Кокон

      По белоснежной рубашке растекается багряно-красное пятно, обжигающее взгляд любого, кто поднимет на него взгляд. Аметистовый блеск быстро ускользает из приоткрытых глаз с легкой дрожью тонких век. Длинное острее с неприятным глухим хрустом проворачивается меж ребер. Николай почти чувствует ту же боль, смотря на теряющее последние краски и так белоснежное лицо.       В груди затрепетала тошнотворная тревога и медленно сползла в живот.       Небольшое движение и металл входит глубже. Сердце Федора сжалось и испустило последний стук. Остекленевшие глазницы остались направленны на напряжённое лицо Гоголя, в его душу, заволоченную пеленой смешавшихся чувств.       Теперь он мертв.       Слегка дрожащие руки отпускают рукоятку, гордо стоящую в груди убитого, все еще изливающего кровь. Теперь единственный ценный человек был не более, чем грудой костей. Безжизненной куклой.       Бездыханное тело медленно теряло знакомые черты. До того усталое и холодное лицо, но все же имевшее свою слегка различимую мягкость, огрубело. Словно воткнут клинок был далеко не в сердце Достоевского. Будто бы это снова был обман, ошибка. Так, будто бы фокусника на сцене провел вызванный для шоу зритель.       Живот скрутило из необъяснимого страха, появившегося, как казалось, из неоткуда.       Между грудной клеткой и животом стало появляться что-то. «Опухоль» начала стремительно разрастаться внутри, принося ужасную боль. Дышать стало до слез больно, как и сделать что-либо еще.       Гетерохромные глаза забегали по собственному телу. Животный страх нарастал с геометрической прогрессией. Оно двигалось и росло.       Николай сел на пол и расстегнул одежду, оголяя кожу, покрывшуюся сильным раздражением. Эта тварь внутри становилась все больше, выжирала бренное тело. Разрывающая боль слишком резко перешла в лихорадку.       Гоголя пробил мучающий озноб, а за ним пошел разрыв пищевода. Легкие зажгло от попавших туда воздуха и желчи.       Молниеносная кровавая рвота с неконтролируемым кашлем брызнула наружу. Содержимое желудка обжигало слизистую так, словно тысячи насекомых одновременно ползут по глотке, оставляя жгущие укусы. Глаза метались по собственному телу, начавшему бесконтрольно дрожать и словно плавиться. Агония разрывала изнутри. Рвота, слезы, сопли и мозг, вместе с ними, вытекали из тела, полыхающего от страданий. Жар был до ужаса силен.       Оно стало больше. И оно собиралось покинуть свой кокон.       Мерзкий глухой хруст ломающегося кадыка и ребер заполнил пространство душной комнаты. Из Гоголя, что уже был неспособен ни на единый звук, кроме животных криков, показались худые белесые пальцы. Шея разбухла и рвалась внутри, Николай захлебывался собственной кровью, одновременно пытаясь извергнуть из себя вместе с органами нечто. Туловище проминалось под давлением существа, превращаясь внутри в мерзкую кашу.       Обхватив изнутри чужой рот, рука подтягивала себя дальше. Сустав челюсти вылетел, а ее мышцы разорвались.       Новое тело, выбираясь из своего кокона и таща за собой измятые органы, «родилось». Медленно, мучительно, деля голову своего карателя на две части. Налитые кровью глаза, которые на последних минутах жизни испробовали ад, закатились.       «Бабочка» расправила свои плечи, словно крылья. Склизкое бледное существо, представляющее собой нового Достоевского, поднялось на ноги. Покрытый кровью, рвотой и слезами своей «утробы» Федор окинул с благоговейной улыбкой комнату, что стала могилой для тех, кто посмел позариться на его жизнь.