Особые дни

Сегодня Агата была особенно молчалива. Такое с ней теперь бывало не часто. И Генри хорошо знал — если она не в настроении говорить, значит это важный день. Чаще всего такие дни были причиной ссор с матерью. Иногда она злилась на Генри. Бывало и такое, что у неё совершенно не чинились вещи. А однажды она ничего не говорила, потому что её гложила мысль — что, если теперь, когда кругом пруд пруди мастеров, никто не захочет отдавать старые вещи на починку. Её дар оказался бы бесполезен. Генри приложил тогда немало труда, чтобы разузнать в чём дело, а потом убедить в том, что её дар гораздо более обширный, чем может показаться на первый взгляд. На следующий же день она отложила ремонт и начала мастерить новые вещи. Её вещи. Генри был страшно рад за неё. А ещё тому, что научился распознавать такие вот дни и находить нужные слова на каждый из них. Но сегодня Агата не казалась ни злой, ни подавленной. С матерью она не ссорилась, новенький сундучок закончила только утром, и Генри точно знал, что она гордится тем, каким он получился. И сам Генри точно ничего неправильного не сделал. Во всяком случае, он не мог припомнить хоть что-то, что могло бы её задеть. Она просто… молчала. С самого утра она не вымолвила ни словечка. Ни во время завтрака, ни в мастерской, ни в обед. Ни даже вечером, когда они все собрались в гостиной, чтобы попить чай. Там Генри совсем отчаялся и взглядом воззвал к Лили о помощи. Они с Агатой неплохо поладили, и их вполне можно было назвать близкими подругами. Но и ей едва ли удалось вытянуть из Агаты хоть что-то стоящее. Только кивок на вопрос о том, хорошо ли та себя чувствует. Который, к слову, был совсем без надобности. О её состоянии Генри догадался спросить Эда ещё утром, и тот ничего рядом с ней не почувствовал. Всё было настолько плохо, что мысль о том, что Агату снова прокляли переставала казаться нелепой. Генри был решительно настроен выяснить всё как есть. Он покинул гостиную и пошёл по её следам. Хорошо хоть Карл был достаточно любезен добродушно подсказать, куда она направлялась: — Утопала в конюшню. После неё столько грязи по всему замку! Честное слово, не могу поверить, что Его величество король Эдвард согласился позволить носить женщинам сапоги во дворце вместо изящных туфелек! Какой стыд! Генри его уже не слушал. Ему нельзя было медлить. Впрочем, как он выяснил довольно скоро, и спешить было ни к чему. Агата стояла на улице у ворот в конюшню. Рядом с ней щипал траву пятнистый жеребец, а в руках её был небольшой букетик. «О, гляди-ка, — зазвучал в ушах голос Огня. — Кажется, твоя подружка нашла себе кого-то получше! Давно пора, как по мне. Я всё думал, когда она сообразит, что ты совершенно невыносим…» «О, замочи» — ответил Генри и ускорил шаг. Наверняка ведь цветы ничего не значат. Кто угодно мог их подарить. Быть может, за починку вещей? Как плохо, что он не читал тот проклятый трактат о значении цветов в букетах! Он подошёл, стараясь выглядеть непринуждённо, но голос выдал его напряжение: — Агата? Она подняла взгляд и, осторожно уложив букет в сумку, указала на Снежка в конюшне. Хорошо. Значит она хотела, чтобы он поехал с ней. Она ждала его. Это успокаивало. Генри быстро сделал, как она просила: оседлал Снежка — никто не управлялся с ним лучше чем Генри, и что уж лукавить, Снежок никого кроме него к себе не подпускал — и умело вскочил на него. Агата же уже восседала на жеребце. Они поехали. За несколько месяцев жизни во дворце Генри успел неплохо изучить столицу и довольно быстро выяснил — Агата выбрала наименее ожидаемую дорогу. Не ту, что вела в глубь города, и не одну из тех, что ответвлялись и выводили к редким тропам на западе и востоке. Эта дорога вела в тупик, и по ней редко кто ездил, за исключением тех, кто жил в этой стороне. Потому что на конце её находилось… «КЛАДБИЩЕ» «Ну, очевидно, что переживать тебе не о чем, — брякнул Огонь, пока Генри пялился на новенькую надпись над вратами. — Если она и нашла тебе замену, то он уже не жилец» Генри так растерялся, что ответить было выше его сил — он едва ли расслышал, что тот сказал. Агата проехала мимо ворот и остановилась у невысокой каменной стены, которая огораживала столицу от полей. Там она оставила жеребца, а Генри спрыгнул со Снежка. — Агата? — вновь позвал он с волнением в голосе, но тут же заметил, что неуверенность одолевает её ничуть не меньше: губа была закушена, а глаза бегали от ворот к Генри. Он тут же понял, что пойдёт за ней, если она того хочет. И они пошли. «Ну, удачи там» — бросил Огонь, когда они ступали через врата, и Генри чувствовал, что она, вероятно, ему пригодится.

***

Генри не любил кладбища. Всё в них напоминало ему о Лотте… о Хью… Иногда в голове проскакивали образы мёртвых Эдварда и отца. Образы, которые он ненавидел. А потому безмолвные камни и сухие таблички, окружённые тишиной и безграничным, вечным застоем, не вызывали в нём ничего кроме тревоги. И даже деревья, цветы и кустарники совсем не помогали. Генри просто шёл ведомый Агатой и раз за разом прокручивал в мыслях: «О чём она думает? Почему мы здесь?». Он был слишком выбит из колеи, чтобы отгадать такую простую загадку. А Эдварда рядом не было. На секунду Генри показалось, будто он нашёл ответ. Он увидел камень — страшный и неказистый, как и многие прочие — и на нём кривыми буквами было высечено «Принц Роберт». Генри замер и невольно задержал дыхание, как если бы вид собственной могилы на секунду и правда остановил его сердце. Агата же только мягко сжала его ладонь, но потом потянула дальше, и он сообразил — они здесь не из-за него. Зачем ещё Агата могла привести его на кладбище? И он всё понял, стоило ей произнести первые за весь этот долгий день слова: — Здравствуй, папа. Генри был и ловким, и стойким, но отчего-то сейчас оба эти качества подвели его. Он споткнулся. — Я давно к тебе не приходила, правда? — спросила Агата, ступая в огороженную площадь. Там она с грустной улыбкой продолжила: — Я снова говорю, представляешь? Вытащив из сумки букетик, она с трепетом установила его у могилы. Потом достала пару подделок, положила рядом. А ещё она говорила, говорила, говорила… Генри во всём этом не участвовал. Он по-прежнему стоял позади и, по правде сказать, чувствовал себя лишним. Он не знал, нужно ли что-то говорить или делать, а потому, всё что ему оставалось это наблюдать. Агата, конечно, заметила его смятение — она обернулась и мягко указала, что он может сесть рядом на траву. И сев, он почувствовал себя ещё более смущённо. Его как будто хорошенько придавило к земле чем-то тяжёлым, и он никак не мог расслабиться. А Агата всё не умолкала. И, кажется, кроме его компании, ей более ничего от него не требовалось. Но даже и эта простая задача заставляла его нервничать. Что если он сделает что-то не так? Что если он уже сделал? Она вообще уверена, что это хорошая идея? А потом он посмотрел на неё и вмиг успокоился — она доверяла ему. Поэтому он был здесь. Он ненадолго прикрыл глаза, а когда они открылись вновь, Генри нашёл, что было что-то болезненно очаровательное в том, как последние лучи солнца падали на кривой, перекошенный камень. В том, как Агата поправляла волосы, и как лёгкий ветерок cрывал их с места снова и снова. В том, как трепыхались цветы, испуская приятный, сладкий аромат, который, как и всё вокруг, отдавал тихой, молчаливой грустью. Генри созерцал и слушал, и так увлёкся, что осторожное прикосновение Агаты к плечу заставило его вздрогнуть. Похоже, она готова была уходить. Они покинули кладбище. Генри наконец ощутил, что снова может дышать свободно. Снаружи даже шагалось легче. Но он и сейчас оставался марионеткой в руках Агаты. Она довела его до забора, и вместе они запрыгнули на него. Солнце садилось. Снежок с жеребцом щипали траву неподалёку, под деревом. Мягкая улыбка украшала лицо Агаты. — Ты уже можешь говорить, — произнесла она так, словно это он молчал весь день. — Да, я… прости, — неловко почесал шею Генри и снова умолк. — Это было слишком много для тебя, да? — услышал он её вопрос. — Я… да… — выдохнул он. А потом понял, что он только что брякнул. Конечно, это было правдой, но Генри уже неплохо усвоил, что преподносить её надо не так резко, как он привык. А особенно сейчас, в этот самый момент. Потому что он чувствовал — это было важно. Для Агаты и… для них. Возможно, это было даже важнее, чем поцелуи, цветы и помолвка. Потому что Агата делилась чем-то сокровенным. Чем-то личным. Добровольно впускала его туда, куда никому не было права вторгаться. — Я… — так и не собрав в кучу мысли, начал вновь Генри — Я не это имею ввиду… просто… — Всё в порядке. Я понимаю. Генри выдохнул и гораздо более непринуждённо спросил: — Ты поэтому молчала? — Да. Я проснулась с чувством, что хочу навестить его, но не была уверена… Она искоса взглянула на него, и он поспешил ответить: — Всё хорошо. Я… даже рад, что ты взяла меня с собой. Самое скептическое выражение окрасило её лицо, и ему пришлось взять её за руку и произнести: — Это было неожиданно, но… я не против. Если это то, что тебе нужно, можешь брать меня с собой в любой момент. Она пригляделась, словно пытаясь обнаружить на его лице признаки неуверенности, но их не было, и она прошептала: — Спасибо, Генри. Глубоко втянув воздух, Агата посмотрела вдаль так, как люди смотрят в прошлое: очень сосредоточенно и вместе с тем рассеянно. Генри не решался нарушать тишину, пока она не прервала её сама: — Знаешь, я всё ещё не простила его. — Твоего отца? — не понял он. — Нет. Твоего. — Лоренца? А он что сделал? — совсем запутался Генри. Агата прыснула и посмотрела на него умоляющим взглядом: — Другого отца, Генри. Освальда. — О. Агата пропустила его красноречие мимо ушей и продолжила: — Я думаю… что никогда его не прощу. Ни его, ни Джоанну. Генри недоуменно нахмурился и открыл было рот, чтобы задать вопрос, когда Агата добавила: — Мне показалось, ты должен знать, что я чувствую, раз уж мы… Генри закрыл рот и кивнул. Ему не приходилось думать об этом. Но теперь, когда Агата сама подняла эту тему, время пришло. И он нашёл, что это и правда было жутко несправедливо. Волею судьбы он заполучил сразу двух отцов, и оба любили его. Даже Тис, пусть и на короткое время, сыграл свою роль наставника и фигуру отца в его приключениях. Агата же, с другой стороны, потеряла самого близкого человека. И что хуже всего — она выбрала его — Генри — сына того, кто вместе с Джоанной так безжалостно его у неё отнял. Конечно, у неё всё ещё оставалась её мать. Но с ней всё было очень непросто. И лишь подумав об Эмме, Генри тут же нашёлся, что сказать. Он стукнулся своим плечо о плечо Агаты и без обиняков произнёс: — Знаешь, тебе совсем не обязательно его любить. Мне вот Эмма тоже не очень-то нравится. Она прыснула и ответила: — Думаю, это взаимно. Но лишь мгновение спустя она посерьёзнела и, опустив взгляд, завозилась со складками на юбке. — Генри, я сказала это ещё и потому, что я хочу, чтобы ты понимал, что я буду наблюдать за ним. — Наблюдать? — Я знаю, ты скажешь, что он изменился, что он больше не сделает ничего плохого. Но я не могу… просто притвориться, что ничего не было. Что всё в прошлом. Потому что для меня это не так, — она подняла голову и решительно взглянула на горизонт. — Для меня всё продолжается и теперь. Каждый день я вижу, что его нет. Когда мастерю новые вещи или думаю о помолвке. И поэтому, если Освальд сделает хоть шаг в сторону, хоть раз оступится, хоть на секунду позволит мне усомниться в нём, я… я не буду стоять в стороне, Генри. И в этот раз буду умнее. Я не позволю Джоанне достать меня. И… и не позволю Освальду отнять у меня ещё одного человека. Она сжала руку Генри так сильно, что сомнений не оставалось — она говорит о нём. Генри бросил взгляд на запад, туда, где солнце пряталось за лесной полосой. Он не спешил отвечать. У Агаты были причины для столь сильной злости… Но ведь и у него были свои. Они вспыхивали в голове каждый раз стоило ему поймать мрачный взгляд Эда, когда тот думал, что его никто не видит — след, который, вероятно, никогда не уйдёт; когда смотрел на памятник Сиварду и Ингвару или оказывался в доме у Тиса. А ещё когда обнимал маму. И теперь Генри обнаружил ещё одну причину, о существовании которой и не догадывался — Агата. Сейчас она вновь говорила, и Генри нравилось её слушать. Он хотел бы, чтобы она никогда не замолкала. Но нельзя было обманываться — иногда Агата будет молчать. Дни тишины неизменно будут преследовать их. Потому что это тоже был след. След, который оставили Джоанна и его отец. По-своему, со своей собственной болью, Генри понимал Агату. Потому улыбнулся и, резво спрыгнув с забора, встал прямо перед ней и просто сказал: — Хорошо. Ответ удивил её. Она вскинула брови и спросила: — Он твой отец. Ты понимаешь, да? — Да, — ответил Генри. И, наклонившись ближе, повторил: — Хорошо. Большие, тёмные глаза Агаты требовали чуть больше объяснений, и тогда Генри продолжил: — Я доверяю ему. Но я помню, как он сам как-то сравнил себя с пьяницей, который тянется к бутылке и никак не может остановиться. Думаю, даже он сам не может знать наверняка. И, если что-то пойдёт не так, мы разберёмся с этим. Вместе. Как и всегда. Агата мрачно улыбнулась. — Да. Как всегда. А потом она вдруг резко ущипнула его за нос. — Только никаких смертей! Генри рассмеялся. — Хорошо-хорошо! Ни траура, ни похорон, честно! Агата удовлетворённо кивнула и тоже спрыгнула с забора: очевидно, она готова была возвращаться. И стоило Генри запрыгнуть на Снежка, она позвала: — Генри? — Да? — Ты бы ему понравился. Я точно знаю. Он улыбнулся ей. Он очень хотел, чтобы она оказалась права. Агата рванула с места, а Генри смотрел ей вслед — как она скачет сквозь луга и ярко, привычно мрачно улыбается. Сегодня Генри узнал о ней ещё кое-что. О том, что существовали особые дни. Дни, когда она не злилась и не была подавленной. Дни, когда она скучала по отцу. Дни, которые Генри совсем не ждал и которые выбивали его из колеи. Но он знал, что будет рядом с Агатой в каждый из них. Потому что так они и справляются со всеми трудностями. Вместе.