символично, ведь не зря надушенные писаки из года в год сравнивают время в пути с тем, что удалось пережить ранее. Видит бог, Саске был так хорош в смаковании собственной уникальности, что ему не хватило бы кругосветного путешествия, чтобы действительно сопоставить дорожную карту с той, роковой, что выпала ему при рождении. Саске закрывает глаза: ему шесть, шатаются его молочные зубы. Если бы он знал, что с каждым зубом, выпавшим из его маленького слюнявого рта, он лишается еще чего-то — ни за что в жизни бы не разжал челюсть. Пусть даже, если бы они все застряли в его горле. Может быть, удалось бы тогда предотвратить трагедию. Но Саске, разумеется, тогда было невдомек о том, что происходило, происходит и он абсолютно уверен, что будет происходить. Он смотрел на муравья в банке, который притащил его товарищ со двора. Потом еще раз, и еще. — Ты такой же, — говорит Саске и силой вырывает баночку из детских рук. — Такой же! Саске десять: он осознает себя свободным и взрослым. Рукой подать до того, как его отросшие клыки насквозь проткнут по-детски еще припухшие губы. Саске слишком взросл для того, чтобы бояться крови, но по-прежнему чересчур юн, чтобы выдаивать ее, как парное молоко. Ни туда и ни сюда. Чертенок на его плече разминает затекшие конечности — ему надоело сидеть без дела, пока щеголеватый юнец, как котенок с выколотыми глазами, протяжно орет и тычется к сиське. Должно же это когда-нибудь кончиться? Саске сейчас устремляет свой взгляд на дорогу: стало быть, почти стемнело, стоит включить дальний свет. Саске четырнадцать: ворох мыслей, которые постепенно зрели в нем, стал уже совсем крупной рогатой особью. Рогатой потому, что должно было достаться что-нибудь от того, кто алой тенью маячил где-то за плечом? Бог все видит, мой милый. Видит, но не слышит, не знает, не понимает, не чувствует и иметь дело не хочет с ним. Он — застиранное пятно на родительском покрывале, которое по страшной ошибке очутилось во чреве. По крайней мере, он, сидя на крышке унитаза, в отчаянии рвя отросшие волосы, ощущает себя так. Но Саске впервые целуется, и это чувствуется так, словно бы он только родился. Все накрученные неопытностью и чепухой мысли лопаются, словно шарик с водой, сброшенный с десятого этажа. И даже волосы отрастают вновь. Саске мокрый с головы до пят — это отнюдь не вода. Даже вода из лужи, из который пытался напиться рогатый, не была настолько мутной. Саске шестнадцать: улыбаться теперь можно во все свои блестящие, словно отполированные, зубы. Кто-то смел шутить про поверхность унитаза, кто-то потом чесал щеки об асфальт. Ни к тем, ни к другим, Саске никакого отношения не имел, разумеется. Слышали что-нибудь про карму? Нет, слушать ему было некогда — теперь можно было только трогать. Трогать, не боясь, что чугунным ухватом раздробят кости правой руки. Левой тоже, потому что лишать ее удовольствия ласкать это тело — непозволительно. Саске закатывает глаза, когда его худые пальцы смыкаются на шее. Он наигранно, словно девочка с квартала красных фонарей, закатывает глаза и давит сильнее, чтобы имитация плавно перетекла в экстаз. Три пальца перекрывают кадык, еще чуть-чуть и он хрустнет, как трубочка из печенья. Только вот крошки доедать будет некому. В зеркало на него смотрит сам дьявол — он красив настолько, что перехватывает дыхание. Саске не пожелал бы такой участи никому на свете. Он был юн, он был прекрасен, он был силен, и он знал, что хуже этого придумать уже не получится. Саске двадцать лет: если бы его матушка знала, кого вытолкала на свет, подписала бы сделку с демоном. Но мама не знала, а сделку заключил сам Саске. Разумеется, на своих условиях. Чем черт не шутит, правда же? Они оба ехидно хихикают, когда к его, все еще угловатым коленкам, падает то, ради чего другие клали свое благополучие на рельсы судьбы с валящим из трубы паром. Саске, черт возьми, двадцать лет, и сложно придумать того, кто был бы еще настолько молод, свеж и отвратителен одновременно. Потому что он — единственный выживший экземпляр когда-то, может быть, и многочисленного вида. А виду, который находится на грани исчезновения, жизненно необходимо размножаться. Саске стонет, как распутная девка за шуршащую купюру, когда его берут сзади. Сзади, потому что впереди зеркало в пол — он же эстет, обладатель самых сочных оргазмов. Совсем стемнело, когда Саске подъехал. Он не рассчитывал столько времени провести в дороге. Видимо, его текучие мысли, переливаемые из правого полушария в левое, отклонили его от курса. Бросив короткий взгляд на часы, юноша усмехнулся. — Конечно же, ты ждал, — протянул он, стягивая неудобную обувь. Наскоро перекатившись с пятки на носок, он стянул с себя куртку и прильнул к нему. И зеркало рассыпалось на тысячу осколков, каждый из которых резанул его идеальную фарфоровую кожу. Они ведь были созданы друг для друга, они — одно отражение на двоих, волей случая оказавшиеся в двух плоскостях. Итачи мягко улыбнулся, кладя обе руки на его взъерошенный затылок. Его ладони были большими и теплыми, едва пахнувшими кремом с запахом зеленого чая. — Ты думал, что я смогу уснуть без тебя? — Нет, — просто ответил Саске. — Ты никогда не оставишь меня одного. Они целуются так, словно Саске снова шестнадцать — страстно, глубоко и наотмашь. Мажутся влажными губами друг об друга, изредка пуская в ход наточенные зубки. Саске же особенно хорош в этом. — Весь день думал, как объезжу твой член, — шепчет младший, подталкивая брата в сторону кровати. — Разве? — Итачи игриво смеется. — А я было решил, что смог насытить тебя с утра. Все ты врешь, — думает Саске, избавляя брата от выглаженных домашних штанов, — ты же никогда не сможешь насытить меня. Заглатывая его крупный член, Саске закрывает глаза, чтобы отдаться процессу. В темноте все ощущения ярче, поэтому он натурально дуреет, когда горло начинает першить, а ноздри заполняет тяжелый мускусный запах. Он сглатывает, держа член Итачи во рту, зная, как брата ведет от этого. Всегда вело. — Посмотри на меня, — требует Итачи, и Саске подчиняется. Глаза Итачи — его глаза. Скулы Итачи — его скулы. Рот Итачи — все еще блядский рот Итачи, и гордость Саске даже почти не скулит, когда тот понимает, что он сложен в идеальную букву О. Возможно, даже идеальнее, чем есть он сам. Итачи, хитрый плут, знает, какое влияние оказывает на него. Как-никак, мастер, чьи руки годами лепили кувшин причудливой формы, знает каждый его изгиб лучше, чем кто-либо еще. И плевать, что тьма, вязкой жижей осевшая на дне, имеет мало что общего со спермой. — Хочешь, чтобы я всю ночь ебал твой милый ротик? — мурлычет Итачи. Его выдержке позавидуют даже арабские скакуны, способные галопом преодолевать мили по обжигающей пустыне. Рот Саске — куда горячее, но, тем не менее, он все еще не сгорел в нем. Саске протестующе скулит. Ему тоже хочется ухватить кусок вишневого пирога, поэтому он последний раз заглатывает влажный ствол и с хлюпом выпускает его изо рта. Пару раз проводит правой рукой, вверх-вниз, вниз-вверх, пока левая властно перебирает яйца. — Что насчет ебать меня? — наконец, спрашивает он, когда понимает, что Итачи решил отдать бразды правления ему. Стало быть, если надо, то Итачи готов отдать ему свою жизнь. Но Саске придавливает собственный эгоизм и решает, что хорошего секса ему будет достаточно. Игнорирует услужливый шепот в левое ухо, хозяин которого щекочет мочку козлиной бородкой. — Mon cher, — приторно выдыхает Итачи, сползая с кровати. Их лица с Саске на одном уровне. Они долго смотрят друг другу в глаза. Не просто же так они были братьями, правда? — Ты великолепен, — шепчет Итачи. — Ты — само совершенство. Саске вешается ему на шею, да так, что становится тяжело понять, где заканчивается он, а начинается Итачи. Они — одно целое. Только такому, как он, Саске может позволить все это блядство. Только под его дудку он готов плясать, и только на его пальцах — раскрываться. Итачи методично трахает его указательным и средним пальцем. Саске готов принять три, четыре, даже пятерню. Но Итачи осторожен, он не даст тому больше, чем он того заслуживает. Все хорошие мальчики получают леденцы, в то время как плохие — кое-что послаще. — Я клянусь, что продолжу сам, если ты сейчас же не прекратишь, — рычит Саске, выгибаясь под братом. Его возбужденный член трется о живот Итачи. Чертовски приятно, чертовски мало, чертовски хочется заняться тем, чем они должны заниматься всегда. Итачи отвлекается от разглядывания промежности брата и переводит взгляд на его лицо — красное, как малиновое данго на палочке. Вся его шея в синяках и укусах — хорошая работа, мой сладкий, жаль только, что за грехопадение не дают медалей. Если бы давали, то они бы переломились под их тяжестью. — В самом деле? И что же ты сделаешь? Ты — мой, Саске. Мой шедевр. — Да! — Да, Саске, конечно, — продолжает Итачи, словно бы он и не человек вовсе. Будто бы в его голове есть что-то еще, кроме звенящей похоти и сладкой дырки младшего брата, которая трепещет без его истекающей плоти. — И я люблю тебя. Каждый их раз — последний потому, что завтра не существует. Они умрут завтра или послезавтра, или, может быть, минуту спустя. Поэтому Итачи дерет его так, что их небольшое жилище расходится надвое от силы чувств, что притягивает их тела друг к другу. Итачи делает секундную паузу, чтобы приласкать грудь Саске. Фырчит, как лесная кошка, когда младший царапает его спину, и рычит, как одомашненный тигр, когда Саске с силой подается назад, насаживаясь до упора. Саске кричит, не стесняясь, что кто-то может услышать их. Право же, если бы мир принял такое, Саске бы отдался брату везде, куда бы ни ступала нога человека. Господи, с каким обожанием он бы вылизал член Итачи прямо там, на заправке, а потом бы прополоскал рот этим дрянным кофе без молока. Или прямо там, в кровати их родителей: помнится, они любили друг друга так горячо и отчаянно, как и ни снилось их дутым наивным предкам. Или там, там, где Саске впервые пошел в школу. Если закрыть глаза и представить, можно поверить в то, что Итачи вставил бы в него ребристую пробку посреди улицы и потом, не отходя ни на шаг, впустил в себя еще и его юркий язык. — Сильнее! Итачи, мать твою, пожалуйста! Дай... И Итачи дает так, как не даст больше никому на свете. Член, словно заведенный поршень, мелькает между ягодиц, тараня его тело насквозь. Саске всхлипывает, не осознавая, что его жалкий скулеж перетек в смешанные со стонами рыдания. — Ты, кажется, хотел покататься? Итачи, будь он проклят, останавливается, но Саске, что есть силы, бьет его пяткой по спине, запуская механизм, который за считанные минуты устраивает ему свидание с богом. Он откидывает голову назад и распахивает глаза — это не так и просто, но стоит того. Зеркальный потолок их дома помнит все, и Саске утопает в этом коридоре бликов и отражений, распятый под своим братом, доведенный до края его любовью и собственной придурью. Итачи собирает его сперму двумя пальцами, чтобы, предварительно облизав их, засунуть Саске в глотку. Саске давится, но принимает: сперма его на вкус, как молоко матери. Какая же ирония. В улыбке Итачи смешиваются грехи и священные подношения, когда он мягко целует его в лоб. Саске ведь уже двадцать четыре года: его жизнь ощущается полнее, чем когда-либо еще.