Гасконский бальзам

Стоило Атосу открыть окно, как комнату заполнили запахи: ночью прошел дождь, и от мостовой веяло сырой свежестью, с которой смешивался удушливый аромат деревьев в цвету. От воды он почему-то не делался слабее, а только тяжелел. Стремительно тяжелела и голова, как будто протестуя против вертикального положения тела, хотя выпил-то накануне по собственным меркам всего ничего. Сказалось, вероятно, не выпитое, а почти бессонная ночь — думалось как всегда во много раз лучше, чем спалось, и мысли эти были, как уж водится, не самого приятного толку. До середины ночи Атос ходил по комнате из угла в угол, не страшась разбудить Гримо, которого, казалось, до утра привести в чувство не был способен и пушечный выстрел, но невольно прислушиваясь к шагам квартирной хозяйки, скрипевшей половицами этажом выше. Когда стало решительно ясно, что эти шаги в точности повторяют его передвижения — останавливаются прямо у него над головой, когда останавливается он, робко затихают, если он замедляется, а если ему вдруг вздумается добраться до противоположной стены – неожиданно быстро и как-то испуганно семенят следом за ним, тихонько постукивая каблучками, — он испытал сложное ощущение, состоящее из смеси усталого раздражения, досады и жалости, и прекратил бесцельную прогулку. Шаги наверху совершенно растерялись, и обладательница так некстати подбитых железными гвоздиками башмачков приняла наконец верное решение отправиться спать. Атос же лежал, уставившись в потолок, и почти до самого появления над горизонтом бледно-розового солнца сна не было ни в одном его глазу, пока он не провалился в густую мутную дремоту, которая скорее отбирала силы, чем восстанавливала их. Проснулся он с первым золотым лучом, ворвавшимся в комнату, — это означало, что солнце уже поднялось достаточно высоко, чтобы дотянуться до самых укромных закоулков Парижа, даже до неизменно прохладного дна глубокой, как ущелье, улицы Феру. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Гримо в соседней комнате не оказалось: должно быть, успел уйти бродить по базару, пожирая глазами то, чего никогда не получит живот. Взглянув на часы, Атос раздраженно свел брови, но отклонение от нормы вышло простительным — он изменил привычке всего лишь на каких-то двадцать минут. Атос встал, надел камзол и, застегнув его до самого верхнего крючка, распахнул окно. Тогда-то на него и обрушилась волна ароматов — Париж уже отчалил из весны в лето и зрел, как наливающееся соком яблоко. На улицах пока было пусто: оттого Атос и любил это время. Он боком присел на подоконник и, пока улица не заполнилась совершенно лишними зеваками, принялся заниматься делом, обыкновенно ему не свойственным, — созерцать. Не входило такое времяпрепровождение в число его привычек оттого, что дела вечно кричащих и куда-то бегущих прохожих нисколько его не занимали. Однако в ранние утренние часы на первый план выступали не они, а вещи гораздо более достойные внимания: например, отражение успевшего стать из розового ярко-золотым солнца в ближайшей луже, пьющий из этой же лужи серовато-бурый голубь, ветер, шевелящий листья плюща на стене дома напротив… Все это, с точки зрения Атоса, подходило на роль объекта для созерцания куда лучше, чем те, кого Платон именует животными, лишенными перьев, а Библия — ближними нашими. Голубь вспорхнул, утолив жажду, и Атос проводил его взглядом в начинающее насыщаться синевой небо. И тут от стены отделилась человеческая фигура. Человек вышел из-за угла в створе улицы — из самой дальней точки, которую Атос мог увидеть из своего положения у раскрытого окна. Шел он медленно и как-то странно: напряженным шагом, будто выверяя каждое движение, как если бы оно стоило ему немалых усилий. Но его странная походка не мешала в первое же мгновение его узнать, а потому Атос вскочил на ноги и крикнул, перегнувшись через подоконник: — Д’Артаньян! Д’Артаньян — а это и вправду без всякого сомнения был он — немного ускорил шаг, но ни слова не произнес в ответ на оклик. Солнце играло у него в волосах, слепя и не давая вглядеться в его лицо, но сам он Атоса не заметить не мог. Приблизившись еще на несколько шагов, д’Артаньян даже сделал попытку приподнять руку в приветственном жесте. В этом он не слишком преуспел, и рука, едва взметнувшись, судорожно зажала левый бок. Он, тем не менее, заставил себя пройти еще некоторое расстояние и только тогда, поравнявшись с Атосом, остановился и поднял голову. Он был бледен, волосы растрепались и липли ко лбу, падая на лицо, а старый и без того видавший всяческие виды коричневый колет, заметил Атос, был порван на боку и у плеча. Чего-то во всем его облике будто бы не хватало, но Атос не уловил с первого взгляда, чего. — Д’Артаньян, что с вами? Вы нездоровы? Вы ранены? Д’Артаньян, поморщившись, все-таки поднял руку, но лишь затем, чтобы приложить палец к губам, и наконец заговорил — голос его оказался непривычно тихим и будто сдавленным: — Тише, Атос, я прошу вас, не кричите на всю улицу. Если Портоса здесь нет, это еще не значит, что его нужно как можно скорее заменить. И он улыбнулся. У Атоса немного отлегло от сердца: улыбка получилась бледной, но все такой же, как обычно, по-гасконски нахальной. В нынешних обстоятельствах это не могло не радовать. — Но когда вы зайдете в дом, вы мне скажете, что с вами, черт возьми, произошло? — спросил Атос с настойчивостью, но все-таки понизив голос. Д’Артаньян кивнул, и Атос бросился к входной двери, чтобы его впустить. Там его ждала не самая приятная встреча: хозяйка дома была уже тут как тут и сама суетилась в передней. Вошедший д’Артаньян смог только улыбнуться ей, потому что шляпы, которую можно было бы снять, на нем не было, а о том, чтобы поклониться, в его обстоятельствах, по всей видимости, не могло быть и речи. Хозяйка робко улыбнулась ему в ответ. Провожаемый ее взглядом, он прошел в квартиру Атоса, и Атос последовал за ним, на секунду задержавшись на пороге, чтобы посмотреть на хозяйку так, что она вспыхнула до ушей и поспешно ретировалась. Сейчас было решительно не до нее, а ее любопытство, качество, с которым, как правило, бывает нераздельно слито и другое — болтливость — могло сейчас сослужить весьма дурную службу. Атос закрыл за собой дверь, а потом захлопнул и окно, чтобы избежать лишних ушей. Д’Артаньян тяжело опустился на стул, полминуты посидел, глядя в пол и переводя дыхание, а потом вскинул голову и произнес тихим, но уже обыкновенным своим голосом: — Против короля готовят заговор. В голове у Атоса разом вспыхнуло множество вопросов, но он лишь повторил последнее слово: — Заговор?.. — Да! — горячо воскликнул д’Артаньян и подался вперед, забыв о своем состоянии, отчего дернулся и снова схватился рукой за бок. — Самый настоящий заговор, я видел своими глазами! Атос, нужно срочно к де Тревилю! Нужно предупредить… Он осекся и скривился от боли, но тут же взял себя в руки и предпринял безрассудную попытку вскочить со стула, чтобы куда-то бежать. — Настал мой черед просить вас быть сдержаннее, — проговорил Атос, подходя к нему и кладя руку на спинку его стула. — Короля хорошо охраняют, никакие заговорщики не смогут прорваться к нему средь бела дня и покуситься на его безопасность, уверяю вас. Да и не захотят, если им дорога жизнь. Оставим на время заговорщиков, д’Артаньян. Расскажите лучше, что приключилось с вами — глядя на вас я предположил бы, что ваша жизнь интересовала этих злодеев не меньше, чем жизнь короля. — Атос, нет ли у вас случайно чего-нибудь выпить? — спросил д’Артаньян вместо ответа. — Обижаете, — сказал Атос, вынимая из-под стола две пыльных бутылки вина, — выпить у меня есть всегда. Атос откупорил одну из бутылок, и д’Артаньян, с трудом изловчившись и приняв ее левой рукой, припал губами к горлышку. Откинув голову, так что волосы тяжелой копной упали на спинку стула, он пил так долго, что Атос подивился, как только у него хватает на это дыхания. Рука, в которой он сжимал бутылку, заметно дрожала, и с губ вниз по подбородку, а потом и по шее стекло несколько розовых капель вина, скрывшись, наконец, за воротником, но оставив на коже блестящие дорожки. Время шло, и когда в бутылке оставалось уже не более двух третей, Атос выразительно кашлянул. Не хватало ему еще с утра пораньше пьяного раненого гасконца, который явно нуждается в помощи, но не может толком объяснить, что стряслось. Залпом осушить полбутылки и остаться кристально трезвым Атос мог бы только сам. Д’Артаньян все-таки отреагировал на кашель и отлип от бутылки. Вино протестующе булькнуло. Д’Артаньян не глядя со стуком поставил бутылку на стол, она покачнулась, но устояла. Он отдышался. — В общем, дело было так. Иду я мимо ограды Люксембурга… — В половине шестого утра? — поинтересовался Атос. — Ну да… — д’Артаньян, кажется, несколько смутился, но ненадолго: в его взгляд сразу же вернулась дерзкая искра, — а что такого? Ранний подъем благотворно влияет на здоровье, вам ли не знать, мой дорогой Атос? Вы, если я не ошибаюсь, тоже имеете обыкновение… Атос поднял ладонь, останавливая этот совершенно лишний поток слов и не позволяя себе улыбнуться, чтобы ненароком не обидеть д’Артаньяна, хотя достаточно было взглянуть на его слегка растерянную, но неизменно до наивности самоуверенную физиономию, чтобы для улыбки появился достойный повод. — Так вот, — как ни в чем не бывало продолжил д’Артаньян, — иду я утром мимо ограды Люксембурга, гляжу — стоят трое. Я думал было мимо пройти — мало ли людей на улице, пусть даже, как вы изволили выразиться, в половине шестого утра. Д’Артаньян лучезарно улыбнулся, вернув Атосу шпильку, но вскоре снова помрачнел — рана, судя по всему, давала о себя знать. Атос кивнул, торопя д’Артаньяна, хотя ему начинало казаться, что мудрее было бы безо всяких расспросов послать за лекарем. Д’Артаньян встряхнул головой, отгоняя боль, и продолжил: — Я уже почти миновал их, как один, который все время стоял спиной, обернулся. И я его узнал. Это был один мой дальний родственник, я пару раз видел его прежде, еще в Гаскони. Д’Артаньян замолчал, облизывая губы. Атос ничего не спрашивал и терпеливо ждал. — Подойдите поближе, — вдруг попросил д’Артаньян. — Уши есть даже у стен. Атос приблизился к нему почти вплотную, но д’Артаньян слабо потянул его за рукав, призывая склониться ухом к его губам. Атос нехотя поддался. — Вам что-нибудь говорит имя Шале? — прошептал д’Артаньян, щекоча Атосу ухо то и дело сбивающимся неровным дыханием. Атос нахмурился. Безусловно, он слышал где-то это имя, вот только где… — Он один из ближайших соратников Гастона Орлеанского. Теперь вспомнили? Да, теперь Атос вспомнил. Не только это имя, но и желтоватое удлиненное лицо, чуть насмешливо изогнутые брови, цепкий взгляд черных глаз. Ему тоже доводилось несколько раз видеть этого человека — верную тень младшего брата короля, но ни разу он не был ему представлен и не говорил с ним, поэтому не знал, каков он: умен или глуп, труслив или отважен, мелочен или великодушен. Никогда Атос не слышал и о том, что Шале приходится д’Артаньяну родичем — и ни за что не поверил бы в это, если бы не слова самого д’Артаньяна. Никакого внешнего сходства меж ними не наблюдалось. — Я окликнул его, — д’Артаньян уже не шептал, но все равно говорил тихо, с опасением глядя в сторону двери, — не мог же я не поприветствовать родственника. Было бы невежливо. А они — все трое — подскочили и шпаги повыхватывали, как будто я на них нападаю. Атос осознал вдруг, чего не хватало в облике д’Артаньяна: на перевязи болтались пустые ножны, над которыми не виднелось ничего похожего на эфес. — А ваша шпага где?.. — поинтересовался Атос. Д’Артаньян покосился на пустые ножны, и по его озабоченному выражению лица было ясно, что он не особенно рад наблюдательности Атоса. — Украли, — мрачно бросил д’Артаньян и — Атос видел, какого труда это ему стоило, — сорвал с плеча не нужную теперь перевязь. Она упала куда-то под стул. Д’Артаньян делал вид, что с большим интересом разглядывает танцующие в воздухе пылинки и солнечный луч, пронзающий стоящую на столе бутылку. — Рассказывайте дальше, — мягко попросил Атос. Д’Артаньян вскинул голову, собираясь с мыслями. — Шале меня тоже узнал, я это понял, но тут к нему обратился один из его спутников. Как, говорит, думаете — он что-нибудь слышал? И на меня кивает. Вы не представляете, Атос, как Шале взбесился! Зашипел, как загнанный в угол зверь, я думал, он на месте голову оторвет тому, который спросил. Но было поздно — до меня уже дошло, что они что-то замышляют. И знаете, Атос, сам не понял, что мною двигало, но я выступил вперед и крикнул, что все слышал. На самом-то деле я не слышал ни слова и понятия не имел, о чем они говорили, но захотелось их спугнуть. Д’Артаньян сверкнул глазами и посмотрел на Атоса прямо и почти с вызовом — что, мол, скажете, я был неправ? Атос и не собирался говорить подобные вещи. Он просто слушал, уже со всей ясностью понимая, каким будет конец рассказа. — Они накинулись на меня разом все трое, — произнес д’Артаньян, не опуская взгляда, с таким возмущением, будто перед ним стоял не Атос, а сам Шале или даже Гастон Орлеанский. Солнечные блики отражались от его глаз, так что казалось, что они светятся изнутри. Атосу пришло отчего-то в голову кое-что, что он никогда не произнес бы вслух: что сейчас, сидя на краю стула, как на жердочке, и грозно глядя на стоящего над ним Атоса, д’Артаньян похож на нахохленного выпавшего из гнезда птенца. Такого хочется осторожно посадить на ладонь, стараясь не напугать и не повредить перья, и помочь забраться обратно — туда, откуда он рухнул. — Я едва успел вынуть шпагу. Кажется, одного из них — не самого Шале — я даже достал, но их было трое, а я был один… Д’Артаньян замолчал, и Атос поспешил кивнуть — если ему не хочется рассказывать, что было дальше, пускай не рассказывает. Все ясно и так. Но д’Артаньян смущенным не выглядел и закончил историю неожиданно: — Они украли у меня шпагу и убежали. Только пятки сверкали. Никто еще от меня так не улепетывал, честное слово, Атос! Атос приподнял бровь. Трое вооруженных людей, убегающих от одного безоружного, — не та картина, свидетелем которой становишься каждый день. — А когда я смог встать, я пошел к вам, — завершил д’Артаньян с какой-то наивной доверчивостью, которая неожиданно тронула Атоса до глубины души. Он отвернулся, глядя в окно. В луже плескались голуби, распушив перья, и взлетели, подняв облако сверкающих брызг, когда в лужу копытом наступила лошадь. — Что вы стоите, Атос? — воскликнул д’Артаньян, — нужно бежать! Предупредить о заговоре! Невзирая на боль, которую явно причиняла ему рана, он встал, опираясь на стол, и даже сделал несколько шагов к двери. — Д’Артаньян, постойте! Куда же вы? Этот вопрос его удивил. — Как — куда? К де Тревилю. Или к самому королю… Вы же не предлагаете бездействовать? — Я предлагаю вам сесть и поменьше шевелиться, пока я пошлю за лекарем, — ответил Атос, но этим только вызвал у д’Артаньяна прилив негодования. — За лекарем? Атос, как вы можете думать о таких мелочах, когда в опасности король и сама Франция? Атос подошел к нему и осторожно коснулся его плеча. — Д’Артаньян, — произнес он мягко, но настойчиво, — в таком состоянии я не позволю вам уйти. Д’Артаньян обернулся и уставился на него с недоумением. — С королем и Францией ничего не случится, если они немного подождут, — тихо сказал Атос. — А насчет вас я в этом не так уверен, д’Артаньян. — От вас я не ожидал таких слов, — серьезно поглядел на него д’Артаньян. — Вы же сами тогда, помните, когда я только приехал в Париж и впервые повстречался с вами, были ранены, но все равно… Д’Артаньян растерянно замолчал, а Атос не ответил. Неужели тогда, в Амьене, д’Артаньян и вправду был так пьян, что так ничего и не понял? Если он, Атос, плевать хотел на раны, какими опасными они бы ни были, — у него были на то веские причины. А у д’Артаньяна их нет. Он молод и счастлив. И Атос не простит себе, если с ним что-нибудь случится. Если с ним что-нибудь произойдет по его вине или даже по недосмотру, то это ляжет на его совесть почти такой же неподъемной тяжестью, как… Впрочем, нет. Это будет еще хуже. — Со мной все в порядке, — заверил д’Артаньян, заглядывая ему в лицо, — не беспокойтесь за меня, это все пустяки, я правда вовсе не… — Позволите взглянуть? — Атос, не касаясь, показал на растекающееся по колету кровавое пятно. Д’Артаньян дернулся и поспешил снова зажать пятно рукой. — Не надо, — выпалил он и сделал еще шаг к двери, — я лучше пойду… Хотите со мной? Вам легче поверят, чем мне, все знают, что вы не устраиваете сцен по пустякам. Мы предупредим о заговоре! Атос перехватил его руку за локоть и, не сжимая и не применяя силы, а только легко направляя, отвел от раны. Д’Артаньян мог, если бы хотел, не поддаться и, просто стряхнув пальцы Атоса, выйти из комнаты, но почему-то не стал этого делать. Вместо этого он замер, глядя на Атоса широко распахнутыми глазами. — Если бы от вас сейчас зависела судьба Франции, д’Артаньян, я бы позволил вам рисковать здоровьем. Но ваши заговорщики не показались мне такими опасными, какими видятся вам. Д’Артаньян открыл было рот, чтобы возразить, но Атос удержал его от этого, слегка пожав его руку, которую так и не выпустил из своей. — Если вы откажетесь обработать рану, промедление может стоить вам жизни. Вам, а не королю. — Я не узнаю вас сегодня, Атос, — сказал д’Артаньян почему-то шепотом. Атос склонен был с ним согласиться. Он тоже с трудом узнавал себя, но не мог совладать со смутной тревогой, которая поднималось в груди при мысли о том, чтобы отпустить д’Артаньяна на все четыре стороны, не убедившись, что он вне опасности. Поэтому на замечание д’Артаньяна он не ответил. Д’Артаньян тоже молчал и, кажется, боролся с собой, никак до конца не решаясь ни уйти, ни заявить, что остается. Руку, которую держал Атос, он, правда, все еще не отнял. — Ладно, — с усилием сказал, наконец, д’Артаньян, и Атос почувствовал, что тревога отступает, а его собственное сердце немного успокаивается и переходит с бешеного аллюра на спокойную рысь. Он и не заметил, что все это время оно билось быстрее обычного. Да что там — не заметил: не знал, что оно еще не разучилось. — Только я лучше как-нибудь сам, не надо лекаря, — тихо попросил д’Артаньян. — Иначе это будет очень долго, а потом ему еще вздумается прописать мне постельный режим, а вы будете настаивать, чтоб я его соблюдал, раз уж вы для чего-то сегодня решили строить из себя сестру милосердия. Он улыбнулся одновременно насмешливо и невинно, так, как умел только он один: сперва всегда принимаешь эту улыбку за издевательскую, но, когда уже совершенно готов разозлиться, она сменяется удивительно трогательной, а раздражение растворяется, будто никогда его и не было. Нет, на этого чертова гасконца совершенно невозможно было злиться, и Атос иногда задавался вопросом, как только господам гвардейцам Его Высокопреосвященства и прочим грубиянам удается не пасть жертвами его обаяния и на каждом перекрестке неизменно искать повода скрестить с ним шпаги. Размышляя над этим, Атос давно уже пришел к выводу, что ответ на удивление прост: они не знают, с кем имеют дело. Расточать запасы нахально-доверчивых взглядов и невинно-дерзких улыбок на всяких проходимцев в планы д’Артаньяна явно не входило. — Позвольте взглянуть, — почти повторил Атос, на этот раз не спрашивая, а мягко настаивая. Д’Артаньян опустил взгляд на пуговицы колета, будто прикидывая, сможет ли справиться с ними, не растревожив рану, встряхнул волосами, так что они беспорядочно упали на плечи, и наконец сосредоточенно принялся расстегивать пуговицу за пуговицей. Произошло все это так быстро, что Атос не успел взвесить в голове идею предложить помощь. Следя за быстрыми ловкими пальцами д’Артаньяна он решил было, что к этой идее возвращаться и не потребуется, но самостоятельно стянуть колет с плеч у д’Артаньяна с первого раза не получилось. Он поморщился, как-то по-мальчишески шмыгнул носом и остервенело потянул снова, впиваясь ногтями в ткань. Атос внезапно заметил небольшое свежее пятнышко крови и на плече, куда раньше не глядел — рана на боку казалась ему более весомым поводом для тревоги, да и д’Артаньяну, кажется, причиняла больше страданий. Атос, не произнеся ни слова, протянул руку и коснулся края ткани, но не сдвинул ее, а вопросительно поглядел на д’Артаньяна, оставляя ему выбирать, принять помощь или продолжить бороться с неподдающейся одеждой одному. Д’Артаньян снова быстро облизнул губы и кивнул, из-под ресниц бросая на Атоса благодарный взгляд, но тоже почему-то ничего не сказал. Когда Атос помог ему избавиться от колета, кровь на плече стало уже совершенно невозможно не заметить: на чуть грязноватой, но все же белой ткани рубашки она выделялась ярко и несомненно. Бок же и вовсе весь оказался промочен кровью: пятно начиналось где-то чуть ниже ребер и доходило до самого пояса штанов. — Им мало было ранить вас единожды? — спросил Атос, вешая колет на спинку стула и спеша на подмогу к д’Артаньяну, в одиночку храбро сражавшемуся с прилипшей рубашкой, напоминая при этом одного из сыновей Лаокоона, тщетно пытающегося выпутаться из смертельных объятий чудовищной змеи. Д’Артаньян хмыкнул и дернул подбородком, указывая на еще одно незамеченное Атосом пятнышко, на этот раз маленькое и в сравнении с другими не такое уж страшное — на предплечье правой руки. — Их было трое, — просто пояснил д’Артаньян. А Атосу подумалось вдруг, что их с Арамисом и Портосом тоже трое, и если когда-нибудь им доведется встретить этих горе-заговорщиков в темном переулке… то он, Атос, возьмет на себя этого Шале, раз он у них главный. Снять рубашку через голову никак не удавалось — хоть д’Артаньян и мог усилием воли заставить себя ненадолго поднять руки, удерживать их в таком положении достаточное время было несколько выше его сил. По крайней мере, так показалось Атосу: смотреть на то, как д’Артаньян сжимает кулаки и закусывает губу, было тяжело. Выход из ситуации Атос видел только один. — Я дам вам одну из своих, когда будете уходить, — произнес он, обеими руками крепко перехватывая рубашку у ворота. На миг в глазах д’Артаньяна промелькнуло непонимание, но потом он усмехнулся углом рта и окинул быстрым взглядом фигуру Атоса, сравнивая со своей: — Надеюсь, я не запнусь о ее подол и не запутаюсь в нем, как барышня в юбках. Чтобы посмотреть Атосу в глаза, ему пришлось поднять голову, высоко задрав подбородок. — Подвернете как-нибудь, — пожал плечами Атос. Если в плечах его рубашка должна бы прийтись д’Артаньяну впору, то с ростом он ничего поделать не мог. — Заправлю в сапоги, — еще шире ухмыльнулся д’Артаньян и только невинно моргнул в ответ на движение бровей Атоса. Резко хрустнула ткань, и д’Артаньян опустил взгляд, наблюдая, как пальцы Атоса снова собирают ее и сжимают в кулаках, чтобы дорвать до конца. От этого движения волосы упали д’Артаньяну на грудь, и Атос, не задумываясь, отвел их в сторону — не хватало еще ненароком прихватить вместе с рубашкой какую-нибудь особенно непослушную прядь. Когда он дорвал рубашку донизу и принялся бережно стягивать ее с плеч д’Артаньяна, волосы беспорядочно рассыпались по ним, и Атосу пришло в голову, что неплохо было бы перевязать их лентой. Озвучить эту мысль, правда, он не успел, потому что его взгляд упал на рану, и он забыл о таких мелочах, как лезущие куда ни попадя волосы. Рану как будто бы нанесли сверху вниз, пропоров бок от пояса до бедра длинной тонкой полосой. Кровь выступала уже небыстро, но все еще даже не думала начинать засыхать. Вокруг раны по коже расползалась блестящая краснота, даже на вид болезненно горячая. — Вы не изменили мнения по поводу лекаря? — вполголоса спросил Атос. Из-под золотой волнистой завесы сначала ничего не донеслось, и Атос решил было, что д’Артаньян передумал упорствовать: ведь он, в конце концов, тоже видел рану впервые и мог быть не менее впечатлен. Но пару мгновений спустя голос д’Артаньяна все-таки раздался и, несмотря на заглушавшие его волосы, прозвучал твердо и предельно ясно: – Не изменил. Атос подавил горестный вздох. Поразительное гасконское упрямство, которое – Атос этого никогда и не скрывал – восхищало его в иные минуты, теперь казалось совершенно не к месту. Состояние д’Артаньяна явно волновало его самого куда меньше, чем Атоса, а потому было бы чересчур самонадеянно ожидать, что его слова и его беспокойство окажут хоть какое-то влияние на гасконца, убежденного в каком-то заговоре и в том, что главное сейчас – успеть добежать до де Тревиля, чтобы он, в свою очередь, успел добежать до короля раньше, чем это сделают заговорщики. А уж если д’Артаньян был в чем-то убежден, легче было заставить гугенота из Ля-Рошели читать католические псалмы, чем его – взглянуть на ситуацию с какой-нибудь точки зрения, кроме его собственной. – Вы все еще полны решимости отправиться к де Тревилю? Д’Артаньян поглядел на него с укором. – Сдается мне, что у меня нет выбора, мой дорогой Атос, – произнес он холодно. – Вы мне не верите, хотя, кажется, мне никогда еще не случалось вас обманывать; заговорщики не ждут… Почем вы знаете, быть может, они уже сейчас подбираются к Его Величеству, чтобы вероломно… – Хорошо, – прервал его Атос. – Если желаете, я тотчас же пойду к де Тревилю сам и выясню, слышали ли во дворце хоть о каких-то заговорщиках. Кроме тех, разумеется, что найдутся при любом дворе, – тех, что болтают невесть что, но никогда не переходят к делу. Но только после того, как передам вас в надежные руки ле… – Нет. – Тогда, должен признаться, я теряюсь. Простите, мой друг, но ваши раны вовсе не похожи на те, что довольно лишь промыть и оставить в покое, а я не держу аптеки и боюсь, что… Атос протянул руку к животу д’Артаньяна и остановил ее, не касаясь раны. Со стороны, вероятно, они походили в это мгновение на Спасителя и Святого Фому, вот только у Атоса обнаружилось бы больше доверия собственным глазам, чем у д’Артаньяна – своим ощущениям. А ведь боль, должно быть, мучала его нешуточно, если даже поза, в которой он стоял, отдавала неестественностью. От всей его фигуры веяло предельным напряжением воли и сил, благодаря которому он еще сохранял присутствие духа. Но обо всем этом Атосу оставалось лишь догадываться. – Я не знаю, что и предпринять, мой милый д’Артаньян, если вы отказываетесь… – снова начал Атос, но не договорил. Д’Артаньян легко тряхнул головой, и вдруг улыбнулся – так радостно и беззаботно, будто не получил сокрушительный удар шпаги, а ушиб коленку, упав посреди веселой игры. И произнес таким тоном, как будто напоминал Атосу о чем-то, о чем тот должен был непременно помнить и сам, но по рассеянности запамятовал: – Снадобье моей матушки! Сперва Атос уставился на него недоуменно, но вскоре и вправду вспомнил. Речь, по всей видимости, шла о том якобы чудодейственном бальзаме, которым снабдила д’Артаньяна его мать, когда он отправлялся в Париж, и который он предлагал ему, Атосу, при их… первой встрече. – Вижу, вспомнили! – вскричал д’Артаньян, заметив на лице Атоса первые проблески понимания и совершенно не давая ему раскрыть рта. – Так пошлите за ним поскорее – и покончим с этим! Позовите… постойте, где же ваш безмолвный Гримо? На этот вопрос Атос и сам был бы не прочь получить ответ, и в интересах Гримо было, чтобы он получил его как можно скорее. Однако, так или иначе, рассчитывать на Гримо теперь было решительно невозможно. Черт, как это некстати! – Ходит где-то? – верно трактовал его молчание д’Артаньян. – Так пошлите вашу хозяйку. Эта простая и, несомненно, здравая мысль отчего-то не приходила Атосу в голову. Но стоило д’Артаньяну ее озвучить, как в дверь тихонько поскреблись. Стараясь не заскрежетать зубами от внезапно нахлынувшего раздражения, Атос выглянул в сени. Хозяйка оказалась почти прямо на пороге, так что когда он резко распахнул дверь, она ойкнула и отскочила. Подслушивала, что ли? Видит бог, подслушивала – иначе отчего бы ей оказаться тут как тут ровно в то мгновение, когда о ней вспомнили? Тем не менее, как бы ни хотелось намекнуть этой добродетельной женщине, что существуют простые правила приличия, соблюдение которых сделало бы ее куда более добродетельной, нельзя было не признать, что именно сейчас ее появление пришлось как нельзя кстати. – Сударыня, моему другу и мне потребуется ваша помощь, – начал Атос, но объяснения оказались излишними. – Улица Могильщиков, дом галантерейщика Бонасье, я знаю, – тихо сказала хозяйка, потупившись, так, будто в этом знании было что-то дурное. Хотя, черт возьми, было! Что еще она успела подслушать, подглядеть и вынюхать? Атос терпеть не мог смену обстановки, но, кажется, следовало задуматься о том, чтобы поискать в Париже другую квартиру. Заходить в комнату хозяйке, разумеется, никто не предлагал, но она сама зачем-то шагнула через порог – и, как и следовало ожидать, покраснела и замерла, будто обращенная в камень Медузой Горгоной. – Я… я побегу тогда, да? Я быстро обернусь, тут ведь недалеко, я принесу… Она как-то сжалась и боком выскользнула обратно за дверь, будто бы из всех сил стараясь занять как можно меньше места, но, несмотря на присутствие в комнате не вполне одетого д’Артаньяна, на чей счет Атос сперва и отнес смущение хозяйки, ее испуганно-извиняющийся взгляд был адресован не ему, а Атосу. И сбежала с такой поспешностью она как будто бы именно от него. Впрочем, черт ее разберет… – Спросите Планше, где лежит!.. – только и успел крикнуть д’Артаньян ей вслед. Каблучки стучали уже где-то у входной двери. – Чего это она? – д’Артаньян перевел взгляд на Атоса и удивленно усмехнулся. Атосу оставалось только пожать плечами. – Сколько же бальзама дала вам ваша матушка, если запасы все еще не иссякли? – поинтересовался Атос, отрывая кусок от того, что еще пару минут назад было рубашкой, и заново откупоривая бутылку, которой, вопреки его надеждам, сегодня не суждено было избежать еще одной встречи с д’Артаньяном. – Нисколько не дала, – д’Артаньян поежился, все еще неодобрительно глядя в сторону двери, и качнул головой, вытряхивая из нее воспоминание о явлении квартирной хозяйки. – Она дала кое-что получше, чем сам бальзам, – его рецепт. – И вы сами варите себе это зелье? – Атос немного приподнял бровь, представив себе д’Артаньяна почему-то в черном плаще с капюшоном, помешивающего узловатым посохом в огромном котле что-то зеленое и бурлящее. – Варю, – отозвался д’Артаньян. – Это не сложно. Хотите, и вас научу? – Кхм. Возможно, когда-нибудь потом… – Атос склонялся к мысли, что кому-кому, а ему рецепт чудодейственного снадобья не понадобится никогда. На Атоса даже тратить как-то жалко, многовато чести, а графу де Ла Фер никакие средства, будь это хоть бальзам изобретения самой мадам д’Артаньян, увы, уже не помогут. Вино в бутылке булькнуло, окрашивая прижатую к горлышку белую ткань в розоватый цвет. Д’Артаньян с тревогой следил за всеми этими приготовлениями и сощурился, когда ему в глаза ударило солнце, отразившись от перстня на пальце Атоса. – Знаете, Атос, – начал он немного неуверенно, – что сделал мой покойный дядюшка Гийом, когда ему случилось захворать, а всевозможные доктора слетелись к его постели, как коршуны, и принялись закидывать беднягу советами? Д’Артаньян перевел дух: длинная фраза в его теперешнем состоянии далась ему непросто. Но это не помешало ему улыбнуться углом рта, глядя, как лицо Атоса приобретает вопросительное выражение. – Что же он сделал? – Он, несмотря на болезнь и преклонный возраст, вскочил с постели и погнал всю Гиппократову братию до самой изгороди, размахивая над головой ночным колпаком и выкрикивая такие проклятия, что сам дьявол в аду, вероятно, вынужден был заткнуть уши паклей. Д’Артаньян, зажимая рану рукой, тяжело опустился на край кровати Атоса, рядом с которой стоял, но тут же поднял голову, и Атос убедился, что веселая искорка из его глаз никуда не делась. Кажется, его забавляло, что Атос замер на полпути от стола и выглядел как человек, до которого никак не доходит, причем здесь дядя Гийом, царствие ему небесное, и его богатый опыт взаимодействия с эскулапами. Д’Артаньян даже выдержал паузу, будто предлагая ему догадаться самому. У Атоса в голове шевельнулась только мысль, что все это не к добру, но без более конкретных подробностей. – А потом, между прочим, дядюшка совершенно поправился и дожил до таких лет, что на его голове не осталось не то что черных, но и седых волос, – заметил д’Артаньян как бы между прочим. – И всю жизнь потом он любил повторять одну фразу, которая, признаться, многому меня научила, мой дорогой Атос. Он говорил: если действительно хочешь быть здоровым, занимайся своим здоровьем сам. И с этими словами д’Артаньян протянул руку, и Атосу ничего не оставалось, как вложить в нее смоченную вином ткань. Слова о том, что куда сподручнее было позволить ему, Атосу, обработать раны, чем завязываться в узел, лишь бы достать до них непременно самому, звякнули, готовые сорваться с губ, но были погребены где-то внутри. Человек, которому удалось бы переспорить д’Артаньяна, несомненно, пользовался бы такой же славой и народной любовью, как испанские тореро, выходящие на бой против разъяренного быка, с той только разницей, что начинать спор с д’Артаньяном было бы предприятием гораздо более рискованным, чем махать перед носом быка красной тряпкой. Атос отошел к окну и заложил руки за спину. – При всем почтении к вашему покойному дядюшке, д’Артаньян, сдается мне, он был весьма эксцентричным человеком. – Не то слово! Но это я вам еще не рассказывал про выходки тетушки Беатрис. Вот о ком и вправду судачили по всей Гаскони. Вы мне напомните как-нибудь, Атос, я вам про нее расскажу. Сейчас, боюсь, не успею – это длинная история, а заговорщики действуют быстро, нам надо поспешить. Атос промолчал. – Не все же вам рассказывать ваши байки, – ввернул вдруг д’Артаньян. – Про повешенную жену, например. Одного из ваших друзей, помните? Атос вздрогнул и едва нашел в себе силы не обернуться и ничего не ответить. Черт. Этот гасконец так убедительно изображал тогда пьяного, что Атос было поверил… Впрочем, следовало поблагодарить провидение хотя бы за то, что хозяйки не было дома и она не подслушивала сейчас у замочной скважины. – Да и дядюшка-то не совсем мой, – произнес д’Артаньян ему в спину с деланой скромностью, маскирующей наглость – Атос не видел его лица, но легко мог себе представить это выражение смеси дерзкой веселости и совершеннейшей трогательной невинности. – Так, дальний родственник, мы просто звали его дядюшкой. Так что целиком и полностью понимаю вас, мой дорогой Атос: порой у друзей и дальних родственников случаются такие поразительные происшествия… – Довольно на сегодня дядюшек и тетушек, д’Артаньян, – отозвался Атос, стараясь, чтобы голос не выдал, что сказать ему сейчас хотелось кое-что иное и вовсе не так спокойно. Будь на месте д’Артаньяна кто угодно другой, он, конечно, не удержался бы и сказал. – Поговорим лучше… расскажите-ка подробнее о ваших заговорщиках. Несколько секунд Атос даже надеялся, что это предложение прозвучало естественно, – пока д’Артаньян не хмыкнул у него за спиной одновременно удивленно и так, будто хотел сказать что-то вроде «ну вот, этого и следовало ожидать». Атос готов был держать пари, что он еще и брови вскинул в полупритворном-полуискреннем изумлении, хоть и не мог этого видеть, потому что так и стоял у окна спиной к остальной комнате. – Как внезапно вас заинтересовали заговорщики, – в голосе д’Артаньяна так и звучала зубастая язвительная улыбка. – Хотел бы я, чтобы де Тревиля они заинтересовали не меньше, когда он о них узнает. Вот только рассказать вам о них мне больше нечего, увы. Я сам знаю не больше вашего. Атос нашел многострадальной бутылке вина третье за сегодняшний день применение: припал к горлышку сам и израсходовал запасы до дна. Иначе разговаривать с проклятым гасконцем было бы попросту невозможно. – Не думаете ли вы, д’Артаньян, что эти господа могли обсуждать вовсе не заговор? Что если на кону стояла, скажем, честь дамы, а вы стали не свидетелем готовящегося преступления, а всего лишь оказались не в том месте не в то время? Д’Артаньян прищелкнул языком. Атос обернулся и увидел ровно то, что себе представил: д’Артаньян глядел на него изогнув бровь и с таким выражением, как будто сейчас покрутит пальцем у виска. – Атос, что с вами? Вас что, Арамис укусил? Где вы в последний раз видели людей, которые ради чести дамы набрасываются такой толпой на ни в чем неповинного прохожего, да еще и если самой дамы на горизонте не видно? – Кхм. – Вот именно, что «кхм»! Нет уж, Атос, даже не сомневайтесь: это был самый настоящий заговор, если не что-нибудь похуже. – Что, например? – Не знаю, не придумал пока, – легко ответил д’Артаньян, но тут же сменил тон на более задумчивый и встревоженный. – Лучше подойдите-ка сюда и помогите мне. Несмотря на сами слова, которые другого человека в другое время рисковали бы, пожалуй, и оскорбить, тон, которым они были произнесены, не оставлял места для обиды. Атос в три шага преодолел расстояние, отделявшее его от д’Артаньяна. – Вот до сюда не достаю, – просто пояснил д’Артаньян. Он тянулся раненой рукой куда-то себе за спину, но боль, видимо, не пускала его продвинуться дальше плеча, и пальцы каждый раз соскальзывали. Атос зашел ему за спину. Кожа возле правой лопатки была содрана, но раны от шпаги не было – скорее, просто ссадина от падения, хоть и нешуточная. Кровь все же проступила и застыла несколькими не успевшими далеко утечь каплями. – Что там? – заинтересованно спросил д’Артаньян. – Ничего серьезного, – Атос сдвинул волосы д’Артаньяна со ссадины, забрал у него из рук кусок ткани, нашел на ней оставшееся нетронутым место и сложил им наружу. – Так, царапина. Вас она беспокоит? Атос провел влажной тканью по краю «так, царапины», и д’Артаньян вздрогнул. – Признаться, беспокоит. – Не могли бы вы не вертеть головой? Д’Артаньян попытался обернуться, отчего волосы, которые Атос было убрал, снова рассыпались по плечу – и по пальцам Атоса. – Постараюсь, – отозвался д’Артаньян, но уже в следующее мгновение волосы опять оказались повсюду – Атос даже не заметил, чтобы он поворачивал голову. Волосы, судя по всему, имели обыкновение жить своей жизнью, не особенно согласовывая свои действия с желаниями хозяина. Что с ними делать, Атос совершенно не представлял. Только если действительно… Атос снял перстень и отбросил подальше на кровать. Он тускло блеснул в свете немногих доползающих в угол комнаты солнечных лучей, но Атос смотрел уже не на него. – Позволите? Д’Артаньян напрягся, всей позой олицетворяя желание без проволочек узнать, в чем дело и что, собственно, он должен позволить. Атос собрал его волосы двумя руками (одной не хватило бы, чтобы объять всю густую копну) и разделил на три пряди, стараясь не дергать – настолько, насколько это было возможно при взаимодействии с хитросплетениями шевелюры гасконца, больше всего напоминающей непроходимый лес. – Что вы там делаете, черт возьми, Атос? Д’Артаньян попытался обернуться, но быстро осознал, как трудно это сделать, когда твои волосы кто-то держит, причем ни много ни мало стальной хваткой Атоса. – Плету косу, – невозмутимо отозвался Атос. Д’Артаньян дернулся так, что чуть не пришлось начинать всю работу сначала. К счастью, волосы д’Артаньяна Атос из рук не выпустил. Д’Артаньян, правда, вряд ли посчитал бы, что это обстоятельство пришлось «к счастью», поскольку, как правило, тот факт, что ты сдвинулся с места, а твои волосы за тобой не последовали, не способствует ощущению счастья. Он зашипел, вынужденно принял прежнее положение и замер в нем – больше ничего не оставалось. – Я же просил вас не вертеться, – спокойно заметил Атос. – Но зачем вы это делаете, разрази вас господь? Атос неспешно доплел косу, устроил ее у д’Артаньяна на левом плече и только потом ответил – так же спокойно, как и раньше, будто не происходило ровным счетом ничего, что сторонний наблюдатель мог бы счесть необычным. – Ваши волосы мешают мне выполнить вашу просьбу и обработать вам рану, до которой вы не достаете. Понимаете, они повсюду. – Но… – начал д’Артаньян и замолчал. Подходящих возражений он, вероятно, не находил, но от этого – Атос чувствовал это даже глядя на его затылок – затея не начинала нравиться ему больше. Атос счел благоразумным пропустить это «но» мимо ушей. – Не найдется ли у вас ленты, д’Артаньян? Д’Артаньян даже фыркнул от возмущения. – Я что, по-вашему, дамский магазин? – Нет так нет, – примирительно произнес Атос спустя паузу, которая потребовалась ему, чтобы проглотить улыбку: в нем еще живо было воспоминание о визите к нему д’Артаньяна в платье, годящемся скорее знатной даме, чем гвардейцу, мечтающему сделаться мушкетером. Досадно было, что, выпутавшись из этого наряда, д’Артаньян не сберег на черный день парочку лент. Впрочем, и без них получилось неплохо: волосы д’Артаньяна имели трогательную манеру цепляться друг за друга, так что переживать за прочность прически не приходилось. Теперь, когда ничто больше не мешало, Атос управился со ссадиной быстро, стерев грязь и подтеки крови с краев раны. Д’Артаньян не шелохнулся и не проронил ни звука, и Атосу оставалось гадать, чего в этом больше: его заслуги – и вправду удалось быть аккуратным – или вины – д’Артаньян до того обиделся, что ничем не желает выдать боль. Будто Атосу пришло бы в голову его за это осудить. Если он сам скорее откусил бы себе язык, чем позволил бы вырваться малейшему стону, хоть бы его на куски резали, – то это его, Атоса, дело. И распространять подобные правила на других он… В дверь очень знакомо поскреблись. Атос предусмотрительно открыл ее не нараспашку, а на небольшую щелку, достаточную лишь для того, чтобы он сам мог выйти и встать между дверью и хозяйкой прежде, чем она сотворила бы какую-нибудь очередную бестактность. – Вот, я принесла… это то, что нужно? – она почти с ужасом уставилась на кусок ткани, который Атос забыл оставить в комнате: белый, с буро-красными пятнами крови и розовыми – вина. Она выглядела растерянной и запыхавшейся, как загнанная лошадь. Дышала она тяжело и, кажется, так этого стеснялась, что старалась не дышать вовсе, отчего задыхалась пуще прежнего. К ее лбу прилипли светлые колечки кудрей, и, когда Атос скользнул по ним взглядом, в голове у него пронеслось, что нечто подобное он видел только что. В мыслях, впрочем, копаться он, вопреки обыкновению, не стал – было не до того. Он коротко кивнул хозяйке в знак благодарности и взял небольшой флакон темного стекла, который она протягивала ему чуть ли не на вытянутых руках. – Я… я могу еще что-нибудь сделать, если нужно, – пролепетала она, часто моргая расширенными от страха глазами. Причины страха Атос не понимал, зато отчего-то заметил, что глаза у нее голубые. – Вы зовите, если что, я тут буду, в соседней комнате… Атос не ответил и, кивнув ей снова, на этот раз вместо «до свидания», вошел обратно в комнату. – Узнаете, д’Артаньян? Д’Артаньян поднял голову и окинул беглым взглядом склянку. – Узнаю, – подтвердил он мгновение спустя. Атос подцепил пальцами пробку и выдернул – она поддалась почти беззвучно. Запах каких-то сладковато-удушливых трав, названия которым Атос не знал, ударил в нос сразу же. – И что вы с этим делаете? Д’Артаньян посмотрел на него так, как он сам нередко смотрел на Арамиса, когда тот уходил с застолья в самом разгаре вечера, оправдывая эту выходку необходимостью дописывать стихи, которые издатель якобы ждал от него еще на прошлой неделе. Поводом для не особенно доверчивого взгляда, между прочим, были не сами стихи, а то, что Арамис утверждал при этом, что просрочил назначенную издателем дату. Уж в это Атос никогда бы не поверил. – Окунаю палец и втираю в кожу, что же еще, – все-таки ответил д’Артаньян. – Или вы ожидали, что я это ем в ночь полнолуния, приговаривая при этом какое-нибудь из тех латинских изречений, которыми вы имеете обыкновение перебрасываться с Арамисом? По всей видимости, на лице Атоса отразилось сомнение в том, что такое применение бальзама относится к разряду совсем уж неправдоподобных, потому что д’Артаньян снова фыркнул и тряхнул головой: Атос покосился на него с подозрением, но вроде бы с таким трудом сооруженная им из волос д’Артаньяна конструкция все еще героически держалась, хотя некоторые тонкие пряди уже зазмеились возле лба. – Нет уж, есть это я бы точно не стал, даже не сомневайтесь. Если бы вы знали, каково оно на вкус, непременно согласились бы со мной, что даже самое скорое выздоровление не стоит таких испытаний. Атос задумчиво окунул кончик пальца в вязкую мазь, которая почему-то и в самом деле оказалась зеленоватого цвета, и коснулся языка. Вопреки запаху, который он, пожалуй, отнес бы к приятным, вкус у бальзама был… он не сразу взялся бы даже его описать. Его можно было бы смело назвать до ужаса горьким, если бы он не был в то же самое время соленым, сладким и еще каким-то – этому вкусовому качеству Атос и вовсе не знал имени, но был уверен, что именно оно-то и делает ощущения особенно острыми. Язык защипало, будто он проглотил небольшую, но очень кусачую муху, причем муха эта, по всей видимости, была еще вдобавок немного охвачена пламенем. Со стремительностью, которую ему уже давно не приходилось проявлять, он бросился к почти пустой винной бутылке, опрокинул ее в рот и сумел вытрясти еще пару капель. В противоядии он, безусловно, нуждался, но вторую откупоривать по такому случаю, пожалуй, не хотелось. Многовато чести какому-то там гасконскому бальзаму. – Это не был совет, скорее предостережение, мой дорогой Атос, – произнес д’Артаньян, почти копируя то спокойствие, с которым Атос сам отвечал ему совсем недавно, когда заплетал его волосы. Атос сделал глубокий вдох, охлаждая обожженный язык, и молча протянул д’Артаньяну склянку с адским зельем. Раз уж они там, в Гаскони, еще со времен дядюшек такие независимые, пускай имеет дело с этой гадостью один на один, а он, Атос, пойдет умоет руки. Вернее, руку. Д’Артаньян, однако, не спешил изымать у него снадобье, чтобы, не повторяя его ошибок, использовать по назначению. – Атос… – робко и почему-то как-то тихо сказал д’Артаньян. – Не могли бы вы… Он замолчал. Атос сделал к нему шаг и заметил, что насмешливый огонек из его глаз исчез. Д’Артаньян опустил голову и некоторое время сидел так, почти не шевелясь и не отнимая руки от раны на боку. Другую руку он сжал в кулак, так что побелели пальцы. – Не могли бы вы помочь мне? – выдавил он наконец сквозь зубы. – Вам хуже? – Нет! – д’Артаньян выкрикнул это, кажется, даже не задумываясь. – То есть… Вы поможете мне или нет? Последние слова он произнес раздраженно, и Атосу неимоверно захотелось припомнить ему дядюшку… как там его? Гийома? Но у д’Артаньяна сделалось такое жалобное выражение лица, что он не стал никого припоминать. – Попытаюсь, – честно ответил он, – командуйте, если что не так. Д’Артаньяна хватило только на то, чтобы кивнуть. Он сомкнул губы, на мгновение зажмурился и снова открыл глаза, будто принял окончательное решение взять себя в руки. У Атоса отчего-то болезненно сжалось сердце. На коже адская, то есть гасконская смесь не ощущалась никак: просто что-то прохладное густое и скользкое, но от этого почему-то не неприятное. Атос сел на кровать рядом с д’Артаньяном и коснулся его плеча возле раны. Д’Артаньян отвернулся, и пришлось смазывать его рану в совершенной тишине. Только по дыханию – то ровному, то сбивчивому и тяжелому – Атос мог понять, какие ощущения вызывают его действия. Д’Артаньян ничего не сказал и тогда, когда он оставил в покое плечо и переключился на рану на руке – кажется, она беспокоила д’Артаньяна не особенно сильно. Правда, Атос с содроганием вспоминал, как ощущалось чудодейственное снадобье на языке, и предполагал, что в соприкосновении с колотыми ранами оно тоже ведет себя не самым дружелюбным образом. Рука д’Артаньяна безжизненно лежала у Атоса на коленях, будто хозяину была больше не нужна – или, по крайней мере, будто он сдал ее Атосу в починку с тем, чтобы забрать, когда будет в порядке. Второй же, напротив, нашлось очень важное применение: ее д’Артаньян все еще прижимал к ране на животе. Он даже не вздрогнул, когда Атос коснулся его пальцев. Только вот отвести их от раны не удалось: д’Артаньян крепко держался за бок, будто это помогло бы остановить боль, не дать ей распространиться по всему телу – или даже вырваться, как мифическое чудище, и наброситься на окружающих. – Д’Артаньян, – тихо позвал Атос, – вы меня слышите? Д’Артаньян сперва не отзывался вовсе, а потом молча кивнул. Атос встал и обошел его, чтобы заглянуть в лицо: теперь это хотя бы было возможно – благодаря тому, что ему пришла в голову здравая мысль заплести в косу обыкновенно мешающую завесу. Или, если выражаться языком дамского магазина, к которому д’Артаньян, разумеется, никакого отношения не имел, – вуаль. То, что Атос увидел, подойдя к нему со стороны лица, правда, отбило у него желание вспоминать про дамский магазин. И про что бы то ни было другое в том же ключе, честно говоря. Д’Артаньян был бледен еще более прежнего, глядел куда-то вниз и, когда Атос заглянул ему в лицо, попытался отвернуться еще сильнее, но только растревожил рану, пошевелившись лишний раз, и закусил губу. – Попробуйте убрать руку, – сказал Атос. Он чувствовал себя как-то странно: насколько он помнил, никогда в жизни ему не приходилось кого-то лечить. Даже себя, если уж на то пошло, – поскольку на себя ему было плевать с колокольни Собора Парижской Богоматери. И теперь, признаться, он не особенно-то понимал, что делать. Желание помочь переплелось со страхом навредить, и эти два чувства сплавились во что-то совершенно неизведанное. А неизведанного, особенно в собственном сердце, Атос не выносил. Он присел на корточки и дождался мгновения, когда д’Артаньян на него посмотрел. Потом снова осторожно дотронулся до его напряженных пальцев и даже не потянул и не попытался насильно разогнуть, а легко подтолкнул в нужном направлении. – Отпустите, – сказал он почему-то шепотом. – Тогда я смогу вам помочь. Это подействовало не сразу, но подействовало. Ладонь д’Артаньяна постепенно сползла вниз, открывая рану, и наконец повисла вдоль тела так же бессильно, как и вторая. Д’Артаньян сейчас не походил на человека, способного шевелиться. Атос не рискнул сразу смазывать бальзамом саму рану – он и воспаленной кожи вокруг коснулся с опаской. Д’Артаньян шумно выдохнул сквозь зубы, но больше ничего не произошло. Стараясь едва-едва дотрагиваться до краев раны, так, чтобы только оставлять мазь на коже, но ни в коем случае не давить, Атос подобрался немного ближе к порезу, но сделать почти ничего не успел. Д’Артаньян дернулся, вжал живот, будто пытаясь уйти от прикосновения, и внезапно, поймав ртом воздух особенно судорожно, опрокинулся на спину. Атос сам от себя не ожидал, но успел подсунуть ему под голову подушку – определенно, сегодня он исчерпает лимит поспешности движений, ни на какую дуэль потом не хватит. – Д’Артаньян! Вы… в обмороке? – Вроде бы пока нет, – прошептал д’Артаньян. Он откинул голову на подложенную Атосом подушку и выдохнул впервые за долгое время с некоторым облегчением. – Можно, я полежу пока? Вопросом эту фразу Атос не посчитал и отвечать не стал, но заново подступился к его ране с гасконским снадобьем, запах которого, кстати, он отчего-то уже не чувствовал – должно быть, привык. Д’Артаньян напрягся, скомкал простыню и вцепился в нее обеими руками. Управился Атос быстро, но, пока обрабатывал рану, смотрел вниз, на живот д’Артаньяна, а не на его лицо: поэтому только когда закончил и разогнулся, заметил, что губу д’Артаньян прокусил уже до крови, и небольшая красная капля стремилась к подбородку, как еще совсем недавно – капля вина. Атос не стал задавать вопросов о его самочувствии, все было понятно и так. Вместо этого он выудил из кармана платок и стер кровь с лица д’Артаньяна. Тот позволил ему и не отстранился. – Вот и все. Что там у вас положено делать дальше? – не очень уверенно произнес Атос, обтирая платком и собственные руки. Интересно, долго еще от них не отмоется чудодейственное средство? Подумают, что он мажет их кремом – таким, каким пользовалась… Впрочем, нет: у нее он пах, кажется иначе, гораздо резче, но и менее удушливо. Когда Атос поднес руку с лицу, запах снадобья все-таки почувствовался, и Атос снова убедился, что – в отличие от вкуса – ничего особенно отталкивающего в нем не было. Должно быть, так и пахнут в Гаскони цветущие весенние поля. Атосу пришло в голову вдруг, что он никогда не был в Гаскони, жизнь не заносила. А делать что бы то ни было из праздного любопытства он как-то не привык. Теперь, правда, оно было бы уже не таким праздным – вон, д’Артаньян оттуда. Д’Артаньян, кстати, по всей видимости, экономил слова: снова ничего не ответил. Он закрыл глаза и лежал, переводя дух. По здоровому плечу змейкой сползала заплетенная Атосом коса. И тут Атос заметил то, что заставило его шагнуть ближе и наклониться над постелью, чтобы убедиться в том, что это не обман зрения. Теперь он прекрасно понял, почему почти все доктора носят очки. – Взгляните-ка, д’Артаньян. Д’Артаньян открыл глаза, но, попытавшись вывернуть шею так, чтобы посмотреть туда, куда указывал Атос, тихо зашипел сквозь зубы, выругался и вернул голову в прежнее положение. Атос только теперь понял, что уже долгое время д’Артаньян не произносил ни одного проклятия, и то, что он снова их вспомнил, пожалуй, ободряло: значит, слабость постепенно отступала. – Да что там такое, Атос? Черт вас дери. Ругательство д’Артаньян добавил как бы спохватившись и совершенно спокойно – как добавляет «спасибо» или «пожалуйста» человек, который на секунду забылся, но тотчас же вспомнил о необходимости быть вежливым. А дело, меж тем, было в том, что вид тех ран, которые Атос обработал первыми, изменился до неузнаваемости. Краснота спала, порезы стянулись и больше не блестели готовой пролиться кровью, а кожа – Атос даже поднес к ней тыльную сторону руки, проверяя и отдавая себе отчет в том, что теперь-то уж как две капли воды походит на святого Фому, иначе именуемого неверующим, – остыла до температуры, свойственной человеческому телу, а не раскаленной жаровне. – Это так действует ваше зелье? – поинтересовался Атос после того, как в нескольких красочных выражениях описал все увиденное. – Угу, – просто отозвался д’Артаньян. Атос тяжело опустился на кровать рядом с ним. – Скажите, д’Артаньян, ваша матушка… разумеется, при всем уважении к ней… не была случайно, как бы помягче выразиться, колдуньей? Д’Артаньян усмехнулся. В его глаза снова вернулись утраченные было искорки. – Не больше, чем любая другая мать. Вспомните вашу матушку, мой дорогой Атос, – разве она не была временами немного колдуньей? Это, должно быть, общее свойство всех матерей. Д’Артаньян говорил об этом так уверенно, что Атос не сразу решился возразить. Но и согласиться не мог. – Должно быть, это общее свойство гасконских матерей, д’Артаньян. За своей матушкой я ничего подобного не припоминаю. Д’Артаньян даже приподнял голову и уставился на него с недоумением. – Вот уж не верю. Неужели вашей матушке никогда не случалось заживить вам разбитую коленку всего лишь парой слов? Или остановить кровь из носа, когда ничто другое не помогает? – Когда я разбивал коленку, – улыбнулся Атос, – мне оставалось молиться, чтобы отец не заметил порванных чулок. А если из носа шла кровь – главное было, чтоб она не запачкала белую сорочку, особенно по воскресеньям. – Вот черт, – обескураженно произнес д’Артаньян. – А сказки-то вам матушка читала? – Обыкновенно я видел ее раз в день, когда по вечерам заходил пожелать ей спокойной ночи. Атосу перестал нравиться этот разговор. Какая, к черту, разница? Все это было так давно, что как-то и в голову не приходило вспоминать… Но д’Артаньян глядел на него со смесью изумления и ужаса, как на неведомого заморского зверя. – Скажите еще, что она не пела вам колыбельных. – Ни единого раза не помню. – Господи, Атос! Теперь к ужасу и изумлению прибавилась жалость, и Атос отвел глаза, чтобы не встречаться с д’Артаньяном взглядом. В груди поднималось раздражение, а на что – было непонятно. – А вам пела? – Конечно, – отозвался д’Артаньян так, как будто Атос спросил, умеет ли он читать или ездить верхом. – Наши, гасконские. Я их все наизусть знаю. Хотите, спою какую-нибудь? Атос изогнул бровь. – Только что вы были не в силах пошевелиться, а теперь намереваетесь петь? – Ну да, а что? – с удивительной для человека в его положении резвостью он сел на постели. – Бальзам же действует. Атосу оставалось только промолчать. – Это, правда, не совсем колыбельная, просто старая гасконская песня. Но матушка всегда почему-то очень любила именно ее. Д’Артаньян улыбнулся неожиданно тепло – то ли Атосу, то ли своим воспоминаниям. И вдруг запел. Никогда еще Атос не слышал, чтобы он пел – да и вовсе не припомнил бы, когда в последний раз слышал пение. Поэтому не помнил он и что полагается делать, когда поют. Как сидеть, куда смотреть? Его охватило какое-то детское давно забытое чувство неловкости, и он постарался просто вслушаться в слова песни, глядя прямо перед собой, в сторону окна и противоположной стены. С горных склонов в долину сходили снега, Зеленела лоза винограда, И пастись на налившихся соком лугах Вел пастух молодой свое стадо. Вел он стадо овец вверх по горной тропе, Пахло вишней, лавандой и мятой, И пастух одну старую песню запел, Что ему пела мама когда-то. Что ему пела мама когда-то. «Вслушаться в слова» – это он решил рановато. Песня оказалась не на французском, а на том наречии, на котором говорят на Пиренейских склонах. Понять можно, но не каждое слово. Мотив у песни оказался не особенно похожим на колыбельную, хотя и не был слишком уж быстрым – не разбудил бы спящего. Но было кое-что другое, что заставило Атоса замереть, боясь шелохнуться, – голос д’Артаньяна. К поэтическим сравнениям, например, с явлениями природы, Атос не привык, поэтому сравнил бы с тем, что было ему хорошо знакомо – с обращением со шпагой опытного фехтовальщика. И в том, и в другом случае речь шла о чем-то до изящества тонком, даже хрупком, но обладающем невероятной мощью и способном при желании пронзить противника – или слушателя – насквозь. И, как умеет искусный фехтовальщик никогда не открывать врагу всех своих приемов, так и голос д’Артаньяна, казалось, скрывал какие-то такие тайны, какие Атос пока не мог даже вообразить. И простой песенки не хватало на то, чтобы приоткрыть хотя бы мельчайшую их часть. Атос был рад, что не видит себя со стороны: должно быть, он выглядел сейчас как человек, обнаруживший сто экю там, где ожидал увидеть не больше двух. Д’Артаньян, к счастью, тоже его видеть не мог: он закрыл глаза. Ветер в небо вознес его песни слова Высоко, как полет журавлиный, И сияла в глазах пастуха синева, Словно небо весной над долиной. И от окон отцы уводили девиц, Но спасало их это едва ли: Песня юноши вовсе не знала границ, Сами камни ему подпевали. Сами камни ему подпевали. Д’Артаньян пел негромко, и Атосу показалось, что он расслышал за дверью шелест юбок и знакомое постукивание подбитых гвоздиками башмачков. Впервые он без раздражения подумал о том, что хозяйка, как всегда, подсушивает. Если бы он, Атос, был за дверью, а здесь бы так пели, он бы тоже, наверное, подслушивал. Д’Артаньян меж тем продолжал петь совершенно невозмутимо, как если бы слушателей не существовало вовсе. Устремлялся в звенящую горную даль Голос сильный, высокий и чистый, И смягчал свое сердце суровый мистраль, Заблудившись в кудрях золотистых. Будет снова весна, травы будут цвести, А пастух свою песню петь будет. Кто хоть раз повстречает его на пути – Тот его никогда не забудет. Тот его никогда не забудет. На этом песня, кажется, закончилась. По крайней мере д’Артаньян замолчал, и в комнате повисла какая-то неправильная тишина. Даже хозяйку не было слышно: сейчас бы выйти, резко распахнув дверь, и посмотреть, что она там делает. Но Атос не мог не то что встать и выйти, а даже повернуть голову, чтобы взглянуть на д’Артаньяна. Почему-то не хотелось сейчас ни встречаться с ним глазами, ни что-то ему говорить. Хотелось просто помолчать. Но тишина затягивалась, и, когда Атос все-таки повернулся, чтобы посмотреть на д’Артаньяна и понять, почему он так долго молчит, тот лежал с по-прежнему закрытыми глазами и спокойно размеренно дышал. Атос еще немного подождал, но ситуация не поменялась. – Вы что, спите? – шепотом спросил Атос. Д’Артаньян не ответил и не пошевелился. Кажется, он и вправду спал. Атос тихо встал, разминая затекшую спину. Будь у него привычка разговаривать с самим собой, сейчас ему нашлось бы что сказать. Человека, засыпающего после того, как он сам спел себе колыбельную, он, признаться, точно видел впервые. Если бы, помимо привычки разговаривать с самим собой, у него была бы еще и склонность верить в колдовство и мистику, он непременно счел бы, что в этом замешано то ли гасконское магическое искусство матушки д’Артаньяна, то ли собственное его колдовство – то, что заключено в его голосе. Но всего этого у Атоса, увы, не было. Поэтому и предположений не было никаких. Он подошел к окну, поглядел на голубей, которых за это время стало только больше, достал из сундука рубашку, которую обещал отдать д’Артаньяну взамен разорванной. Потом походил по комнате из стороны в сторону, стараясь не стучать сапогами. Все это едва ли заняло десять минут. А потом за спиной раздался голос д’Артаньяна – уже обычный, привычный голос. Тот, которым он говорил. – Атос, сколько я спал? – Вы бы лучше мне объяснили, как вам вообще удалось уснуть. После того, как вы… – Сколько я спал? – повторил д’Артаньян. – Совсем немного. На часы я не смотрел, но, по моим предположениям, около двенадцати минут. – Хорошо. Д’Артаньяна это известие, кажется, немного успокоило. Но, тем не менее, он вскинулся, как человек, внезапно осознавший, что проспал что-то важное, и сел на кровати. Атос краем глаза взглянул на его раны – так он и думал, все они, даже самая глубокая, выглядели теперь не страшнее заживающих царапин. Атос никак не мог отделаться от мысли, что так не бывает. Д’Артаньян потянулся, доказывая этим, что его движения больше совершенно ничего не сковывает. – Надо спешить! – звонко воскликнул д’Артаньян, встал и быстро натянул рубашку и колет. Заправить рубашку в сапоги, как он грозился сделать, все-таки не удалось бы, но почти до колен она доходила. – Куда? – оторопело спросил Атос. – Так заговор же! Вы что, забыли, Атос? О заговоре, честно говоря, Атос действительно чуть не забыл. Д’Артаньян поднял с пола перевязь, задумчиво повертел в руках, свернул и убрал в карман. А потом повернулся к Атосу и улыбнулся так широко и лучезарно, как будто хотел втянуть его в какую-нибудь очередную авантюру. – Вы как хотите, а я побегу к де Тревилю. Атос машинально сделал шаг к двери, становясь между ней и д’Артаньяном – не то чтобы он хотел не дать ему уйти, просто не ожидал, что это произойдет так внезапно. Но д’Артаньян к двери и не подошел. Быстрее, чем Атос успел бы произнести «что вы творите, черт вас побери», он легко вскочил на подоконник и настежь распахнул окно. – Что вы творите? – спросил Атос. «Черт вас побери» добавлять уже не стал – для краткости. Д’Артаньян обернулся через плечо и весело сверкнул глазами. – Бальзам оставьте себе. Вдруг пригодится. И спрыгнул вниз, прямо в лужу под окном. В ярко-голубое небо поднялись блестящие брызги и стая голубей. – Д’Артаньян! – крикнул Атос, перегибаясь через подоконник. Но успел увидеть только исчезающий за углом силуэт, который, если не показалось, махнул ему рукой. Одну вещь Атос заметил не сразу, но припомнив – не удержался от улыбки. Косу д’Артаньян так и не расплел. За дверью внезапно раздались шаги, совсем не похожие на семенящую поступь хозяйки. И мгновение спустя на пороге бесшумно появился Арамис. – Дорогой Атос, не видели ли вы сегодня д’Артаньяна? У него на квартире его нет, а я давно его ищу. По одному делу. Арамис говорил как всегда тихо и ровно, так что по интонации совершенно невозможно было бы понять, что это за дело и какой оно важности. – Видел, – ответил Атос без предисловий. – Он только что выпрыгнул в окно. Арамис не задал ни единого вопроса, только склонил голову набок и ждал, пока Атос объяснит сам. – Его ранили сегодня утром какие-то негодяи. Он пришел ко мне за помощью, и бальзам его матушки, за которым мы послали, кажется, совершенно его исцелил, – Атос кивнул на флакон с остатками бальзама, все еще стоящий на столе. Арамис принюхался. – То-то я чувствую, у вас пахнет то ли шпинатом, то ли ладаном. Но все это еще не объясняет прыжка в окно. – Д’Артаньян решил, что это были заговорщики, и побежал предупредить де Тревиля, – пожал плечами Атос, – но мне как-то не особенно в это верится. Может быть, тут замешана честь дамы… Арамис вздрогнул, и его ноздри шевельнулись. Когда Атос встретился с ним взглядом, он заметил в его темных до черноты глазах красноватые отблески, которые мало походили на отражение чего-то внешнего – да и нечему было бы так отразиться. – Боюсь, Атос, правы и вы, и д’Артаньян, – медленно проговорил он, и в его голосе скрежетнула сталь. – Он называл вам какие-нибудь имена? – Только одно имя – Шале. – Этого имени достаточно, – коротко ответил Арамис. – Де Тревиль не должен узнать об этом. – Но… если, как вы говорите, это и вправду заговорщики… – Мой милый Атос, на свете существуют тысячи заговоров, и добрая сотня из них творится в Париже. Неужели вы предлагаете во все них посвящать де Тревиля? Я не могу объяснить вам больше, простите меня. Но, поверьте, я знаю кое-что, что заставляет меня принимать живейшее участие в этом деле. – Если для этого вам понадобится моя шпага, рассчитывайте на меня, – произнес Атос, сжимая в кармане платок, испачканный кровью д’Артаньяна. Очень отчетливо вспомнилось почему-то, как он до крови закусывал губу и запрокидывал голову, пытаясь стерпеть боль, которую причиняли ему раны, – и захотелось, чтобы он, Атос, Арамису в этом деле понадобился. Шанса познакомиться с Шале лично нельзя было упустить. – Спасибо, – кивнул Арамис, – но пока, если можете, забудьте, что вы слышали имя Шале. Не говорите об этом ни с кем, особенно, – Арамис понизил голос и опустил глаза, – особенно с Портосом. – Постараюсь сохранить в тайне, если вы меня об этом просите, Арамис. Но обещать, что, встреть я этого господина на улице, я смогу сделать вид, будто он мне не знаком, увы, я вам не могу. – Простите, нет времени, Атос! – вдруг звонко крикнул Арамис, вскакивая на подоконник. – Я должен догнать д’Артаньяна, пока он не натворил каких-нибудь безумств. И он спрыгнул в ту же самую лужу, спугнув несчастных голубей и едва не обдав Атоса брызгами. Некоторое время Атос стоял и смотрел ему вслед, а потом опустился на кровать, обхватив голову руками. Она болела, и это было, в общем-то неудивительно: уместить в ней все произошедшее безболезненно было бы просто невозможно. Но у него оставалась еще одна бутылка вина, и это не могло не вселять надежду. Квартирная хозяйка снова поскреблась в дверь, все так же несмело, как будто боялась даже постучать. – Входите, – разрешил Атос. Почему-то ему подумалось вдруг, что он все еще не спросил у нее, как ее зовут. Отчего бы не исправить это прямо сейчас?