Dying nights

Когда рассвет настигает его улицу, фонарные столбы трещат и мигают, как старые исполины. Дазай не хочет открывать глаза, но дождь на улице гонит ветер, а окна впускают внутрь холодную пустоту. Через секунду входная дверь захлопывается, и он остается один. Еще через две, телефон в ворохе подушек вибрирует, оповещая о новом сообщении. «уходи от него.» У Чуи Накахары, красивого мальчика с первого курса, светло-медовые глаза, ангина и тревожность на каждом нервном вдохе и выдохе, которые раздаются эхом по коридорам университета. Тут все тревожные на первом, у всех замученный вид и липкие пятна кофе на джинсах. В метро они все едут, держась своими тонкими ручонками за такие же тонкие цурикава, часто-часто моргая, глубоко и тяжело, чтобы не плыло перед глазами. Чуя из тех, кто засыпает в углу вагона. Дазай живет один с шестнадцати лет, сводит концы с концами и ежедневно проживает худшую версию своей жизни. А по вечерам к нему приходит Чуя и смеется над ним: — чьи концы ты там сводишь? Они спят, они пьют вместе, вместе ужинают, но просыпается Дазай один. Это не так страшно, ведь больше всего он боится ночи, он не может справиться с ней один, а утро он перетерпит и без чужих рук на своих плечах. Но почему-то отчаяние приклеивается к нему изнутри все прочнее с каждым днем. Дазай едет домой на трамвае, его дом стоит одиноким стариком у трамвайного кольца, окруженный новостройками и перекрашенный в химозную желтизну прошлым летом, он поджидает его. По пути не встречается ни одного знакомого лица, это кажется метаморфозой, ведь раньше он то и дело видел призраков своего прошлого, выросших в высоких, толстых, худых, уродливых взрослых людей, которые кивали ему и уносились прочь по своим делам. Мальчишки с которыми он бегал по невычищенным крышам гаражей когда был младше, которые растеряли себя у подножия холмов и улиц. Он смотрит вниз, на сырой асфальт, следит за своими неспешными шагами и не поднимает глаза. Ему больше не хочется иметь дело с призраками. Это пятница, и Чую отпускают раньше на сорок пять минут. Когда он подходит к дому, парень уже машет ему рукой из окна на пятом этаже. Его голова объята сигаретным дымом, а волосы кажутся пожаром, улыбка обветренная и безвольно честная. Сегодня Чуя пришел с пачкой синей краски, чтобы покрасить волосы. Дазай почти страдальчески закатывает глаза и жмет кнопку лифта. — купил чипсы? Ветровка падает на пол, свет в коридоре зажигается с каким-то снежным электрическим хрустом. Чуя выходит из кухни уже без сигареты, с костляво-кривыми коленками и в его, Дазая, футболке на острых плечах. На ней отклеившийся принт, растянутый ворот и пятно краски. Дазай старается уловить, вшить в свою память каждую мелочь, ведь весь секрет в деталях. Он почти уверен, что однажды забудет эту пятницу, фразу Чуи, которую он скажет через секунду, его кожу и каждую его шутку. Он сможет вспомнить только детали: футболку, колени, синее от краски дно акриловой ванны. Это больше, чем совсем ничего. Дазай смотрит еще немного, вшивает, запоминает и уже заранее скорбит. В следующую секунду у него не хватает сил, и он обнимает Чую, зарывается носом в его плечо и закрывает глаза. Чуя ничего не поймет, он прочувствует любую его боль, но не сможет понять ее. — купил, почему ты в моей одежде? — потому что ты заблевал и не постирал мою футболку позавчера! Он сердится и изворачивается дугой в его руках, вытаскивает чипсы из рюкзака и идет в ванную. Дазай единожды зажмуривается, растирая виски. Ему определенно нужно выпить, прежде чем он сожжет волосы Чуи дешевой краской из магазина косметики. В конце концов пьяный и разморенный теплом весеннего вечера парень красит лишь кончики волос и пару передних прядей, пока Чуя смотрит тру-крайм на его ноутбуке и не следит за процессом. — мне кажется или ты оставил корни? — все нормально, черт, они реально запихнули ее череп в хеллоу китти? Дазай закуривает, собирает чужие волосы в пучок и теперь тоже внимательно слушает монотонный голос рассказчика, на фоне мигающих картинок с костями, детскими лицами и человеческим мясом в холодильнике. Через полчаса, когда он моет его голову в раковине, то облегченно вздыхает: — я ведь предупреждал, что будет зеленый. Чуя слишком пьян чтобы расстроиться, он вглядывается в поплывшее отражение в зеркале и слабо улыбается своим зеленым волосам и Дазаю, что стоит за левым плечом. — пиздец. — тебе идет, забей. Он поворачивается и оставляет кусачий поцелуй на щеке, Осаму смеется и обвивает руками его шею. Той ночью Дазай даже не пытается вшить в память что-то еще. Руки Чуи, горячие и невероятно слабые, его округлые веснушчатые плечи, тонкие губы, его ребра, волнами укрывающие вздымающуюся грудь. Дазай — часть огромного механизма, а это все — сбой, поломка и выход из строя. В груди огромный конвой воет недовольством, ведь Осаму вновь спасся от его гнева, он придет за ним завтра, в следующем месяце и через год, он будет выжидать эту одинокую ночь, в которой Дазай окажется один. Осаму не нужно пытаться запомнить Чую, он уже не сможет забыть его, ведь кроме Чуи ему попросту нечего помнить. Он засыпает, укрытый его руками и старым одеялом. Утром Накахара состригает зеленые прядки со своей головы, матерится и наспех выбегает из дома, пытаясь успеть на редкий, едущий в сторону университета, трамвай. Дазай слышит его сквозь сон, даже видит его силуэт в отражении зеркал, но, когда просыпается окончательно, ничего этого нет. Он идет в ванную, садится на холодный кафель и запускает пальцы в ворох рыжевато-зеленых волос, разбросанных по всему полу. Это скорбь, он не знает как объяснить чувство выжигающее душу от того, что Чуя без всяких рассуждений избавляется от всего, что могло бы подтвердить их ночи, словно он тоже знает, что однажды все закончится, словно он тыкает Дазая лицом в эту правду — Чуя готов, а он — нет. Чуя готов завершить все прямо сейчас, Чуя не зависит ни от жизни, ни от людей. Дазай не уверен, что хоть как-то влияет на свою жизнь. Где-то в университете у Накахары есть свои друзья и свои дела, Осаму редко замечает, но уверен, что так и есть, иначе и быть не может. Иногда он просто видит этот кадр, киношный и инородный, Чуя выходит из аудитории под смех других первокурсников, Дазай никого из них не знает, Чуя смеется, держит за локоть какую-нибудь девчонку с незапоминающимся лицом и именем, они обсуждают свои зачеты, графику в новой игре о которой Осаму не слышал, планы на выходные, в которых его нет и быть не может. Дазай смотрит этот кадр с почти щенячьей обидой, ведь он не в нем. Ему смешно от того, что у него самого таких кадров всегда в тысячу раз больше, что он сам едва ли успевает побыть один, он сам флиртует, смеется и находится в центре внимания, гораздо больше, гораздо чаще чем Накахара. Ведь в эти моменты его все равно не покидает одиночество, та тоска, которую побеждают лишь их с Чуей вечера, которая боится лишь его, Чуи, смеха. И смотря за тем, как искренне он смеется с кем-то другим, Осаму пытается найти в его смехе притворство. Он заглядывает в его глаза, он почти шепчет то, что так хочет узнать — «тебе хватит для счастья кого-то другого?» ведь ему самому — нет. Ревность Дазая никогда не показывается наружу, она медленно душит его изнутри, оцепеняет и выедает в нем все чувства. Ему хочется исчезнуть, но оторвать взгляд от Чуи, что смотрит на кого-то своим другим взглядом, незнакомым и мягким, кажется почти невозможным. У Чуи есть взгляд для него, тот, которым он смотрит из-под ресниц пока Осаму красит ему волосы, пока он рассказывает истории из детства, пока они занимаются сексом и пьют вино на кухне. Всякий раз, когда Чуя болтается с кем-то другим, Дазай боится лишь того, что Чуя подарит этот взгляд не ему. Он знает, что нездоров, и лишь глубоко надеется, что Чуя тоже об этом знает. Дни Дазая по большей части лишены всякого вкуса, они короткие, наполненные глухими отголосками мыслей, бесцветными отсветами чувств и чем-то неосязаемо-мертвым. Вся его жизнь тянется непозволительно тухло, он не может держаться за нее или себя. Но он жив, и в какой-то из дней он рад этому. Это понедельник, осенне-хмурый, задушенный машинами в час пик, понедельник, который они с Чуей решают прогулять. Вечер настигает улицы неминуемой тяжестью, закат красный, а деревья за городским мостом — черные, Чуя вышагивает вниз по разваленному холму и хохочет. — не понимаю, о чем ты? Осаму плетется следом, гремя рюкзаком, забитым доверху пивными бутылками. Они уже пьяные, раскурившие полпачки сигарет на двоих и уставшие от ходьбы. Их путь начался с ворот университета, приостановился в винотеке неподалеку, а закончиться должен в квартире Дазая, но пока что они спускались с моста, чтобы проводить закат и покормить уток сухой овсянкой. — ты хотя бы целовался, Чуя? Накахара возмущенно оглядывается на него. — у тебя память отшибло? Дазай вздыхает и нагоняет его, ускорив шаг, теперь они идут вместе, обнявшись и покачиваясь из стороны в сторону, словно поплавок. Забинтованная рука рисует в воздухе невнятный круг. — с кем-то достойным. Чуя хмыкает. — в средней школе. А ты? Воспоминания в голове Дазая копошатся и навязчиво стучат по памяти, он открещивается от них. — типа того, удивительно, я не помню ни одного имени. Чуя отпивает из узкого горла бутылки нечто химозное и желтое, останавливается перед рекой и тут же падает на жухлую землю. Треть его позорного коктейля поливает собой траву, Дазай садится рядом и печально наблюдает за этим. — запомни свое, главное. Дазай кивает. — набью его на руке чтобы не забыть. — на моей? Чуя гораздо пьянее, развязно хватается за него и шутит самым глупым образом из возможных. — на твоем лбу, бестолочь. — моем лобке? Они смеются, укрытые уютным вечерним сумраком и почти загородной тишиной, пока Чуя то и дело пытается подняться. Дазай отчего-то чувствует себя в этот момент гораздо старше, чем он есть на деле. Под его рукой добрый рыжий мальчик, которого никто похоже не целовал со времен средней школы, никто, кроме Дазая. У него мягкий взгляд, тяжелый характер и слепота новорожденного щенка. Дазай рад держать его тяжелую голову и слушать пьяные рассуждения, потому что Чуя — его друг. — знаешь, вообще, я был бы не против отношений сейчас. Дазай даже не может заставить себя чувствовать печаль, ведь он кажется невероятно честным и мягким в своих словах. — это ведь удивительно, проникаться кем-то настолько сильно, желать совместной жизни, быть с кем-то в этом мире вместе. Только представь, что ты больше никогда не проснешься один, что ты больше никогда не будешь со всем своим… Чуя икает и перекатывает голову на колени Дазая, тот подвисает на несколько секунд, зацепившись за одну фразу всем своим существом и повторяя ее в голове — «ты больше никогда не проснешься один». Что-то в Чуе выбивает его иногда. — ну, ты понял. Дазай вздыхает. — понял, но ты ошибаешься. Ты и так цельный, без отношений или с ними, нет ничего плохого в одиночестве, рождались ведь мы тоже одни, а совместную жизнь надо создавать с тем, с кем спокойно. Не ныряй в людей, я не знал ни одного, что оказался глубже лужи. Одного знает, пожалуй. Чуя что-то невнятно хмыкает, зарывается носом в его коленях и подгибает ноги выше. Осаму чувствует себя обязанным сказать: — пообещай мне, если найдешь себе кого-нибудь, это будет достойный человек. Он тяжело вздыхает. — я не знаю кто это будет, не знаю, кого полюблю. Дазай настойчиво тормошит его плечо. — пообещай, что не влюбишься в конченного придурка или какую-нибудь суку. Чуя вдруг странно, слишком странно смотрит на него из-под рыжих ресниц. Его глаза говорят невероятно много, Дазай вдруг очень не хочет признавать это. Они пьют еще, кормят уток и комаров, в конце концов скидываются на такси и засыпают сразу, как оказываются в постели. Дазая изворачивает от мысли, что Чуя будет с кем-то в этом его единстве душ. Его изворачивает еще сильнее от мысли, что Чуя будет в этом с ним. При идеальном раскладе Чуи нет, Дазая нет, динозавры не вымерли и стали ведущей расой, а все, что происходит в жизни Осаму — сон трицератопса, который совсем скоро сменится на его ночной кошмар о Северной Америке и тираннозаврах. Впрочем, выходит немного иначе, и больше нет нужды думать о динозаврах, ведь кто-то выбирает худшее из двух зол. Дазай проснулся в субботу от навязчивой трели домофона. Это был уже конец ноября и самый неудачный дневной сон в жизни Дазая, за окном давно стемнело, квартира наполнилась духотой, а телефон, к которому он сперва потянулся, оказался разряжен. Он выпроводил Чую на пары часов шесть назад, а теперь тот стоял в дверном проеме и удивленно оглядывал его с ног до головы. — ты спал? Осаму кивает и сонно уходит в квартиру, пропуская Накахару за собой. Тот плетется тихо и странно. Чувство тревоги застывает у Дазая где-то в животе, он ставит чайник и возвращается в спальню. — я разбудил тебя? — да, ключи забыл? Он садится на кровать, складывает руки на колени и ждет, ведь Чуя крайне долго трется в коридоре. Когда он заходит, Дазай догадывается. Чуя Накахара, с медовыми глазами, тонкими губами и тревожностью в каждом вздохе, теперь выглядит так же, как и в первый день их знакомства. Осаму думает, что если бы спросил его имя сейчас, то поверил бы, что действительно не знает его. — я выложил их вчера вечером. Дазай кивает. Зря ставил чайник, что-ж. Зря, проснулся от трели домофона. — один человек предложил мне встречаться недавно, и, нам с тобой нужно закончить. Осаму улыбается. — что за бред? Мы просто дружим. Чуя закусывает изнутри щеку, и что-то подсказывает Дазаю, что он сам не знает. — это неуместно. — что «это»? Накахара вздыхает. — то, что между нами было и будет, если не закончить. Дазай почти смеется. — это же не ты говоришь, да? Лицо Чуи отражает беспокойство, усталость и злость. Но Чуи там нет, Осаму чувствует, и он в ужасе. — думай как хочешь, я пытался сделать это нормально. Я просто хочу чего-то большего, чем секс и пьянки, ясно? Слова бьют почти оглушительно. Дазай не делает ни единого движения и ему больше не хочется улыбаться, он пока что ничего не чувствует, Чуя ведь все еще стоит в дверном проеме. Что-то большее, чем пьянки и секс. Дазай не всегда верит своей памяти, но он запомнил много моментов с Чуей, которые сильно выходили за рамки типичных «пьянок и секса по пьяни», а сейчас он сидит, изнемогая от головной боли, жажды и духоты, смотрит и не может найти подходящих слов, ведь Чуя лишает его возможности ответить: — Дазай, я не верю, что между нами что-то изменится. Я чувствую себя глупым, я такой и есть, пока продолжаю приходить сюда. Знаешь, мне казалось, что я тебя люблю. Дазай прикладывает ладонь ко лбу и ищет на полу у кровати бутылку воды, пока Чуя дрожит думает. Когда он выпивает почти половину, то наконец пытается поучаствовать: — мне все еще так кажется. — только поэтому я сдержу обещание и не стану любить конченного придурка, Осаму. Дазай кивает, это о нем, да? — я не держу тебя. — нет, сука, ты держишь! Все это держит и убивает, потому что ты абсолютно не хочешь меняться. Дазай, у меня тоже была непростая жизнь, меня тоже окружали хуевые люди, но я выбрал не страдать, я выбрал жить. Ты просто возишься в собственном дерьме уже который год, тебе постоянно плохо, и это не злит, но мне больно, потому что больно тебе! Я не смогу прожить в этой боли еще один год, Осаму, мне нужен кто-то, кто тоже будет хотеть жить. Дазаю совершенно нечего ответить. У него нет тяги к жизни, за последние шесть лет у него не было ни одного дня, когда все вокруг не казалось тошным и удушающе-тяжелым. Он рад, что Чуя не дает ему возможности изменить свое решение, обмануть его, пообещать, что изменится. Чуя не просит его поменяться, ставит не ультиматум, а точку. Его медово-теплые глаза красиво блестят в сумраке комнаты, грозя обронить слезы, Осаму по привычке вглядывается, но не уверен, что так уж хочет запомнить этот момент. — тебе есть что сказать? Он пожимает плечами. — позаботься о себе, не позволяй кому-то причинить тебе больше боли, чем я. Входная дверь врезается в подъездную стену с оглушающим звоном, напоминая звук сошедшего с рельс поезда. Дазай остается один и продолжает смотреть туда, где только что стоял Чуя. Во всем теле разлилась пустота, враждебная и предвещающая конец. Одно движение — она сменится чем-то ужасным, Осаму очень не хочет проживать это, он не готов окунуться в это прямо сейчас, поэтому его поза не меняется, а в свою голову он отчаянно пытается ничего не пускать. Что-то внутри убивает его, у него ослабли руки и больше нет сил защищаться. Дазай боится самого себя и очень некстати теперь есть только он. Ему кажется, что он сможет просидеть так до самого утра, в укрытии от мыслей и боли, но… На кухне свистит чайник, который Дазай поставил для Чуи, на комоде его ключи и он должен закрыть за ним дверь. Дазая накрывает быстрее, чем он успевает осмыслить это. Уезжая на последнем трамвае и стараясь не провожать взглядом старый дом, Чуя тоже чувствует боль. Через неделю на улице начались морозы, непривычные для теплого портового города, Дазай досрочно сдал сессию и перестал появляться в университете до самого конца зимы. Все это время он почти не просыхал, а пить стал меньше, только когда заметил, что снег почти сошел с крыш. Уход Чуи был не страшен, ведь он уходил туда, где ему было лучше. Наиболее страшным оказалась встреча с собой. Его жизнь стала такой, какой была два года назад. Дазай просыпался, занимался чем-то, что никогда не запоминал, пил и ложился спать раньше, чем успевало стемнеть. Ночь не догоняла его, он научился бегать быстрее. В его квартиру приходили девушки с третьего курса, старые знакомые, парни, чьи номера он стал находить в карманах пальто и на дне кошелька. Очень скоро он вспомнил, почему секс никогда не приносил ему особого удовольствия. Он пил с ними, курил траву, обсуждал то, на что ему снова было плевать. Безвкусные вечера и немые дни тяготили теперь подозрительно тихо. Чуя никогда не спасал его, он отвлекал, всякий раз своим уходом сбрасывая его обратно на землю. Но теперь Дазай всегда был на земле. В начале весны он съездил к родителям и нечаянно провел два месяца в их отеле на Окинаве, целыми днями валяясь на веранде или в бассейне. Зачем-то привез оттуда кота, которого оставил, поступив в Университет. Приехав Дазай обнаружил в себе желание отдать его кому-нибудь, но никто его не взял и кот остался с ним. Было что-то еще, Осаму уверен, просто очень удачно он снова стал забывать все, что с ним происходит. Его теория о деталях провалилась, ведь Дазай запомнил не только футболку Чуи или его колени, он запомнил все. Он помнил, но через время стал приходить к новому виду спокойствия. Дазай боялся, но все же приближался к выводу, что так лучше для всех. Именно тогда все и рухнуло. Это ночь пятницы. Августовская жара заползает в квартиру и тает от кондиционера, Дазай, научившийся спать только пьяным, в этот раз спит с бутылкой бурбона у кровати. Ему ничего не снится, поэтому, когда в коридоре раздается два коротких стука, он просыпается. Сознание все еще в алкогольной пелене, ноги почти вата, шаг, второй, Осаму трет переносицу и хрипло кашляет, когда открывает дверь. В нос бьет запах спирта и духов, руки слабеют, и на поводу этой слабости устало опускаются вниз. Чуя перед ним стоит в том же свитере, в каком уходил, словно он вовсе не покидал его, а лишь вышел в магазин и задержался на девять с лишним месяцев, потеряв себя в лабиринте городских проспектов. У него отросшие, выкрашенные синим волосы на плечах, разбитые в кровь руки и прячущийся в обшарпанной подъездной штукатурке взгляд. Дазая глушит отчаянием. — впусти меня. Он отходит в сторону, позволяя Чуе войти. Дверь с замогильным скрипом закрывается обратно, Накахара потерянно бегает глазами по голым стенам, шкафам и горам хлама, что не сдвинулись ни на миллиметр с того дня, как Чуя последний раз был тут. Он залезает в один из ящиков, достает чистое полотенце и почти срывается в ванную. Осаму участливо, но почти равнодушно вслушивается в глухой шум воды и шуршание виниловой шторки, садится под дверью и ждет. В голове ни одной мысли, ему гадко и беспокойно, но, когда до ушей доходит отчетливый, болезненный вой, он срывается и стучит по двери. — я вхожу! Чуя не отвечает ему, когда Дазай заходит, он сидит на дне ванны в одежде, вымокший насквозь кипятком и будто отчаянно пытающийся соскрести с себя свою же кожу. Звуки, вырывающиеся, кажется, из самой глубины его горла, хлестко бьют по ушам. Чуя рыдает навзрыд, кричит и раздирает свои плечи. Что-то в Осаму медленно умирает, ломается и ноет от боли вместе с ним. Он обходит ванную и крутит смеситель, меняя температуру воды, обливает теперь и Дазая. Словно в гипнозе стаскивает с Чуи одежду, бросает ее на пол и оцепенело садится туда же. В урванном секунду назад моменте, Осаму заглянул в его глаза, встречаясь там только с болью. Два потухших светло-медовых озерца смотрели на него без упрека и страха, выдавая все, что случилось с их хозяином. Он держит его руки, спасая от истерических попыток выцарапать ими бедра, через полчаса Чуя стихает и позволяет отмыть себя от грязи и крови. Осаму аккуратно трет его мыльной мочалкой до тех пор, пока кожа не краснеет, вычищает его волосы, и вода становится синей от того, что покрасился Чуя, кажется, очень недавно. Он почти невесомо пытается смыть с его шеи, с его щек и лица то, что не может смыться. Дазай с болью и нежностью кутает его в полотенце и садит на край ванны. Чуя похудел и измотался за эти месяцы как после каторги, и чужая футболка теперь висит точно на вешалке. Осаму отвык, он еще острее чувствует, что не знает, как к нему подступиться, интуитивно накрывая рыжую макушку другим полотенцем и тихо заглядывая в глаза. Ему хочется спросить, как он может помочь ему, но все слова застревают комом в горле. Через время Накахара сам кладет ему голову на плечо и тихо шепчет: — отстреги мои волосы, мне больше не идет синий. Это единственное, что звучит той ночью, помимо шума воды и стрекочущего лязга ножниц. Осаму послушно избавляет его от крашенных прядей, разметанных по плечам, рыжие вихры теперь вьются сильнее и укрывают уши, едва доставая до середины шеи. Дазай не старается догнать свои мысли, на обратную сторону черепной коробки плотно ложатся новые детали, которые он запомнит. Боль, тишина, август, Чуя, засыпающий под его рукой и знающий, что будет завтра. Дазай тихо плачет в его плечо, и думает, что не отпустит. Вся его жизнь — процесс терпения, и терпеть, прячась за проходящими днями от своих страхов, никогда не будет проще, чем терпеть, пытаясь бороться с ними. Каждое его действие приводило к тому, что он причинял боль, себе или другим. И Чуя — самое болезненное, что есть в его жизни, самое живое и самое значимое, он не знает, какие действия повлекли его появление, но знает, что больше судьба не повторит это с ними. Дазай не знает пути из этого болота, он вязнет все сильнее и это дело его рук. Он готов попытаться спастись, он хочет думать, что Чуя протянет ему руку, ведь Осаму делала это всегда. И он засыпал, думая о нем, боясь того, что Накахара пережил, зарываясь пальцами в его боль, принимая это все и пытаясь держать его за ту сторону ладони, чтобы ничего не болело, говоря с ним на том языке, чтобы ничего плохого не вспоминалось, смотря на него не глазами, смотря всеми своими чувствами, которые залезают в глазницы и наблюдают. И даже будь Чуя черной дырой, будь он пропащим и умирающим, если он сможет продолжать держать его руку, Дазаю будет достаточно. Он больше не хочет отпускать его назад, не хочет вновь быть полезным по случаю. Есть Чуя, есть его жизнь, они заползают в Осаму и врастают корнями в кости, ему придется перекроить свой скелет, чтобы отпустить. Утро встречает бьющим из окон светом, по-летнему стойким и полуденным, выбеливающим шкафы и пустую кровать. Пустота бьется о стены, Осаму сиротливо заглядывает в каждую комнату, собирая по кусочкам ночь. Запах спирта и духов, мятые простыни, ночь разбита и больше не может убивать его. Он находит последний ее осколок в ванной, когда садится на пол, горько улыбается и зарывается пальцами в ворох синевато-рыжих волос, устилающих сырой кафель. И вместо ночей его начинает убивать их мимолетность.