У Вас нету совести

Ночь успокаивает гул мыслей своим беспечным пением. Казалось, сама матушка-Луна вытворяет на людях мягкую симфонию лилового свечения, стараясь залечить трагедии чуждых душ. Звезды сияют нежно, ярко охватывают голые полы пустующего гостиничного номера. Но Лиза не прогибается под ласковым дурманом тёмного времени. Не может выкинуть из кудрявой головы видения суматошного говора. Штрих за штрихом. Полоса и ветвь. Тонкие пальцы, подрагивающие от несвойственного напряжения, пытали некогда чистый лист бумаги хлесткими движениями, а у самого изголовья постели лежали в хаосе отброшенные записи из личных дневников. Ангелы должны понять её. Обязаны простить грешную душу за банальное и такое абсурдное желание. За стремление утопать в необъятной страсти и влечении, чья заповедь была позабыта за годы ношения импровизированной рясы. Но сможет ли отпустить свои сомнения она сама? Тяжело закрывать глаза на кричащие иконы под потолком родного дома. Так стыдно лелеять на своей плоти губы истинного демона-искусителя, оставляя за спиной пульсировать шрамы от былых крыльев. Нет. У этого творения женский лик — кровь, бурлящая в венах под клеймом ведьминского рока. Лиза курит. Так пошло и грязно — прямо в кровати номера. Открывает нараспашку большое окно, словно стараясь выгнать из груди веер осуждения и сбросить с себя пытливое чувство вины. Она не была святой, но ещё никогда не падала так низко. В самое пекло своего личного ада. В объятия собственного греха. Пепел опускается на белую рубашку и чистые простыни. Рисовать одной рукой крайне неудобно. Линии выходят кривыми, броскими и чрезмерно вульгарными на фоне общего замысла — под стать ужасающему тайфуну в капкане глумящихся мыслей. Бог не винит детей своих за любовь. Не смеет ставить границы на дозволенности томительного зова сердца. Но взаправду ли женщина способна открыть ставни своего мира для украдкого вторжения змея? Какова плата за услуги искушения? Мягкий скрежет разносится вдоль темнеющих стен, обрекая измученные снега притупить взгляд. Лиза знала воочию этот аромат мрачного безумия. Сладкое послевкусие благовоний и цветущей белладонны. Ангельский говор замолкает, оседая тяжким грузом на грудной клетки. Эта девушка сводит с ума. Растворяет всё богоподобное в быту ясновидящей, тревожа каждую клеточку сознания своей несравненной аурой. Как только кощунство и очарование умудряются уживаться в одном хрупком тельце тёмной ведьмы. — Ангелы спать не дают? — острый язык источал жгучую язвительность и мягкий тлен безудержного удовольствия. Разрезал светлое начало Лизы так безжалостно. Женщина невольно теряется в омуте противоречия: в сумрачном покои эта девушка дарила блаженство, погружая обреченное создание в пучину страсти, но при свете дня ранила стрелой в крылатые шрамы. Женя играла в собственном театре, выставляя провидицу главной героиней слащавой драмы. Сложно вспомнить, с чего началось это терзание. Жаркие перепалки, битва за место в белом конверте и желание перетянуть любовь зрителей — всё привычное состязание столь внезапно приобрело свет скомканных простыней и стыдливо переплетённых пальцев. Евгения никогда не осмелится озвучить свои чувства, лишь продолжит мягко убаюкивать медные кудряшки дрожащими поцелуями. Их любовь больше походила на смерть. — Нет, мне один бессовестный бес мешает, — светлые глаза не отвлекаются от рисования, страшась поднять свой божественный лик в сторону неожиданного, но такого желанного гостья. Сердце тихо скулит в груди, молит разум уступить и раскаяться в содеянном грехе. «Тук-тук» «Впусти её сюда. Ближе. Жарче.» «Тук-тук» Левин броским словом осквернил ясные очи ясновидящей. Молвил увиденных чертят в просторах сказочного леса. Но Евгения так и не смогла адское пламя разглядеть. Повадки Елизаветы изучила вдоль и поперёк, наблюдая украдкой за прохождением испытаний, за разговорами вне камер. Даже социальные сети мониторила поздними вечерами. Нет там тьмы. Страх есть, тревога и нежная, материнская любовь ко всему живому на белом свете. Мрак же, подобно испуганному вороненку, стороной обошёл женщину с огненными волнами. Шулик хотела утопать в нежности чужой, своей темнотой лелеять просветленную Лизу и открывать в начале потайные уголки страсти. Медленно разрушать возведённые церковью купола запретов. Провидица манила собой и той необъяснимой осторожностью. Не доверяла. Отдавала свои желания медленно, по тонким крупицам слов разрешая ночной гостьи наслаждаться своим обществом. Светлячок боится тьмы, но светит в ней так ярко. Словно именно здесь, под взором ловкой Луны, её родное место. Ноги сами подводят ведьму к постели, подзывая шатким взмахом отодвинуть в сторону смятые страницы дневников. Точно так же, как месяцем ранее девушка утопила лик порядочности в душе своей. Хрупкие плечи едва уловимо сжимаются от напряжения, выдают леденящим душу снайперам настроение рыжеволосой — даже чуткие пальцы замирают над полотном своего творения, выжидая неминуемого сюжета. — Сопротивляешься демону своему? — Женя кривит губы в усмешке, прохладной ладонью задевая обнажённое бедро Лизы — та всегда была горячей и мягкой, точно нагретая пылающими лучами дневного солнца. — Он сам уйдёт вместе с луной, — провидица бросает неоднозначные метафоры по сторонам, хлесткими ударами задевая нечто трепещущее в груди тёмной ведьмы. Раздражение. Шулик принимала поражение, но не хотела мириться. Знала, что не сможет раздробить веру этой невероятной женщины. Голос ангелов всегда будет громче её стонов. Слаще спелых поцелуев и дороже говора жалобного сердца. Но чародейка не привыкла отступать. Если православные силы, перед которыми её не святая встаёт на колени, взаправду существуют, то они покарают Женю за плотский эгоизм. Обязательно. Чёрные локоны опаляют щеку, безбожно очаровывают ароматом смерти и могильных цветов. Евгения прижимается всем телом, беззастенчиво вглядывается в неосторожный рисунок и заставляет рыжеволосую шумно вздохнуть. Один лишь тактильный контакт будоражит церковные колокола в груди, убивая непокорные чувства во мгле. Этот яд давно распространился по всему телу. Его невозможно убрать, не вынести на крыльях из храма души. — Что это? — голос ведьмы раздаётся у самого уха, обжигая лживой молитвой сознание. Елизавета не вздрагивает. Терпит наплыв мурашек, невидящим взглядом всматриваясь в собственный рисунок. — Тисовое дерево, — графитовые линии приобретают образ запутанных ветвей, широкого ствола и зыбкой земли, сквозь которую пророс тонкой рукой дикий змей. Шулик не спрашивает разрешения. Ведомая своим прискорбным любопытством, перехватывает бумажный лист из цепких пальцев и жадно внимает творению чужих страданий. Величавое растение, вобравшее в древесине сомнения, страхи и немое негодование. Вопросы, на которых ответа нет. — В древние времена его называли деревом жизни и смерти. Локоны медные откидываются на подушку, мягко и так легко. Словно и не она вовсе минутой ранее сжималась перепуганным зверьком в уголке кровати. Избегала морозных глаз и пальцев, страшась кощунственно сломаться под давлением сердечных мук. Наконец-то сдаётся. Принимает свои чувства и игнорирует противоречивый скрежет в голове. Лиза смотрит вверх, ловя заинтересованный образ Жени взмахом густых ресниц. Улыбается. Тепло. Провидца всегда слагала нежность души в трогательном жесте — никогда не позволяла себе грубой силы, не ставила метки ревнивого гнева. На укусы ведьминские отвечала дрожащими поцелуями в ключицы и забирала Шулик под ареал солнечных объятий. Загипнотизированная стрелой влечения, ведьма молчаливо упивается открывшимся перед собой видом. Надежду в руках своих держит, стремясь припасть губами греховными к голым бёдрам и вытянутой шеи лебединой. Так тяжело держать себя в руках. Сковывать демонов на цепи, дабы не спугнуть заветный момент уединения. Тисовое дерево, помимо древних легенд и людских поверий, обладало кладезем символичным знамений. На нём распяли Христа. Из его коры творили орудия, убивающие королей. Великое и ужасное, корнями своими пожирающее мёртвых. Евгения с любовным трепетом откладывает рисунок на прикроватную тумбочку, чувствуя теперь исходящее от него энергетическое поле. Священное. Именно таким обладала сама Лиза. Возвращая в тепло смятых простыней, ведьма шустрым волком нависает над дамой огня. Руку свою тянет в сторону медных колосьев и перебирает их ласково. Сегодня не хотелось терзать божественное тело в страстной утопии чёрной мглы. Хотелось любить, бережно поглощая запах кардамона и медового цитруса. — Почитающая бога , стань для меня тисовым деревом, — глаза ведьмы горели искренним желанием проникнуть глубже, за ширму сокрытой натуры. Только бы позволение заслужить. Утопать в глазах бездонных, зарываться в буйных волосах намного интереснее земли сырой. Ближе холода могильного. Признавать это тяжело до хруста сломанных костей. Но Женя вытерпит боль этакую. Уже приняла своё необъяснимое влечение, появившееся от влияния ангельских глаз. Само Божество свысока взирало на неё сквозь омут выразительного лица и кротких слов. Елизавета молчит, лишь кончиками подрагивающих пальцев касается холодного плеча девушки. Чутко сжимает сквозь ткань бархатного платья и тянет вниз — в самую бездну их единого кощунства. Сгорать вместе не так страшно. Упиваться душами любовными слишком жарко. Губы провидцы по-прежнему носили зыбкое послевкусие пепла, но казались под вуалью тёмной ночи слаще райского яблока. Женя отпускает собственных бесов, срывает позолоченные цепи, уступая желанию слиться в единое с перезвоном ниспадающей рясы. Никаких камер, осуждающего гула зрителей и ангельских нравоучений. Только руки, холодные и дерзкие, стремящиеся проникнуть под хлопковую рубаху и залезть в самое сердце. Она повсюду. Подчиняет себе каждый сантиметр кожи, отмечая его багрянцем помады и влагой проворной языка. Пение сегодняшней Луны принадлежит только им одним. Иконы стыдливо прячутся в отброшенном рюкзаке, унося за собой всякие сомнения и бред насущного дня. Вера обязательно вернётся. Преданность живёт в омуте православного сердца, но она похоронена за сугробами дальновидного взгляда. Привычная светлая натура растворилась под властью хитрых глаз-огоньков, выглядывающих из-за расставленных коленей. Бесы уходят с пришествием рассвета. Бесы поцелуют в кончик носа, наполняя пустующую душу родным ароматом мрака, и покинут церковный купол до наступления следующей исповеди. Ангелы не противятся. Больше не смогут избегать запретного плода.