Fünf werden gehängt

15.05.1820 Санкт-Петербург. Манеж Семёновского полка. Около 18:45 вечера Михаил Бестужев-Рюмин, эстандарт–юнкер Семёновского полка, не такое уж и долгое время служащий в нем, но уже успевший к извечной злости нового командира привыкнуть, поправляет натерший от долгого ношения шею ремешок неудобного кивера и наконец покидает дошедший до конца манежа строй, осторожно протискиваясь к командиру 3 фузилёрной роты, капитану — Сергею Ивановичу Муравьёву-Апостолу, чтобы поговорить, стараясь к тому же, чтобы не заметил эти передвижения стоящий посередине манежа командир полка — Федор Ефимович Шварц. Казалось бы за обычные разговоры в полку, тем более после выполнения всех необходимых маневров и фактического окончания учения не должно быть суровых наказаний, чего бы Михаилу Павловичу так осторожничать, но увы, Федор Ефимович придерживается иной тактики. Шварц наказывает солдат за все — и причина этому вовсе не в желании сохранить или поднять в их рядах дисциплину, а в искренней к ребятам ненависти. Шварц всегда ненавидел гвардейских солдат за их порядки, за их милосердие друг к другу и отсутствие телесных наказаний, за их обученность и грамотность, ввиду того, что сам родом был из армии, и считал, что все имеющиеся в гвардии либеральные, вольнодумные веяния запада разлагают состояние её полков. Прежний же командир полка, генерал-адъютант Яков Алексеевич Потёмкин, напротив, долгое время всячески сии послабления поощрял. Все офицеры, служившие в Семёновском полку, были довольны таким понимающим командиром, а вот Александру I, сменившему в последний год свою политику реформации на политику реакции, вероятнее всего либерально-настроенный Яков Алексеевич, как командир одного из главных столичных полков, стал мешать, перестал Государя, так сказать, устраивать. Потому Потемкин, поистине отец солдат, не разу не поднявший на них руку, 9 апреля 1820 года был уволен от управления Семёновским полком; ему Всемилостивейше поручена была дивизия; а Семёновским полковым командиром сделан был, по рекомендации бригадного командира Великого князя Михаила Павловича, полковник Федор Ефимович Шварц, известный капральством, суровостью и необразованностью. Так же к смене командира полка руку свою, как известно было некоторым офицерам Семёновского полка, приложил граф Алексей Андреевич Аракчеев. Алексей Андреевич пользовался своей близостью к Государю, до увольнения Потемкина сообщал Его Величеству систематически, что Яков Алексеевич неспособен, по излишнему мягкосердию, командовать полком, потому-то в числе солдат его и появляются образованные, грамотные, которых нынешняя политика Государя не устраивает. Аракчеев говорил, что для сломления воли семёновцев, для приведения их к послушанию Александру Павловичу, который после вспыхнувших в Европе революций, Греческой и Испанской, необычайно боялся потерять свою власть, необходимо поставить им чересчур сурового командира, которых из них выбьет вольные мысли, бесконечными учениями изнурит, не оставит времени офицерам на дерзновенные попытки образовывать солдат и как-либо против Государя говорить по вечерам за общим столом собираясь. Для Сергея же Ивановича, Сергея Петровича Трубецкого и ещё нескольких офицеров Семёновского полка, и по совместительству членов «Союза Благоденствия» — ныне существующего, пока ещё легитимного, антимонархистического общества — полк Семёновский при Якове Алексеевиче являлся образцовым. Вместо кабаков и бездумных увеселений, как было это в первый год после войны Отечественной, по примеру своего доблестного командира, сидели офицеры со своими солдатами в казармах, просвещали ребят, учили грамоте, или же в театрах развивали морально нравственную культуру молодого поколения, пришедших в полк новичков. Редко, когда можно было услышать от солдат полка брань, ну а от офицеров и того меньше. Более того однажды собравшись в казармах офицеры вдруг договорились, что как шеф полка их, Александр Павлович, курить не будут, после чего и солдаты пример с них взяли, тем самым существенно улучшив физическое состояние полка. Однако то, что все это время, до воцарения Шварца, и право являлось примером для любого полка огромной Российской Империи, в армиях которой до сих пор существовал деспотичный хаос, так это то, что никаких телесных наказаний, по ненадобности, в Семёновском полку не было. Образованные и любящие свое начальство беспрекословно солдаты понимали, выполняли, и не спорили с приказами, которые им отдавали. Для офицеров армии, как оказалось впоследствии и со Шварцом, показалась бы такая мера милосердия безрассудной, ведь привыкли они сечь солдат за любую провинность, и лишь Яков Алексеевич, имея при себе наилучшие намерения, объяснил офицерам полка своего, а те после и своим товарищам в соседних полках: Преображенском и Лейб-гренадерском, что можно обойтись без насилия. Полки соседние, к слову сказать, пытались постепенно перейти к образу Семёновского полка — некоторые офицеры из их числа даже отменили в ротах своих наказания — однако командиры сиих полков выступали яро против таких послаблений, потому они являлись событиями не повсеместными, а лишь точечными. Теперь же Семёновский полк потерял окончательно свой облик либерального полка: Шварц, заявясь в него, в первый же день своими глупыми приказами и низкими, подлыми действиями ополчил против себя и солдат и офицеров, которые по началу были настроены к нему нейтрально. «Мало того, что он заменил нам доброго командира, так придя с армии посмел в лучший гвардейский полк привнести свои животные порядки.» — первое время именно такими мыслями делились между собой Семёновские офицеры. Муравьёв-Апостол на этот счет предпочитал молчать: лишь дважды обмолвился с братом о своей злости в пустой офицерской комнате днем, почти сбежав с очередных учений и мать один раз заметила на спине юноши следы шпицрутенов, по которым все поняла. Сергей Иванович, в отличии от Михаила Павловича, который все более уверялся в том, что Шварц поставлен в полк не по ошибке, будучи осведомлен о словах Аракчеева от Сергея Петровича, полагал, что скоро совсем Государь изменится: члены Директории «Союза Благоденствия», часто допускавшиеся до аудиенций с Государем, на то давали ему слабую надежду. Итак, вступив в командование полком, Федор Ефимович с первых же дней принялся наводить в нем свои порядки. Одиночные, ротные, батальонные учения, специальные учения для разводов и парадов с утра и до позднего вечера стали занятием солдат и офицеров. Даже ночью солдаты не могли отдохнуть и поспать, так как Шварц требовал от них на утренних смотрах приведенной в порядок, выбеленной и вычищенной формы. Если же хоть какое-то требование Федора Ефимовича выполнено солдатом или офицером не было, или пускай даже не понравился ему кто, по неизвестной совершенно причине, Федор Ефимович мог позволить себе бить провинившегося по лицу, мог пинать его ногами, щипать за нос и губы, плевать в лицо. Но что для большинства как солдат, так и офицеров, считалось самым ужасным и унижающим фактором, так это то, что Шварц в основном заставлял солдат плевать друг на друга. Он намеренно уничтожал достоинство солдат в глазах их самих, в глазах других для того, чтобы из образцового полка получить забитое, запуганное стадо, от любого крика пугающееся, но за Государя Императора, по неизвестной причине, долженствовавшее рвать животы.

Около месяца назад.

Сергей заходит в карцер — камеру пыток, как прозвали его солдаты — и подходит к ожидающему своего наказания солдату, которого на скамью деревянную спиной вверх укладывают бледные солдаты другой роты, у которых глаза на мокром месте и трясутся которые, как осиновый лист — Муравьёв-Апостол по ошибке полагает даже сначала, что их всех наказывать по очереди будут, а оказывается они так товарища жалеют. За пару минут разговора с разбитым совсем солдатом капитан выясняет, что солдат во время построения одет был в парадный мундир, у которого не застегнул верхнюю пуговицу. Сам солдат, с его слов, пытался оправдаться на плацу пред полковником: — Во время умывания утреннего воротник очень давил на горло вот и решил расстегнуть, а обратно застегнуть забыл; но Шварца эти пустые слова волновали не особо. Муравьёв-Апостол рассказу верит — он полагает, что у Шварца есть задача: вымуштровать вольнодумцев, солдат Семёновского полка от адских условий заставить выть и вернуть их к обычной раболепской трусливой несправедливой службе. И вот за такой незначительный проступок приказал Федор Ефимович солдата наказать двадцатью ударами шпицрутенов, а на плацу, где обнаружил Шварц у солдата эту оплошность, полковник плюнул ему в лицо, после чего вынудил сделать то же самое нескольких солдат стоявших неподалеку. Сергей качает головой: семёновцы — люди достоинства, и сейчас Муравьёв-Апостол окончательно понимает истинную цель Федора Ефимовича, как нового командира полка: растоптать в солдатах и офицерах это самое достоинство, заставить их друг к другу относиться как к расходному материалу. Размышления Сергея грубо прерывает резкое открытие скрипучей двери: в комнату экзекуции заходит Шварц, и Муравьёв-Апостол бросается сразу к нему, закрывает солдата собой — Федор Ефимович в негодовании останавливается.

— Чего вам нужно, капитан? — говорит Шварц, с таким презрением выделяя звание Сергея, что тот жмурится, а после искривляет губы в расстроенной улыбке.

— Федор Ефимович, наказание чрезмерное, солдат покаялся. Да и поступок не столь ужасен, чтобы наказывать так. Он сказал мне, что вы плевали в его лицо, и заставляли других, ну разве этого вам мало? Ваши действия противоречат не только моральным нормам, но и писаным и неписаным законам Русской армии, в которой, как я знаю, вы имели честь служить. Нельзя наказывать телесно лиц, имеющих боевые награды, а вы так много раз за короткое время вашего главенства над полком делали это. Солдаты полка нашего с нами бок о бок в Отечественной войне погибали, отсутствие орденов у каждого не отменяет их жертвенного подвига во имя Родины, а вы, будто издеваясь, ещё сильнее давите на наших доблестных солдат, так их позорите, зная, что они ничего вам не сделают. А знаете почему? Потому что наш полк — не стадо, потому что солдаты наши, несмотря на отсутствие званий, достоинство и честь имеют. Сколько бы вы не издевались, они пока терпят, но вы себе делаете хуже: все это воспитал в нас Яков Алексеевич, не вы, и уничтожая сейчас достоинство в наших солдатах вы себе подписываете смертный приговор. Я понимаю, вы пытаетесь дестабилизировать солдат, вернуть их в состояние трусливого раболепствия и бездумного чинопочитания, выветрить из их смышлёных голов либеральный настрой, любовь к Родине и командиру, но зачем? Вы, как я уже сказал, себе делаете хуже. Как только солдаты потеряют достоинство, которое вы уничтожаете столь старательно, они перестанут просить вас относиться к ним по-человечески. Они вас, Фёдор Ефимович, забьют ночью до смерти в вашем же доме неподалеку от части. А потому, отмените экзекуцию, я прошу вас. Если не ради нас, то ради своего блага. Шварц от себя демонстративно Муравьёва-Апостола отодвигает, и показывает рукой, дабы зашли ещё несколько солдат 1 роты Семёновского полка, вроде друзья пострадавшего — Сергей не особо вдается сейчас в подробности, просто лица ребят знакомые. Наказание прилюдно — худшая пытка.

— Сергей Иванович, вам я советую не лезть в мою жизнь и не учить меня, что мне делать, а что нет. Если я полковник, а вы простой капитан, как думаете, должен ли я вас слушать? Государь наш не вас командиром полка сделал, почему вы полагаете, что имеете право меня учить? Пускай знают солдаты, что будет за ошибки, которые на мелкие или крупные делить непрофессионально. И то и то, ведь, ошибка, опускающая престиж полка нашего в лице великого шефа его. — сурово заявляет Шварц, и показывает подошедшему с казармы жандарму знак, дабы начинал порку. Муравьёв-Апостол же, после нескольких свистящих ударов веревок об обнаженную солдатскую спину, с которой отлетают на деревянный пол капли крови, и следующих за ними нечеловеческих криков, падает замертво на пол: от переживаний за солдата, хоть и не своей роты, офицер теряет сознание. Солдаты, приведенные в камеру наблюдать за мучениями товарища, бросаются тут же к Сергею Ивановичу, поднимают его на ноги, в чувство приводят несколькими слабыми ударами по щекам, а после бросают взгляды злобные на Федора Ефимовича: в них Шварц замечает гневные огоньки и слова Сергея о животной составляющей любого человека вспоминает, потому пугается. Разве стоит его жизнь какого-то там наказания за пуговицу? Под давлением нескольких обозлившихся солдатских взглядов и стонов пострадавшего, чью израненную спину заботливо прикрывает рубашкой, взятой со скамьи, Сергей Иванович, более-менее пришедший в себя, Федор Ефимович отступает, приказывает жандарму порку прекратить, однако по лицу полковника пробегает тень разочарования и досады. Сразу становится понятно, что об отмене экзекуции и потере возможности узреть страдания невиновного человека Шварц жалеет, и, видимо, лишь страх, что солдаты, потеряв человеческий облик, на месте его растерзают, вынуждает мужчину отступить. Сергей же напротив, солдат за помощь благодарит, помогает со скамьи подняться пострадавшему солдату и подставляет ему свое плечо, наравне с ещё одним солдатом, сопровождая их до самых кроватей в общем зале, где надобно будет перевязку пострадавшему сделать..

От мыслей Сергея Ивановича наконец отвлекает звук гремящих барабанов и судорожное подергивание обшлага на рукаве его мундира с правой стороны. Муравьёв-Апостол моргает, возвращаясь таким образом в реальность и видит, как Бестужев-Рюмин, с поистине умоляющим взглядом пытается на себя обратить его внимание, а заодно и делает попытки протащить Сергея Ивановича к голове 3 фурзилёрной роты. — Сергей Иванович, что же вы совсем в мыслях потерялись? Я все звал, звал вас, а вы ни в какую. Михаил Павлович приехал на внеплановую проверку, скорее идите к своей роте. Муравьёв-Апостол, все ещё потерянно хлопая глазами, услышав имя и отчество знакомые реагирует быстро: возможно все ещё саднящие, едва успевшие зажить, недавние рубцы от шпицрутенов о себе дают знать. Сергей Иванович ретируется с края манежа, пробираясь к своей роте, где встает в голову её, вытянувшись в струну напряженную, слыша вокруг выдохи спокойные — чуть было солдат не подставил своей беспечностью и задумчивостью, как можно было так в конце дня отвлечься? «Да и Михаил Павлович хорош,» — злится Сергей Иванович, не коим образом не выдавая свое настроение и эмоции на принявшем каменное выражение лице, «приезжает намеренно без приглашения и объявления, дабы полк наш за недочетами поймать. Со Шварцем они на одной стороне, оба хотят нас уличить в чем-то, только бы избить. И чем таким мы не угодили шефу нашему?» Муравьёв-Апостол, естественно никакого ответа на вопрос свой мысленный не получая, тяжело выдыхает. Михаил Павлович же, поправляя с толикой надменности свой идеально вычищенный черный двубортный мундир с темно синим лацканом и красной выпушкой по краям лацкана и обшлагов рукавов, приглаживая одновременно с этим свои вихрастые русые волосы широкой ладонью, идя по середине манежа, улыбается во все зубы, кажется обнажая их для укуса, нежели для выражения радости. Солдаты, перед ним стоящие рядами, дрожат: стянутые и сжатые тесными мундирами, узкими панталонами, с высокими, украшенными кутасами, киверами, державшимися на голове только посредством чешуйчатых ремней, туго затянутых под подбородком: они должны, несмотря на неудобства, показывать Великому князю себя всецело готовыми защищать Родину, а так же полностью покорными новому командиру. Как не хочется солдатам рассказать сейчас об издевательствах командира они понимают, что Михаил Павлович Романов, к сожалению, не менее Шварца их полк ненавидит, потому и остается им сейчас только молча стоять и ждать, когда, разозлившись, что не к чему придраться, но для вида удовлетворившись состоянием полка Михаил Павлович уедет обратно в штаб управления Артиллерийским ведомством. Через пару минут так и происходит: в бессильной злобе перебросившись со Шварцем парой слов Михаил Павлович криво улыбается солдатам, выражая им благодарность за столь достойную выправку, после чего покидает манеж Семёновского полка, а Сергей Иванович, заметив, что два злых зеленых глаза, перестав его буравить, исчезли из поля зрения, выдыхает спокойнее. «А ведь я забыл поблагодарить Михаила» — проносится последняя здравая мысль в его голове, прежде чем все тело обмякает; струна ломается, разваливается, превращается в жидкую, несуразную кашицу: ослабшие ноги оказываются совершенно неспособны удержать офицера на ногах. Сергей Иванович теряет сознание, падая на почти вовремя подставленные руки Бестужева-Рюмина, которые заботливо спасают его от травмы головы и конечностей. Обмороки на жизни Сергея Ивановича не были редким случаем, а на службе с зимы, вкупе с волнением и постоянным страхом за себя и за солдат, их количество без желания Муравьёва-Апостола, увеличивается, что сейчас подтверждается снова. * 24.05.1820 Казармы Семёновского полка. Около 21:34 вечера. Проходит некоторое количество времени и честно признаться из всех семёновских членов «Союза Благоденствия», которые изредка собираются по вечерам в комнате офицеров в своем малочисленном составе, Сергей единственный, кто все ещё верит, что Шварц по ошибке в полк отправлен и Александр I вовсе не зла, добра своим подопечным хочет, просто ввиду извечной занятости он даже не знает о сиих страданиях своих солдат. На собраниях офицер, увы, то и дело говорит о своих предположениях, пытаясь успокоить Сергея Трубецкого или Павла Пестеля, тщетно надеясь, что они с прошлого сбора сменили свои, как кажется Муравьёву-Апостолу, радикальные установки по отношению к Государю и даже к Шварцу. Сергей Петрович в ответ на эти предположения лишь тяжело вздыхает, заблаговременно полагая, что Сергей Иванович, при ожидающемся расколе, отойдет к сторонникам Конституционной монархии, если будет столь смиренно наивен, а значит военный переворот делать придется без него; Александр Антонович Рачинский и Фёдор Петрович Шаховской предпочитают молча слушать участников собрания, ибо сами ещё не понимают особо на чьей они стороне; Иван Дмитриевич Якушкин оказывается приближен к Пестелю в этом вопросе, потому каждый раз слыша слова Сергея Ивановича о необходимости ожидания и смирения, он злился, но этого почти не показывает, ввиду своего к Муравьёву-Апостолу уважения; Павел Иванович, и того реже на этих собраниях появляющийся, каждый раз, когда пытается его Муравьёв-Апостол во время разговора об убийстве членов Августейшей фамилии остановить, воззвать к его вере, вспыхивает, без слов обрушивает на шаткий стол кулак, сопровождая ярость свою скрежетом прижатых плотно друг к другу зубов; брат Сергея Ивановича, Матвей Иванович, приезжая иногда в свой полк с Полтавы, в звании адъютанта генерал-губернатора князя Репнина-Волконского, как и Трубецкой молчит, но молчание его иное, он таким образом показывает всем, что находится на стороне брата — не Сергей виноват, что за благо смирение он почитает и все ещё верит в хороший исход. “Он понимает, он просто верить не хочет.” — гласит спокойный взгляд Матвея Ивановича, направленный на в который раз более-менее успокоившегося, севшего на свое место Пестеля. “Все же, Сергей Иванович ваш друг, вы должны понимать.” Павел Иванович, как-то сухо отмахиваясь от Матвея Ивановича, переводит тему разговора. Сергей Иванович сидит рядом с братом, каждый раз благодаря его за молчаливую поддержку и поистине не понимая, в чем он не прав, но несмотря на уверенность в своей правоте всякий раз, как видит Муравьёв-Апостол черные, словно омут болота, глаза Павла Ивановича, в которых блещут молнии, и серые, спокойные, но такие укоряющие сами по себе глаза Сергея Петровича, после выражения собственного мнения, офицер, сам собой, конфузится, извиняется и покидает офицерскую комнату. На территории части, едва переступая порог казарм, вдыхает Сергей Иванович воздух свежий, теплый и запрокидывает голову, любуясь то и дело появляющимися из-за облаков звездами. Он точно знает: в этот раз, как и обычно, около ворот он найдет Михаила, с которым снова перекинется парой избитых фраз по поводу надоевшего командира. Надо же хоть кому-то разъяснить необходимость смирения и ожидания, благосклонности Бога, которая находится лишь с теми, кто принимает все испытания с достоинством, не озлабливаясь, не желая уничтожить обидчика. Подпускать юношу к себе Сергей Иванович пока не готов, хотя и привык к его постоянному нахождению рядом, да вот только во время нахождения среди людей Сергей Иванович с Михаилом старается не контактировать: первое время Бестужев-Рюмин не понимал почему так, пытался завести разговор, но каждый раз оказывался поднят на смех, а Сергей либо подтрунивал, что являлось наихудшим исходом, либо же молча отворачивался, делая вид, что происходящее его совсем не касается. Ввиду этого Михаил первое время плакал много наедине с собой, а потом как-то перестал, расхотелось. Попытки подружится с Сергеем Ивановичем Михаил Павлович не оставил, да вот только в обществе донимать его перестал: один раз столкнувшись с Муравьёвым-Апостолом у ворот и перебросившись с ним даже несколькими фразами, создав видимость полноценного диалога, все чаще ночью на улицу стал выходить, понимая, что лишь в темноте, без лишних свидетелей возможна настоящая дружба эстандарт — юнкера и капитана, почти майора. И вот сегодняшним вечером происходит такое же, скрытое, осторожное собрание — заговорщики, как с гордостью иногда себя и товарищей именует Сергей Петрович, не могут допустить внедрения во время собрания в комнату посторонних людей, дабы не оказаться раньше времени под дулами пистолетов. До ожидаемой реплики Сергея Ивановича осталось не так много времени, потому что обстановка в почти пустой комнате до предела накалена: Сергей Петрович сегодня играет роль не пришедшего по личным причинам на собрание Павла Ивановича, потому и говорит про то, что со Шварцем бороться надо и вытаскивает из своего ящика в тумбочке, стоящей неподалеку от стола, на первый взгляд обычные листки, заглавие которым — слово смелое: Конституція. Взмахивая титульником, откладывая на место содержание, Сергей Петрович как бы точку ставит в монологе, братьям Муравьёвым-Апостолам показывает, что приняв некоторое время назад этот документ в таком же узком кругу, одобряя его, они пообещали за Конституцию бороться, а здесь представляется такой случай. — Государю на нас все равно, как вы понять-то не можете? Тут такая возможность, упускать нельзя. Осталось лишь злость солдат направить в нужное русло, да поговорить с ними о правах, которых они заслуживают, и монархия будет низложена. — твердо говорит Сергей Петрович, поправляя подмявшийся на плече эполет, и в тот же момент дверь комнаты распахивается: в нее почти вбегает Михаил, пытаясь отдышаться. Краем шустрых карих глаз Михаил замечает название документа, один из листков которого Трубецкой рывком опускает на свои колени, зло зыркая на Бестужева-Рюмина. — В чем дело? — не успевая сообразить что делает цедит зло Сергей Иванович, однако сразу осекается, опускает в пол взгляд, едва чувствует на своей ладони руку такого же взволнованного брата. — Уходите. Там Михаил Павлович приехал. — Опять?! — справедливо вспыхивает Трубецкой, передавая листок Сергею Ивановичу, который осторожно на место его прячет. — Вы забыли? Он нас хочет подловить. — виновато улыбается Михаил, пытаясь хотя бы куда-то себя деть, чтобы не чувствовать на своей груди несколько зло-встревоженных взглядов. «Я прервал какое-то собрание и Сергей Иванович в их числе.» — только и хватает Бестужева-Рюмина на такую мысль, прежде чем чьи-то слова прерывают его размышления. — Спасибо вам, Михаил, за предупреждение. — кажется единственный, все ещё сохранивший здравый рассудок, не поддавшийся панике Матвей Иванович улыбается Михаилу. Бестужев-Рюмин садится на кровать в комнате, каким-то сбитым кивком отвечая Матвею Ивановичу. Трубецкой с Сергеем Ивановичем внимательно осматривают комнату на наличие запретных вещей, документов, а в это время в коридоре звучат зычные шаги, от стен отлетают стуки подошв ботфортовских сапог Великого князя об каменный пол. Матвей ложится на кровать, стоящую рядом с кроватью Михаила и отворачивается к стене, чтобы зашедшие гости подумали бы, что он спит. — С Матвея пример брать вам надо, Серёжа. — улыбается наконец поспокойнее Трубецкой, садясь за стол, выкладывая на нем какие-то бумаги с вычислениями — наверное хочет создать видимость интенсивной работы. В это время открывается дверь и внутрь заходят Шварц, с Михаилом Романовым, который снова зелеными глазами прилепляется к Сергею Ивановичу. Муравьёв-Апостол, ежась от неприятного ощущения, встает с кровати, здороваясь таким образом с командиром; чуть позже, с особым нежеланием встает со своего места и Трубецкой, так и не подняв глаз на Великого князя, терзая ими слабую грудь Шварца, за ним поднимается Михаил Павлович, тоже борясь с желанием оскалить зубы при виде ненавистного командира. — Здравствуйте, здравствуйте. — протягивает Михаил Павлович, осматривая беглым взглядом комнату. — Отчего не спите вы в столь поздний час? Бестужев-Рюмин с Матвеем переглядывается: кажется, ещё секунда и Михаил расскажет, что это все вина Федора Ефимовича — и не солжет — что заставляет он их ночами напролет форму белить и чистить, да только встречается офицер глазами с Сергеем Ивановичем и поджимает губы, думая тогда, что лучше совсем молчать, только бы не упасть в глазах Муравьёва-Апостола. — Работаем мы здесь, Ваше Высочество. — выручает всех Сергей Трубецкой, показательно пододвигая к краю стола отчеты о наличии у солдат формы. — Работаете? — все так же расслабленно протягивает Михаил, и Бестужев-Рюмин поклясться готов: он слышит в этом тоне ехидную насмешку. — Ну не буду вас отвлекать. Au revoir. — Романов разворачивается и выходит из комнаты офицеров, за ним покидает комнату Шварц. Немного позже в окно видит Сергей Иванович, как Михаил Павлович и Федор Ефимович пожимают руки друг другу: на лице Михаила Павловича видна искренняя улыбка, а Федор Ефимович на плече его ладонь держит, сминая воздушную золотистую бахрому на эполетах. Сергей Иванович морщится отворачиваясь от окна. — Правда, спасибо вам, Михаил Павлович. — как-то поздно приходит в голову Сергея Ивановича мысль поблагодарить почти уснувшего Бестужева-Рюмина, решившего оставшегося в этой комнате на ночь: после такого объезда ночного члены общества собрание решили не продолжать. Сергей Петрович подумал даже ненароком, когда Конституцию прятал тщательно, что это ему от Бога знак, что рано ещё занимать позиции столь радикальные? Что может прав Сергей Иванович, когда говорит, что подождать надо? * 28.05.1820 Плац Семёновских казарм. Сергей Иванович, выходя вечером из казарм подышать свежим воздухом, натыкается вдруг на беспорядочно снующих туда сюда по плацу солдат, а так же некоторых офицеров, которые стоят тут и там скрестив руки, но не выражая никакой неприязни, напротив, они от чего-то смеются. Муравьёв-Апостол хмурится, чувствуя, как в душе что-то скребется подозрительно, подсознание удивительно отчетливо намекает, что здесь что-то не так. В числе солдат, находящихся на плаце, Сергей Иванович видит своих, из 3 фурзилёрной роты: они, словно клоуны, ходят на ходулях по плацу, то и дело пустыми голосами выкрикивая разные уставные возгласы, а другие солдаты — в их числе Михаил Бестужев-Рюмин — смотрят им под ноги, вероятнее всего подражая привычке полковника Федора Ефимовича Шварца. Муравьёв-Апостол, то и дело посматривая на закрытые ворота из которых мог показаться Федор Ефимович, с внеплановым визитом, или, как в тот раз, Михаил Павлович, подходит к Бестужеву-Рюмину, который как раз встал с брусчатки, на которую, для качественного исполнения роли, пару минут назад опустился коленями, берет его за руку и отводит немного в сторону. Это замечают солдаты, которые, не особо понимая, на чьей стороне Сергей Иванович, останавливаются, знающие его улыбаются, но Муравьёв-Апостол качает им молча головой: вместе со своими офицерами солдаты начинают расходится. — Ну как вам? — радуясь тому, что Сергей Иванович впервые взаимодействует с ним в обществе, улыбается Михаил, полагаясь ненароком на его реакцию, думает, что эта смелость подняла его в глазах Муравьёва-Апостола. — Как давно вы делаете это? — пропуская мимо ушей вопрос Михаила спрашивает серьезно Сергей, все ещё держа юношу за руку. — Да уже с три дня как. Пока только придумываем и пробуем шутки, репертуар ещё не велик. — Какой ещё репертуар? — искренне недоумевая спрашивает Сергей Иванович, но по мере того, как осознание втекает в его мозг тонкой струйкой, офицер начинает суроветь, брови его съезжаются к переносице. — Как какой? — все так же весело и беспечно улыбается Михаил. — Наш, солдатский. Мы на Шварца сатиру сделаем, так солдаты, на нас смотря, боятся его перестанут и решатся наконец объединиться, чтобы свергнуть его. — Михаил, вы же понимаете, что это смешно? — приподнимая бровь спрашивает Сергей. — Ваш поступок по-детски глуп, вы смешон, да и товарищи ваши по самодельному театру тоже. Я искренне не понимаю, как там могли оказаться мои солдаты, но я с ними поговорю, дабы они не находились в вашей инфантильной затее. Бестужев-Рюмин, едва едкие слова — обвинения слышит, сразу поникает, руку свою из руки Сергея как-то резко вырывает и морщится с искренним отвращением. Муравьёв-Апостол со слабым удивлением обращает слабую толику своего внимания на этот жест, но тут же отвлекается, как будто ему это не важно вовсе, и возвращается всецело к карим глазам Михаила, которые начинают полыхать огнем обиды. — Вы же понимаете, что вы ничего таким образом не поменяете, вы лишь время бесцельно тратите, которое, коль свободное у вас есть, стоило бы на сон обеденный или на чистку формы потратить, дабы не жаловаться потом с утра, что вы совсем не выспались. — Сергей Иванович скрещивает на груди руки — неподалеку от него прислушиваясь стоит Матвей, но Муравьёв-Апостол-средний не замечает своего брата. — Да к тому же вы сделаете себе хуже. Нужно не солдат смешить и над командиром шутить, а стараться сделать так, чтобы вас меньше били. — Сергей говорит с таким лицом, будто совершенно очевидные вещи его заставили объяснять ребенку: глаза у Михаила Павловича стекленеют, на ресничках внизу появляется слабая влага, нижняя губа начинает предательски подергиваться, вместе с кончиком носа. — Вы забыли разве, как сами нам говорили, что со Шварцем в тот раз приехал Михаил Павлович? Я вам больше скажу: после визита они руку жали друг другу. У Федора Ефимовича защита есть в числе родственников Государя, не зря Александр Павлович нам его поставил. Я это только пару дней назад понял, а вы давно говорили об этом. Так почему мои поступки теперь кажутся логичнее, чем ваши? Почему я искренне пытаюсь избежать конфликта, защитить себя и солдат, а вы лезете на рожон? — Да как вы можете так со мной говорить? — не по воле Михаила срывается с его губ и офицер скрывает ладонью лицо на мгновение, смахивая кончиками пальцев с уголков глаз соленые слезы. — Не лезу я на рожон, мы с солдатами пообщались и решили, что так правильно будет. — сухо отсекает Михаил. — Зато мы не будем сидеть в казармах и трястись от страха, как вы. — теперь тон Михаила принимает злые нотки. — Я не боюсь того, что меня побить могут, я хочу показать солдатам и офицерам, что Шварц не Государь и боятся его не надо. Во время смеха над человеком его авторитет падает, солдаты боятся перестают. Это вы себя ведете как ребенок. Нам бороться надо, а не сидеть ожидая непонятно чего. — Да кому нам, Миша, кому нам? — сам того не заметив, с отеческой заботой, называет Бестужева-Рюмина Мишей Сергей Иванович, но после снова серьезнеет, как будто даже злится. Правда сейчас его злость — защитный механизм, Муравьёв-Апостол не может позволить, чтобы Михаил догадался про общество, узнал что-то лишнее, а тут он говорит: нам; будто намекает на что-то. — То, что ты увидел меня в числе других офицеров, не о чем тебе не должно было сказать. Я не знаю, о чем ты подумал, но мы всего лишь обсуждали где прикупить белила для панталон дабы Шварц лишний раз нас не бил. Михаил отшатывается от Муравьёва-Апостола в ужасе, закрывая снова руками лицо — рискует позорно разрыдаться при Сергее. «Как же не было? Да как же не должно было? Что же ты мне лжешь так открыто? Я тебя защитить хотел, видел, что на бумаге написано, я ж образование имею, я знаю о чем речь у вас шла, а ты вот так. Белила?! Да какие белила, коли я видел четко надпись: Конституция. Да стали ли бы вы так боятся, коли только белила были бы у вас?» — Мы бороться с ним не собираемся, не сейчас, у нас нет возможности сейчас. — поправляется Сергей Иванович, будто не замечая растерзанного состояния Михаила. — Если сейчас выступать будут только жертвы, а смысла не будет. Вы разве не понимаете? Я же говорю Царь за него, Царь поставил нам его. Вы что хотите, Михаил? Мир изменить? Солдат спасти? Я понимаю ваши порывы, но и вы поймите: вы один не сделаете ничего. — Муравьёв-Апостол окончательно расправляет спину, ставит этим жестом в диалоге точку, оставляя уверенность и победу на своей стороне. — Сейчас ничего сделать нельзя. Ждать надо и терпеть. И поводов для битья давать меньше. — Как вам не стыдно? — все-таки срывается Бестужев-Рюмин, хоть и не хотел. — Я к вам со всей душой, а вы мне от ворот поворот. Я все видел, я все знаю. — Михаил щурится зло, но потом разочарование в нем побеждает усмешку, глаза офицер снова прячет за руками, стирает предательские слезы и скрывает всхлипы. — Я не скажу никому, я знаю, что так сделал бы достойный человек, но с таким трусом как вы мне больше быть не хочется. Сами давайте для битья поводов меньше, а я бороться буду. Как можно с таким зверем сосуществовать? Насколько же вы гнилой оказывается, Сергей Иванович. Михаил отворачивается и спешно уходит в казармы, оставляя Сергея наедине со своими мыслями. Но поразмышлять о произошедшем у Муравьёва-Апостола не получается: к нему подходит брат. — Ты прав, — Матвей кладет на плечо Сергея руку, показывая тем самым, что он с благими намерениями, —..делать сейчас ничего мы не можем, но и трусливо лгать с твоей стороны было непристойно. Он же правда видел. Зачем ты так? Михаил же не спрашивал тебя об обществе, но ты мог хотя бы не так резко ему отказать. Сергей хмурится. — Да как же я ему мог сказать? Я давал клятву о том, что не сообщу лишним, ненадежным. Ты его видел, Матвей, он — ребенок! Он всем расскажет и нас всех расстреляют. Ты этого хочешь? Матвей лишь слабо усмехается. — А ты как был любителем за других додумывать, так им и остался. Я же тебе говорю, Серёжа, он все видел. Он до сих пор не сказал, как думаешь, если бы ты не солгал ему сейчас, он бы правда донес? Ты разве не видишь как он к тебе? Со всем сердцем. У Михаила, я вижу, и мысли плохой нет, а ты так к нему. Он думать теперь будет, что ты за зверя. А ты не подумал, что такая решительная натура будет нам нужна? Ты же был на последних собраниях: Пестель уже окончательно решился на республику и общество наше, словесное, лояльное, долго не протянет. Нас распустят и если мы, струсив, с консерваторами останемся, не спасти нам будет Родину. Миша своих найдет, у него глаза горят, он поистине за Отечество свое умереть готов, а мы? Чем мы хуже? 4 год в обществах, а все так же трусим. — лицо Сергея темнеет, офицер потупляет взгляд и заинтересованно начинает ковырять носком ботинка землю. Может быть он правда поступил неправильно? Но первому встречному, только из-за его горящих глаз, открывать наличие общества? И что, что он знает? Это не повод подтверждать гипотезы. — Да ведь ты пойми, брат, опасно сейчас хоть что-то говорить. Нас раскроют, переловят. — Сергей хоть и кусает губу, а все-таки спокойно рассматривает понимающее лицо Матвея. Ему нравится, что Матвей не кричит, не злится, как сделал бы на его месте Пестель, даже если Сергей на самом деле неправ. — Миша инфантилен, он понять не может, что за его поведение вызывающее только арест его ждет. Я не хочу терять шанс аккуратно, медленно подбираться к власти из-за горящего идеей юнца. Матвей вздыхает тяжело, качая головой. — Миша, если ты раскроешься ему, не сдаст нас, не оставит. Ты же помнишь, как от Михаила Павловича он нас защитил, хотя и не знал, надо ли предупреждать нас. Может быть и вовсе он как-то почувствовал, что ты такой же и хочет к тебе поближе быть, а ты так. А вот представь: не было бы его? Пропали бы мы, сами виноваты, стали менее осторожны. А он понял, почувствовал. Он к тебе тянется, он твоего одобрения хочет. Ты для него, я вижу, как брат. А ты так грубо с ним, Серёжа. А если бы с Полей кто так? — при упоминании младшенького, любимого брата, сейчас только-только начинающего учится в училище Колонновожатых, Сергей вдруг снова напрягается, даже от брата закрывается руками, придерживая полы расходящейся от ветра шинели. — У Поли мы есть. — сухо бросает Сергей, а Матвей кивает ему в ответ. — А у него никого. Сергей совсем конфузится, скупо бросает нечто вроде: я понял, и уходит в казармы, наверное перед Михаилом извиниться хочет. По крайней мере Матвею хочется так думать. И правда, Михаил находится в общем зале: юноша стоит у окна, к сожалению закрытого, прислонившись к нему лбом. Ничего кроме слабо дрожащих плеч не выдает того, что у Бестужева-Рюмина что-то случилось. Сергей медленно к нему подходит и кладет ему на плечо ладонь. — Миша, Миш? Давай поговорим. — тихо просит Сергей, поджимая и облизывая нижнюю губу. — То есть сначала я ненадежен, а потому не волен знать правду, а теперь ты вдруг хочешь говорить. Тебя, что же, совесть заела? — едва справляясь с построением нескольких предложений, спрашивает Михаил, отстраняясь от окна, поворачиваясь к Сергею. — Прости меня. — спокойно говорит Муравьёв-Апостол и протягивает Михаилу руку в знак примирения. — Я просто поговорил с братом, он у меня хороший. Я правда не подумал, что ты можешь быть на нашей стороне, а все, что я сказал, было защитой. Я не мог тебе позволить уверится в нашем существовании, я клятву давал. Проще было тебя от себя отвадить, чем общество раскрыть. Прости. Михаил, хоть и не особо веря, пожимает Муравьёву-Апостолу руку и размазывает другой рукой почти незаметные дорожки от слез по щекам окончательно, сбивая их контуры. — Прощаю конечно. Если клялся, тут и вопросов быть не может.

*

Записки М. П. Бестужева-Рюмина

02.06.1820 годъ. Полковникъ Ермолаевъ на днях вступился за своего солдата. Того за мелочь къ суровому наказанію приговорили: достойный командиръ поступилъ бы такъ же. Насколько я понялъ, онъ пытался противостоять этому злу, отговорить Шварца отъ наказанія суроваго, хотя бы немного смягчить его. Но Ѳедоръ Ефимовичъ не согласился.

Въ качествѣ протеста противъ произвола Шварца Ермолаевъ подалъ рапортъ объ отставкѣ и, кромѣ того, написалъ письмо, въ которомъ въ рѣзкой формѣ осуждалъ поведеніе полкового командира. Я приведу здѣсь примѣрное содержаніе письма, какъ запомнилъ: мы съ Сережей обсуждали его на дняхъ, тотъ видѣлъ его изъ рукъ Сергѣя Петровича Трубецкого.

«Я не находилъ середины: или быть безчестнымъ человѣкомъ, не исполняя свою должность, или быть палачомъ какого-то безразсуднаго (честь моя призываетъ все сказать), я даже не называлъ васъ и человѣкомъ, ибо вы мнѣ кажетесь недостойнымъ носить сіе имя.».

Если бы я былъ бы генераломъ, непремѣнно сдѣлалъ бы такъ же. Но пока я могу только черезъ потѣшные смотры рушить власть Шварца въ сердцахъ солдатъ. Къ намъ приходитъ все больше молодыхъ ребятъ, въ числѣ смотрящихъ я вижу офицеровъ: нѣсколько разъ они насъ такъ отъ неожиданного визита Шварца спасли, предупредили. Сережа вродѣ какъ смирился со мной, больше не порицаетъ и не смотритъ волкомъ, но боюсь, все еще считаетъ меня ребенкомъ.

***

05.06.1820 годъ. Сегодня у насъ былъ смотръ. Ужъ и не вспомнить сколько ихъ было: изъ-за Ѳедора Ефимовича все совсѣмъ въ головѣ смѣшалось. Помню только, что генералъ-адъютантъ Розенъ насъ спросилъ: «Довольны ли вы полковымъ командиромъ?», а мы всѣ отвѣтили гробовымъ молчаніемъ. Кажется Сережа что-то порывался отвѣтить, но Матвѣй Ивановичъ и Сергѣй Петровичъ ему взглядами укоряющими закрыли ротъ. И въ самомъ дѣлѣ: зачѣмъ же онъ такъ стремится солгать? Генералы все равно должны узнать, насъ должны отъ Шварца спасти. Но благо Сережа промолчалъ. Навѣрняка Розенъ понялъ въ чѣмъ дѣло: мы, семеновцы, никогда не лгали и наше молчаніе не можетъ быть расцѣнено иначе кромѣ какъ боязнь сказать противъ полкового командира.

***

26.09.1820 годъ. Генералъ Васильчиковъ на парадѣ сегодня пригрозилъ намъ наказаніемъ, если мы противъ командира посмѣемъ говорить. А мы вѣдь молчимъ. Сами понимаютъ значитъ, что не то все это, что командиръ не пристойный, а защищаютъ. И какъ Сережа можетъ думать, что терпѣніе и молчаніе можетъ что-то исправить? Я чувствую, они начинаютъ насъ боятся, но и мы не плошаемъ. Я слышалъ разговоръ нижнихъ чиновъ: они пришли къ убѣжденію въ необходимости коллективнаго выступленія, вѣроятно скоро рѣшатся на явное и потому тяжелое нарушеніе воинской дисциплины.

***

01.10.1820 годъ. Александръ Павловичъ, какъ намъ сообщили, отбылъ на конгрессъ Священнаго союза въ австрійскій городъ Тропаау. Не знаю для чего, однако въ его отсутствіе планъ, основанный на прошеніи милости Государя, рухнулъ. Александръ Павловичъ будетъ на конгрессѣ долго. Поэтому сейчасъ солдаты думаютъ о принесеніи начальству коллективной жалобы.

1 гренадерской ротѣ, въ составѣ которой числился самъ Государь, вродѣ хотятъ поручить заявить эту самую претензію. Не совсѣмъ пока понятно кому, но и желаніе о многомъ говоритъ. Солдаты хотя бы терпѣть перестали.

Сережа въ отчаяніи отъ пониманія того, что бунтъ грядетъ. Понять не могу чего онъ такъ боится. Все время съ ротой проводитъ своей, умоляетъ, чтобы не шли съ бунтовщиками, а что же имъ, терпѣть униженія, по его мнѣнію, что ли надобно? Солдаты вродѣ слушаютъ его, да боюсь недолго сіе продлится, смотрятъ они на 1 роту съ завистью. Ну пока пущай она заявитъ, а далѣе посмотримъ какъ пойдетъ. Всѣ роты взаимно обѣщались клятвой не отставать другъ отъ друга ни въ какомъ случаѣ, и, когда 1 ротѣ поручили быть защитницей остальныхъ, то та свою честь приняла съ радостью и дѣйствовать рѣшилась.

***

16 октября 1820. Манеж Семёновского полка. С самого утра этого поразительно теплого для обычно прохладной осени дня начинается конец, закладываются последние штрихи выступления Семёновского полка. А если быть точным: всего одной роты. Уже некоторое время как 2 фузилёрная рота под командой капитана Левенберга проходит, казалось бы обычное обучение, однако в очередной раз желая подловить на чем-либо своих же солдат Федор Ефимович прибывает на манеж в тот момент, когда солдаты, завершив изнурительные тренировки, отдыхают. Едва замечает Левенберг неожиданный и нежеланный приезд, по команде солдат снова собирает, строит в колонну, только вот один рядовой, Бойченко поправляя амуницию, наверняка ненароком задерживает построение. Левенберг, стоящий в голове роты, оборачиваясь замечает, что ряды солдат, в связи с этим, мешкаются, как-то заминаются, а потому начинает нервничать сам, разворачиваясь обратно, лицом к стоящему неподалеку командиру полка, который оценивающим взглядом черных глаз проходит по солдатам. У Левенберга даже в голове на мгновение появляется мысль, как-то прикрыть своим телом солдата или попросить его осторожно продвинуться к последним рядам, но честно признаться ему с места даже двинуться страшно: Шварц пока на смешавшуюся часть роты не смотрит, может мимо пройдет его гнев, не заметит. Конечно же надежды Левенберга разбиваются с треском, потому что Федор Ефимович не оценить состояние роты хочет, а найти в ней изъяны, потому даже не осматривая всю роту командир с легкостью замечает недочет в поведении уже вставшего в строй рядового. Губы Шварца, как кажется Левенбергу, подозрительно на мгновение растягиваются в улыбку, а затем раздается его крик, больше похожий на поросячий визг. — Рота, расступись! — как не странно все солдаты и Левенберг понимают прекрасно, о чем, а точнее о ком говорит Шварц и чего он хочет: об этом выразительно говорят их переглядывания, но вероятнее вспоминая вовремя о своей недавней клятве: с первой ротой бороться, не отставать, да товарищей не выдавать; солдаты лишь сильнее сжимают ряды, Левенберг не противится сему, будто и рота эта не его, стоит в голове роты бледный, словно не живой. Шварц, видя, что по хорошему требование его исполняться не собирается, пробегает глазами по рядам солдат, находя наконец за их крепкими спинами Бойченко, который, к слову, не пытается спрятаться: выйти с повинной к Шварцу ему не дают солдаты — после чего подходит к строю. Отпихивая солдат, которые ещё не решаются проявлять физическое сопротивление вышестоящему лицу, в стороны Федор Ефимович добирается до Бойченко — хоть солдаты и пытаются товарища не выдать, прячут его за спины свои — после чего первым делом плюет ему в глаза. Бойченко слабо пытается противиться сему уничижающему поведению, но Федор Ефимович хватает его за руку и ведет сквозь не расступившийся строй, все так же расталкивая солдат, требуя, чтобы каждый повторил действие командира. Немногие солдаты отказываются резко, многие делают вид, будто поручение выполняют, чувствуя себя за эту слабость безумно виноватыми. Не находится солдат, которые поручение выполняют, не говоря уже об отсутствии ожидаемого от них согласия с такой мерой наказания. Шварц, понимая, что солдаты, хоть и не протестуют в полной мере, однако и не выполняют его приказа, начинает ругаться бранными словами: что на рядового, что на остальных ребят; упоминает дрянным словом Левенберга, который, по мнению Шварца, как и остальные недалекие командиры, свою роту доблестных солдат превратил в вольнодумцев и ротозеев. Тряся руками в бешенстве, окидывая Бойченко взглядом, наливающихся кровью бешенных глаз, Федор Ефимович в конец растерзав рядового словами и действиями, изувечив угрозами роту и на Левенберга бросив долгий, хищный, злой взгляд, наконец покидает манеж. * И вот ближе к вечеру об этом поступке от пострадавших товарищей наконец узнает весь полк: несмотря на бессилие и слабость перед Шварцем на манеже, сейчас солдаты настроены гораздо решительнее: в их числе появляются люди, готовые на себя взять главенствование над процессом вручения начальству просьбы, который, как это не прискорбно, наверняка, ввиду своей неожиданной смелости, смешанной со смирением и достоинством, в дальнейшем для военной знати Санкт-Петербурга приобретет окрас первой военной революции. Совместными усилиями с Николаем Степановым и Яковым Хрулевым — теми самыми храбрыми гренадерами — 1 рота, которой не так давно сию важную миссию поручили, едва с учения придя, решает на вечерней перекличке потребовать отмены жесткого, самодержавного даже сказать режима Шварца, а так же бессмысленных, ненавистных, непредусмотренных уставом десятинных смотров. Ввиду того, что Хрулев и Степанов, получив согласие 1 роты, продолжили ходить по всем покоям, наконец они оказываются в покоях 3 роты, в которой, со своими солдатами, находится взволнованный Сергей Иванович. От Михаила слышавший о том, что некоторое время уже обсуждает 1 рота, как можно повлиять на Шварца, а так же узнавший некоторое время назад о произошедшем конфликте на манеже, Муравьёв-Апостол, вместо ухода домой остался со своими солдатами, дабы отвадить их от опасной затеи. Сергей Иванович, сидя на койке одного из солдат, видит открывающуюся дверь и входящих в покои гренадер, после чего рывком почти поднимается, подходит к одному из вошедших. — Здравствуйте. Что-то случилось? Отчего к нам заглянули? — внутренне подозревая, что происходит, но все ещё не желая верить в происходящее окончательно, спрашивает осторожно Муравьёв-Апостол, понимая, что покои его роты — самые дальние. Раз пришли, значит не без причины. — Сергей Иванович, а мы к вам. — Николай Степанов склоняет голову и смотрит на Муравьёва-Апостола глазами своими серыми, добрыми, всячески пытаясь показать, что не навредит, что не с плохой целью они сюда явились. Яков Хрулев, стоя молча за спиной товарища, с Сергеем Ивановичем заговорить не пытается, а только с интересом окидывает глазами покои 3 роты, то и дело натыкаясь на заинтересованные взгляды солдат. Гренадер будто понять по ним хочет, прочитать, что думают солдаты обо всей этой затее, дабы, если не позволит Сергей Иванович говорить с ними, иметь хотя бы предположения на счет этой части полка. — Хотели бы и вашего разрешения получить для разговора с солдатами. — Муравьёв-Апостол сначала весь супится, брови к переносице грозно сдвигает, собираясь нападать и протестовать, а потом вдруг пронзает его некая мысль осознанием и Сергей Иванович лишь молча подносит руку ко лбу, разглаживая пальцами морщинки. Как-то несуразно пытаясь отказать Степанову, только и получается у Муравьёва-Апостола выдавить из себя шепотом: — Делайте, что хотите. — после чего Сергей Иванович отодвигает рукой Хрулева и быстро выходит из покоев своей роты, облизывая взволнованно губы. Это он виноват, не уберег роту, а сейчас конфликтовать и смысла нет. Спиной Сергей Иванович почувствовал эти солдатские взгляды умоляющие, просящие его о позволении. Конечно, Сергей Иванович сам не менее солдат своих от беспредела полковника устал, только вот позволить своей роте замешаться в заговор Муравьёв-Апостол себе не мог позволить, а тут накатила на него неожиданная слабость, да и понимание, что неподалеку, в соседних покоях, согласиться на это дело может Михаил, которого нужно уводить срочно. Нужно собирать собрание членов «Союза Благоденствия» и уходить с офицерами скорее, пока не началась здесь резня кровавая. Хоть это и солдаты, хоть Сергей Иванович с ними служил и их знает, от мысли о любом виде военного мятежа, к которому наверняка приведет эта их простая просьба, Муравьёва-Апостола всего передергивает, тело перестает юношу слушаться. «Нужно уходить. Или остановить солдат? А смысл? Я покои уже покинул. Они там говорят наверняка, что делать если не примут просьбу. А её ведь не примут. Это все понимают. А уйдя сейчас не стал ли я молчаливым сторонником мятежа? Я роту свою оставил, бросил, страх во мне здравый смысл победил.» — Сергей Иванович неожиданно сталкивается с Михаилом Павловичем в коридоре: глаза Бестужева-Рюмина горят гордостью, восторгом. Муравьёв-Апостол, прокручивая в голове самые ужасающие мысли, видя к тому же этот животный, парализующий взгляд, и вовсе сникает, судорожно пальцы запускает в удачливо обнаженную голову: в помещении офицерам, после окончания службы, позволялось не носить кивер, но только чтобы Федор Ефимович не видел. — Михаил, я по глазам твоим вижу, о чем ты хочешь говорить. — Сергей прерывает Бестужева-Рюмина, едва успевшего вздохнуть для задуманного монолога, и переводит на него свои нервно блестящие тревогой, печальные глаза. — Нельзя. Ты меня слышишь? Нельзя! — Да почему? — забывая о том, что хотел сам Сергея Ивановича к мятежу привлечь, отпирается теперь от его словесного, но довольно твердого запрета Михаил. — Начнем с того, что я волен делать то, что пожелаю нужным, и потом, понять никак не могу чего же ты так боишься? Толи ты правда за Шварца и система тебя устраивает, толи ты ждешь непонятно чего. Разберись, чего ты хочешь, Серёжа, а я пошел, меня товарищи ждут. Перед глазами неминуемо встает призрак, окропленной кровью, Французской революции и Муравьёв-Апостол прикрывает глаза, желая отогнать неприятные мысли прочь. — Коли пойдешь.. — начинает смело Сергей, но тут же, как с солдатами, теряет совершенно накал, кажется даже вовсе мысленно от Михаила отмахивается, вспоминая о кое чем более важном: собрание! — Ай, дело твое. — Сергей Иванович проходит мимо Михаила и заходит в находящуюся неподалеку офицерскую комнату. Бестужев-Рюмин лишь удивленно поднимает брови, да пожимает плечами, направляясь в покои 3 роты. В комнате, как и предполагал Сергей Иванович, уже находились Сергей Петрович и брат его, Матвей: оба бледные, как сам Муравьёв-Апостол; Трубецкой и того более — сидит на стуле, нервно подергивая ногой, да прикладывается губами к самокрутке, чего ранее никогда не было. На пару минут в комнате повисает тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием Сергея Петровича, да его стучащей по дощатому полу ногой. — Сергей Петрович, что-то делать надо. — как-то скомкано заявляет Муравьёв-Апостол, подходя к окну поближе, всматриваясь в темный плац, на котором пока никого. — Я полагаю нужно покинуть полк. Мы не можем принимать ничью сторону, ибо за зверя быть нельзя, а на стороне солдат ещё опасно. Хоть семёновцы и гвардейцы, а все-таки я полагаю мы ещё к масштабным действиям не готовы. Плана нет, соглашения тоже: если и сделаем что сейчас, страну удержать не сумеем. Павел Иванович снова от нас далеко, а без него точно никак. Я мог бы, да право говорю, не удержим. Нельзя сейчас. Сергей Иванович поджимает губы. То, что нельзя сейчас, он понимает, но прав Михаил: не терпеть же солдатам вечно. Коли решили они выступать, дальше только хуже будет. Если бы знать, что без офицеров они не решатся.. — Я тоже полагаю уйти надобно. Дабы не упали подозрения на нас какие, да не видели бы в нас себе поддержку солдаты. Быть может без офицеров не решатся они пойти, а по прибытии в полк, коли потребуют, сможем мы сгладить углы. — привносит в диалог свою мысль Матвей. — А Михаил? Он участвовать порешил. — само вырывается у Сергея Ивановича. — Михаил, коли решил, пущай делает. Дело это уже не наше, он не в нашем числе, а значит на нас не выведет. Матвей Иванович, надевая на плечи шинель, между делом бросает на Сергея смазанный взгляд, обращаясь как будто бы к стене: пытается скрыть, что стыдно ему за все прежде сказанное, и за боязнь мятежа свою необоснованную. — Выходит мы позорно бежим? — единственный, у кого сил хватает озвучить на языке у всех троих крутящуюся мысль оказывается Сергей Иванович, но суровый взгляд Трубецкого тут же осаждает Муравьёва-Апостола, он даже произносит нечто вроде скомканного извинения. — Уходите значит. — укоряюще сложив на груди руки качает головой стоящий уже какое-то время у порога комнаты Михаил Павлович: от неожиданности Муравьёв-Апостол вздрагивает. — Не пойдут сейчас ваши роты, можете не переживать, выйдет только первая, дабы просить смиренно, как ты, Серёжа, и мечтал. А вы такое событие выходит пропустите. — и снова этот режущий, колющий в самое сердце укор: Муравьёв-Апостол болезненно морщится, не выдерживая натиска мыслей с обеих сторон. Он понимает: он не может вот так вот сбежать, но и остаться не может. Если пойдёт что не так, он не простит себя за бессмысленные жертвы, за друзей, за товарищей не простит. — Пойдёмте, Сергей Иванович. — улыбается подбадривающе Сергею уже одетый Трубецкой, Муравьёв-Апостол только успевает на голову сильнее натянуть гражданскую фуражку, под тенью её козырька скрывая лицо, да Михаилу в лицо сказать тихо перед самым уходом: — Кровью дело не решить. — Кровью дело не решить; смирение обширнее разрушающих революций; и молча, и терпя можно не оставить чести; не так ли, Серёжа? Таково твое мировоззрение? Вот уж не знал, что после длительного налаживания с тобой отношений, после какой-никакой дружбы, ты оставишь меня в угоду своему страху. — бросает Муравьёву-Апостолу в спину Михаил, но тот лишь молча ускоряет шаг, дабы скорее покинуть сжимающееся над головой здание казарм и ненароком не наговорить лишнего. * 17.10.1820 Казармы Семёновского полка. 12:23 дня Почти до самого утра Сергей Иванович не мог уснуть: он все думал и думал о своем очевидном предательстве. С одной стороны его уход должен бы отвадить от опасного дела его солдат, которые, хочется верить, примеру командира, а не зачинщиков, последуют; а с другой — попытка защитить товарищей никак не покрывала факт его бегства. Позорного бегства. И каждую минуту в дверь дома мог постучать жандарм, со словами: Сергей Иванович, не могли бы вы проследовать за нами в полк? Рота ваша бунтует. Кажется, этого Сергей боялся более всего. Не сможет он увидеть, как солдаты его честь свою топчут, как лозунги богопротивные кричат или чего хуже, как звери ополчившись пущай и на врага, Шварца забивают ногами. Не должны ведь уподобляться друг-другу люди, не зла, добра в мире становится должно больше. Разрушение, уничтожение — это и про достоинство тоже. Не может солдат, на командира поднявший руку, пожелавший оскорбления смыть кровью остаться человеком чести, служивым, уважаемым. А Сергей не может позволить так нравственно упасть своим солдатам. Потому и сбежал, потому и Михаилу что-то в беспамятстве бросил. Сергей, пытаясь хоть как-то отвлечься от наседающих на рассудок мыслей, совсем с ума сводящих, переворачивается на своей кровати на другой бок: глаза очень болят, все красные — капилляры в них наверное лопнули — голова каменная, от подушки оторвать её не возможно: а в ней мысли, роем летают, да оседают на черепе слоем толстым, не пропуская живительный воздух. «На дворе не так давно день, а жандармов все ещё нет.» — будто и вовсе между делом пролетает эта мысль в голове Сергея Ивановича, но цепляется он за неё всеми остатками здравого смысла. Убеждая себя хоть как-то в том, что все могло быть хорошо, что рота и вовсе могла не выступить, Муравьёв-Апостол, пошатываясь, встает с кровати. «Подумать только, заговорщик, 4 год в обществе и так боюсь мятежа обычного, крови боюсь. Смирения жажду, революции с Богом. Не глупо ли это, не по-детски ли смешно?» — Сергей насмешливо хмыкает, заворачиваясь плотнее в шинель, которую так и не снял со вчерашнего вечера. «Мишу все обвиняю в глупости, а сам-то? Товарищей оставил на верную смерть..» Муравьёв-Апостол вздыхает тяжело: глупо было полагать что так быстро плохие мысли оставят его. Однако от дальнейшего погружения в глубины собственного уничижения офицера спасает открывающаяся дверь и ввалившийся в неё, запыхавшийся, растрепанный, Михаил Павлович. — Роту, 1 роту уводят! — Бестужева-Рюмина хватает всего на пару слов: Сергей, видя его взъерошенное, возбужденное, но в то же время уставшее состояние, наливает воды в чарку, приобретённую им для утоления жажды во время полковых смотров, и протягивает её Михаилу Павловичу. — Вот возьми. — не имея сил избавится от мысли, что в лице Михаила имеет он с бунтовщиками связь, Сергей Иванович садится обратно на кровать. Михаил же встает над Муравьёвым-Апостолом, благодарит его и, отпив глоток, а затем отставив на стоящий неподалеку стол чарку, хватает Сергея за рукав шинели, на себя дергая его как-то умоляюще. — Пошли хоть попрощаешься. Навсегда уводят ведь. Товарищи же твои. «Уводят, а вдруг за дело? Но коли за дело — это пол беды, если же без причины так и того хуже.» — кусая губы в волнении думает Сергей Иванович, не замечая даже, как тело его просьбам Михаила поддается, встает, будто неуправляемое вовсе, и за Бестужевым-Рюминым в сторону Гороховой улицы идет, куда Михаил друга тянет. По приходе на место видит Сергей идущих строем к Адмиралтейству, или скорее к Петропавловской крепости солдат: их немного, всего около 30 человек, но облепляет их со всех сторон народ, вскоре скрывая от глаз Сергея Ивановича совсем. Не имея сил сдержать слезы Михаил Павлович бросается за солдатами, кажется пытаясь даже их отвадить от покорного ухода в казематы, может быть предлагая некие радикальные методы, только вот не солдаты, не тем более Сергей Иванович, развернувшийся и пошедший в сторону дома, его уже не слышат. Только лишь по щеке Муравьёва-Апостола стекает слеза непрошенная, едва слышит он, как где-то вдалеке солдаты запевают песню, посвященную дряхлости режима, его недолговечности.

“Вознегодует наш заступник

Позор найдет себе преступник.

Нет, нет. Он воинов своих,

Не предал в казнь злодею в руки,

Чтоб тот устроил пытку муки,

Чтоб оскорбил сынов Твоих.

Еще ли бунтом называют

Безумцы подвиг наш святой,

Природы чувства забывают,

Что все спасают жребий свой.

Не склонит истинный герой

На плаху шею молчаливо,

Чтоб варвар лютый горделиво,

Последний вынул жизни дух.

Пройдет о нас в потомстве слух.

Так мы имели гром во власти,

Имели правду за себя,

Отчизну горячо любя,

Смирили в сердце ярость страсти.

Мы тихо бодрою стеною,

Вошли в темницу без конвоев.

Коль изречет прощенье Царь,

Благословит его алтарь.

Мы видим торжество в том трона

И россов дух, и блеск закона:

Приверженность к благим царям

И отвращение к цепям.”

«Знал ведь, что выступят. Знал, да не отвадил. Миша и вовсе на их стороне, пошел до крепости провожать. Схватят ведь, посадят и все, конец мечтам. Как можно было так оплошать? Как простая просьба привела к массовому аресту? Что делать теперь? Без роты и остальной полк взбунтуется. Нельзя солдат подвергать этой опасности, мне непременно нужно в полк, непременно.» Сергей Иванович останавливается даже на середине улицы, думая, пойти ему домой или же в казармы, как мысли уже сменяют свою направленность и тон, начинают снова нещадно на голову давить. «Помочь им я не смогу, от преступления не отважу. Страшно однако. Бунтовать они все равно будут, есть те, кто поддержит. И без меня выступят, и если попрошу, уверен, не прислушаются. Не смогу я их заставить сидеть в покоях своих. Коли хотят — пусть идут, только вот что будет со всем полком? Что будет с солдатами? Наказание не заставит себя ждать. Они все видят, все видят. Наверняка Великий князь только этого и ждал. Обвинят, оклевещут ещё ко всему прочему, они перед Александром Павловичем солдат наших, да и правы будут. Конец, это конец!» * Некоторое время спустя, к воротившемуся уже домой Сергею приходит и Михаил, снова. Не пытаясь более укорять Сергея за его позицию, почти ничего не замечая вокруг себя от слез, размывших фокус, Михаил садится как был в одежде на постель Муравьёва-Апостола, усмехаясь сдержанно тому, что и сам хозяин дома лежит на ней в одежде. Может думал выйти куда, и забыл, отвлекся и уснул? Замечая однако опосля, что Сергей не спит, Бестужев-Рюмин на плечо ему кладет руку, добиваясь того, что Сергей от стены поворачивается к нему. — Я понял, что ты с ними. — как-то сухо говорит Сергей Иванович, но Михаил и на это обстоятельство не злится. Он лишь улыбается пустыми глазами и говорит: — А давай расскажу тебе как все было? Чтобы не подумал ты, что солдаты сделали нечто ужасное. — Михаил поправляет ладонью сбившиеся русые волосы, и оттягивает стянувший совсем шею воротник мундира. — Не по причине их в казематы отвели, за мысли. Борется наш Государь с мыслями, с намерениями, немыслимо это слышать не правда ли? Ну да ладно. Так рассказать? Сергей, полагая, что выслушав Михаила он сможет искупить вину за вчерашний уход, а к тому же поймет может, что такое произошло сегодня, за что солдат увели в крепость, соглашается. — После 11 часов утра в казарму явились Бенкендорф и великий князь Михаил Павлович. — начинает говорить неспешно, но все так же совсем безэмоционально, почти не живо Михаил. — Бенкендорф хотел построить гренадер и стрелков на разных этажах, чтобы разобщить их, но солдаты отказались это сделать. Наверняка поняли, что сила их в единстве. — Михаил прокашливается, садится на кровати удобнее, все ещё руку свою держа на плече Сергея Ивановича, будто даже не осознавая этого. — Я был где-то в их числе, можешь не переживать, я знаю, что меня не заметили. В течение двух часов начальник Гвардейского штаба безуспешно призывал солдат к повиновению и к выдаче зачинщиков выступления, но не мог при всем старании уговорить людей; оные упорствовали. — на лице Бестужева-Рюмина после этих слов появляется слабая улыбка, Муравьёв-Апостол же напротив руками себя обнимает, пытается сжаться, не слышать ничего об этом более. — Солдаты, как я помню, лишь словами, осторожно жаловались на то, что полковой командир их тиранит. В целом я не вижу в этом ничего ужасающего, потому как это правда. Остальные три роты 1 батальона в это время хоть и были сильно взволнованны, и только мысленно, но уже готовились по существовавшему ранее уговору поддержать действия царской роты. Вскоре нам объявили, что командир гвардейского корпуса генерал Васильчиков желает сам поговорить с ротой. Для этого нам приказали перейти в манеж. Солдаты, не подозревавшие, пришли туда и сразу же были окружены лейб-гвардии Павловским полком. Я тогда сразу к тебе ушел, потому что понял причину прихода другого полка, и слышал ещё мимолетом что-то от Михаила Павловича про возможность расстрела взбунтовавшейся роты. Я так боялся, что их убьют, потом с тобой уже понял, что уведут, только легче не стало. Не смог я вчера их спасти: слова начальники слушать не захотели. — Михаил, наконец, выдыхает спокойнее, поднимает со стола почти пустую чарку и выпивает остаток содержимого, убирая руку с плеча Сергея Ивановича. — Ты извини, что я так, я не хотел. Оно как-то так само вырвалось, да и после увода солдат.. В общем ты меня извини, ладно? Я рад, что ты со мной пошел, солдат проводил, я хочу верить, что мы ещё сможем их увидеть. — Бестужев-Рюмин сконфуженно встает с постели, прикрывая ртом рот, чтобы зевнуть. Сергей Иванович тоже с постели встает и поджатые друг к дружке губы в слабой улыбке растягивает. — Да ничего, я понимаю. Я бы и сам так же бы переживал, если бы мог себе позволить, если бы наши с тобой взгляды совпадали бы. — и снова Сергей слабо улыбается, потому что понимает: Михаил не злится на него, хоть и мог бы; предательство Муравьёва-Апостола принимает безоговорочно, не винит. Так ещё и в курсе событий офицера держит. Сергей сам ещё не понимает: рад он тому, что знает, что в полку происходит, но кажется ему, что неизвестность в такой ситуации была бы опаснее, больнее. — Ты оставайся, слышишь? Хотя бы до вечера. "Я тут один не смогу" — проглатывает слова Сергей Иванович, но Михаил, вероятнее всего, и без слов его понимает, снимает осторожно со своих плеч мундир, оставаясь в хлопковой простой рубашке, и разминая несколькими движениями рук затекшие совсем, находящиеся в одном положении долгое время плечи. — Спасибо. * 18.10.1820 Около 3:34 утра Сергей Иванович, наконец благодаря обществу Михаила смог вчера пораньше лечь, дабы компенсировать свой недосып на днях, только вот Бестужев-Рюмин ушел ночью, а Муравьёва-Апостола некоторое время назад разбудил подозрительно громкий и какой-то твердый, бесчувственный стук в дверь. От него Сергей Иванович тут же проснулся и лежал некоторое время на постели, не решаясь встать и надеть шинель. Правда, когда стук повторился и офицер открыл-таки дверь, за ней, как и ожидалось, предстал жандарм. Сергей Иванович в ответ на сию нелицеприятную встречу только и смог, что тяжело вздохнуть, да повиновавшись приказу прийти на негнущихся ногах в полк. Зайдя в покои одной из рот, как позже оказалось своей, где находились и другие, в срочном порядке вызванные в полк офицеры, Муравьёв-Апостол понимает, замечая уже среди стоящих в покоях вперемешку солдатах своих, из 3 роты, чего конкретно от него хочет жандарм. Только вот нравственный выбор, перед которым Муравьёв-Апостол оказывается поставлен, раздирает его душу на части. С одной стороны отговаривать солдат, означает выразить перед всеми в своем лице поддержку Шварцу, потому как солдаты выступают исключительно против него. Такого себе Сергей Иванович позволить до сих пор не может. Но и поддержать солдат, означает бросить и себя, и их на верную смерть. Вывести же их из числа бунтовщиков невредимыми и вовсе не представляется возможным. — Товарищи, братья, — только начинает говорить Сергей Иванович, думая, что может солдаты его не услышат; может отвернутся, слушать не захотят: будет хоть перед командованием возможность отговориться, мол: сделал все что мог, да не желали слушать; как вдруг видит, как на голос его оборачиваются солдаты 3 роты и в глазах их он наравне с уважением к своей персоне читает только одну просьбу: оставить их и не мешать вершить правосудие. Этой молчаливой мольбы Муравьёв-Апостол не выдерживает, глаза к потолку поднимает для того, чтобы отвлечься, чтобы не позволить себе проявить эмоции — был бы он настоящим офицером, прикрикнул бы не раздумывая, увел бы солдат любой ценой и общество осталось бы в тайне, да только Сергей Иванович никак не может пойти против солдат. Цель их не преступная, никак нельзя противостоять. Если отправят его куда за невозможность ротой командовать: пускай. Не сможет Отечество свое спасти, из общества принудят выйти ввиду неблагонадежности и слабости? Тоже пускай. Но в глазах солдат стать как Шварц, ради своего блага посметь на них руку поднять, не дать им сделать то, что им кажется важным? Муравьёв-Апостол в себе такого права не видит. Не может он их и оставить, не позволяет совесть, но и поддержать нельзя — на другой чаше весов общество и его цели. С обоих сторон над головой и душой Сергея Ивановича нависает любовь к Отечеству и как между этими вариантами выбирать Муравьёв-Апостол не имеет понятия. — ..ваше выступление ни к чему не приведет. — глухим, пустым голосом все-таки заставляет себя продолжить Сергей, лелея где-то в сердце надежду, что авторитет командира в душе солдат перевесит наброшенную на их головы вчера-позавчера идею разрушительного бунта, что солдат ещё можно спасти. — Будут только лишь жертвы. Иначе нужно бороться, братья, а для того немного нужно подождать. — не смог Муравьёв-Апостол не упомянуть борьбу: страшно стало, что солдаты разочаруются в нем совсем, подумают ненароком, что система поступательных, с каждым днем все более жестоких, беспочвенных издевательств ему нравится. — Ежели выступите сейчас ждут вас только шпицрутены, вам никак сейчас не победить. Была бы такая возможность и честно, братья, я был бы с вами, но вы должны понять, что шансов у вас нет. Если за 4 года мог я заслужить вашу любовь и доверие, то я прошу вас, пощадите себя и меня, братья. Солдаты 3 роты смущенно молчат, колеблются: по их задумчивым лицам этот факт Сергею Ивановичу довольно быстро становится понятен. «Значит для них я что-то то значу.» — слабо улыбается Муравьёв-Апостол, все ещё стоя в дверях покоев, скрестив на груди как-то слабо руки. Отступать солдаты не хотят, потому что, почувствовав запах свободы и предположив, что коли не работают слова — сработают действия, мечтают они-таки свергнуть Шварца, а с другой стороны и без командира идти не хочется, а Сергей Иванович, видно, такие радикальные меры не поддерживает. Только вот если отстать все-таки от других солдат, смельчакам, решившим до конца идти, будет потом хуже, и судить их будут строже. А значит солдаты 3 роты сейчас не только за себя, за весь полк ответственны. — Не расходись, третья рота! — вдруг перебивают и так слабый голос Сергея Ивановича солдаты других рот, находящихся в этих же покоях. — Здесь нет третьей роты, здесь весь батальон. Солдатская солидарность оказывается сильнее уважения к капитану. Солдаты 3 роты виновато переглядываясь с Сергеем Ивановичем, выказывают ему сначала молчаливо свое нежелание уходить. — Мы вас любим, Сергей Иванович, но мы здесь останемся, с товарищами. — с первого слова солдат Сергей Иванович как-то много воздуха вбирает в легкие, закашливается и отшатывается от солдат ещё дальше в проем, хватаясь ладонью за дверной косяк, надеясь, что не выглядит он в своем отчаянии как-то совсем уж глупо. — Вы уж сами решайте: с нами вы, не с нами. Ежели не пойдете с нами, вины на вас не будет, сами понимаем, что действия наши слишком резки, но не можем иначе. — Муравьёв-Апостол поникает, понимая, что в который уже раз бессилен перед обстоятельствами, как-то между делом думая о том, где же Михаил. — Государева рота погибает, а третья рота пойдет спать и отстанет от своих братьев? Мы не разбойничать хотим, а хотим все вместе просить по начальству! — обстановка продолжает накаляться: подбадриваемые криками других солдат солдаты 3 роты в их числе намереваются броситься в помещение других рот, чтоб бы и других солдат увлечь за собою, но Сергей Иванович, несмотря на внутреннюю слабость и тоску, берет себя в руки и мягко, медленно, уговаривает-таки солдат хотя бы на время успокоиться. Солдаты соглашаются: видимо понимают, что так открыто бунтовать ещё рано и нужно дождаться ушедших в караул товарищей, и все до единого остаются в помещении его роты, обсуждая в группах положение вещей. * Около 4 утра Тем временем рота, которую так ждали, недавно ушедшая в караул в город, возвращается, но солдаты первого батальона, до сих пор находящиеся в покоях 3 роты, не узнав в темноте товарищей-однополчан, думают, что те пришли арестовать их. Солдаты, захватывая с собою и Сергея Ивановича, в числе ещё нескольких офицеров, с шумом бросаются на полковой двор. Где-то на выходе из казарм, в самых дверях, Сергей Иванович и ещё несколько офицеров, чувствуя, что бунт постепенно становится совсем неуправляемым, выбиваются из числа солдат, встают в проходы, закрывая их телом, пытаясь не дать солдатам выйти, но те их отодвигают и крича: — Караул идет, и заберет нас здесь! Ежели хотят хватать, пусть вместе хватают: у всех один конец! — выбегают на полковой двор. Муравьёв-Апостол, бледнея, вырывается из строя солдат и отходит к стене казарм, пытаясь придержаться за неё, чтобы в обморок не упасть. Свободной ладонью Сергей Иванович трет глаза, более не пытаясь противостоять солдатам. Там же Сергей замечает полковника Вадковского, стоящего неподалеку, такого же взволнованного и бледного. Муравьёв-Апостол понимая, что сделать с назревающим бунтом уже вряд ли что сможет, ибо солдаты видели его слабость ещё в покоях и поняли наверняка, что он за них, только боится чего-то, а потом так напугались неизвестных солдат, что сразу решили свои намерения перед командованием раскрыть, решает подойти к полковнику, чтобы узнать хотя бы когда и почему все пошло не так. И главное, как все это время, до недавнего всплеска эмоций, вела себя его родная 3 рота. — Иван Федорович? — слабо окликает Вадковского Муравьёв-Апостол и на счастье офицера Вадковский реагирует на него, улыбается, смахивая ладонью со лба холодный пот. — Слушаю вас, Сергей Иванович. Хотите спросить что здесь без вас было? — Вадковский, хоть и говорит с Муравьёвым-Апостолом, взгляд свой отводит в сторону плаца, где о чем-то говорят солдаты. «Думает, что можно ещё что-то исправить?» — на мгновение даже отвлекаясь от хандры сам рассматривает храбрых, готовых до конца стоять на своем, солдат, предполагает Сергей Иванович. «Не зря Потёмкин обучал их гуманности и уважению..» — сдержанно улыбается Сергей Иванович, видя, что часть солдат откололась от бунтовщиков и направляется к казарме 2 батальона, «..вышли-таки братья мои против ущемления прав своих. Даже мною не поступились, и правильно. Нельзя же бесконечно терпеть издевательства Шварца, чаще всего совершенно беспочвенные и не оправданные в своей жестокости.» — улыбка с губ Сергей Ивановича мгновенно пропадает, Муравьёв-Апостол ладонью закрывает глаза, как будто пытается от наваждения избавится. Михаил ему говорил это раньше и Сергей не соглашался, а сейчас он радуется бессмысленному бунту в котором его братьев могут расстрелять из орудий? Разве можно быть таким неосмотрительным? Михаилу простительно, у него натура такая: пылкая, бойкая, а Сергей Иванович рационален, ему нельзя падать в мечты и грезы, иначе вся система, которую он себе в голове выстроил, даст сбой, только вот что прямо сейчас происходит с ним? «Уж не рушится ли в моей голове сейчас иерархия, которую я так долго сохранить пытался? Уж не кажется ли мне, что бунт, бессмысленный и беспощадный гораздо плодовитее смиренной, тихой мольбы?» Муравьёв-Апостол ужасается своим же мыслям, ещё сильнее прижимает к глазам ладонь, чувствуя на плече своем руку: теперь и Вадковский стал свидетелем его слабости. «Что же такое со мной происходит? Уж не против ли Бога я иду?» — Сергей Иванович? Вы в порядке? — Муравьёв-Апостол лишь молча кивает. — Вы так из-за солдат? Сергей Иванович отнимает от лица ладонь. — Да. — видя, что Иван Федорович хочет что-то сказать, дабы его успокоить, Муравьёв-Апостол кивком головы просит этого не делать: он и сам понимает, что в бунте не виноват, что солдат бы не удержал, но эти страшные мысли, похожие на высшую степень дерзости и на желание пойти против Божьего промысла, выступить против давно устоявшихся ценностей смирения и молчания, пугают Сергея Ивановича до слез. Именно они причина такого его состояния. — Вы мне только скажите прежде.. Мои солдаты.. — едва справляясь с дрожащим голосом, поднимает наконец на Ивана Фёдоровича свои зеленые глаза Сергей Иванович. — Неужели они на командира руку уже подняли? Дом его разгромили, казармы наши? Неужели законом и честью прикрывались, столь бесчестные поступки желая совершить? Неужели потерялись в них навеки Потемкинские учения и померк огонь милосердия в глазах? — Муравьёв-Апостол чувствует, как все тело его по окончании речи пробивает жар, в глазах темнеет и Сергей снова за стену придерживается ладонью, что бы не потерять сознание от волнения. Больше всего он сейчас боится услышать слово да, и многое бы отдал, чтобы ничего из последних событий бы не произошло. — Нет, что вы, Сергей Иванович. — на губах Сергея Ивановича, вопреки его воле, все-таки появляется слабая улыбка. «Если нет, то и хорошо. Дело их правое, себе уж солгать не смогу, но главное, что не совсем солдаты мои себя потеряли. Значит будет для них благословение Божие, значит не останутся они одни.» — Это не бунт, это просьба. Они только лишь вышли сейчас на плац, как и два дня подряд делали это, прося меня и капитана Кашкарова смилостивиться над ними, донести до бригадирного командира, Михаила Павловича или хоть до генерала Иллариона Васильевича Васильчикова, что со Шварцом сил у них быть более нет. Иных движений, сделанных тем более в адрес Шварца, не было. Вы не думайте, что из-за одного плохого опыта семёновцы смогут оставить то, чему их так долго учил Потемкин. По окончании речи Ивана Федоровича Сергей Иванович выдыхает и улыбается уже более смело. — Спасибо вам, Иван Федорович. Успокоили вы меня. А что же царская рота? Она ещё в казематах? — К сожалению да. Я говорил с Илларионом Васильевичем, но он решил не выпускать роту из казематов. Этого бунта было не избежать, Сергей Иванович, и я вам так скажу. Я вижу, как вы боитесь всего, что связано с пролитием крови ваших солдат, с возможностью разнесения идеи противостояния по всей России: вы боитесь народного бунта, думаете, что люди, почувствовав вседозволенность и безнаказанность разрушат ваше Отечество, но вы должны понять, что если бы солдаты сейчас промолчали бы, их бы убили. Если бы была возможность не бунтовать, я был бы сейчас на вашей стороне, но никто из командования меня слушать не стал, что уж говорить о солдатах. Они себя спасают, Сергей Иванович, и вы, как офицер, получающий удары шпицрутенами не менее солдат, должны бы это понимать. А теперь извините, мне нужно удалиться. — Вадковский, из уважения, наклоняет голову и отходит от Сергея, идя куда-то на полковой двор, может быть и к солдатам, а Муравьёв-Апостол, понимая, что окончательно в его голове рушится прежнее понимание мира, поникает, до мельчайших деталей под ногами рассматривает брусчатку. «А ведь он прав.» — ещё одна смелая, пугающая мысль оседает в мозгу Сергея Ивановича, прежде чем он понимает, что ему нужно наконец найти Михаила. Почти весь Семёновский полк в составе трех батальонов окончательно собирается на полковом дворе. От Федора Ефимовича же, спрятавшегося где-то за пределами части, которого, несмотря на это обстоятельство, о бурлящем в казармах бунте осведомили, снова, как и в прошлую ночь, гонец едет к Милорадовичу, который на плац, Ивану Федоровичу, приносит требование: мятежников рассеять любым способом и не в коем случае не допустить вооруженного наступления на Сенат, или на Зимний дворец. И теперь уже подозреваемых офицеров, в числе которых Сергей Иванович, Михаил Павлович, Сергей Петрович, Иван Дмитриевич, и другие — не оставлять без надзора; солдат увести в Равелин. Находясь на полковом дворе, слыша обрывки распоряжения, Муравьёв-Апостол удивленно поднимает брови: да разве бунта его солдаты хотят? Разве захвата власти жаждут? Просят ведь командира им вернуть прежнего, либо же Шварца научить уважению, да разве ж они преступники? Сергей вздыхает тяжело: ну а чего он ожидал? Окроме как преступниками их никак и не назовут. Последние слова гонца Сергей не слышит, но понимает: наказание теперь ждет всех офицеров за то, что не уследили, в том числе его самого. * Около 6 утра Наконец, командованием, без участия Федора Ефимовича, не оправившегося от страха, для подавления выступления было решено применить силу. Для этого Васильчиков прежде всего отправил к Петропавловской крепости для подкрепления ее гарнизона два батальона лейб-гвардии Гренадерского полка, на случай, если семёновцы попытаются по приходе силой отбить и вывести своих арестованных товарищей. Лейб-гвардии Егерский полк, лейб-гвардии Павловский полк и в последствии Конная гвардия были подтянуты к району расквартирования Семёновского полка, чтобы не дать семёновцам, в случае чего, растечься по городу. Троицкий мост, шедший к Петропавловской крепости через Неву охраняли выведенные в срочном порядке патрули из полицейских и жандармов разных гвардейских полков. Почти к самим казармам медленно подъехали батареи конной артиллерии, скорее для устрашения. Илларион Васильевич, прибывший ещё до рассвета в полк, после отказа Вадковскому освободить царскую роту, выходит на полковой двор и обращается к семёновцам с требованием починиться офицерам и выдать зачинщиков кровавого бунта. Однако солдаты продолжают стоять молча. Михаил Павлович, нашедшийся наконец в числе солдат, в числе одной из рот, одёргивает полы зеленого мундира и осматривает быстрым взглядом стоящих вокруг солдат: вроде видны даже на лицах их улыбки, а значит стоять готовы, значит не разойдутся. Слыша повторный приказ Васильчикова, дабы солдаты расходились, Бестужев-Рюмин хоть и волнуется, а все-таки не сдерживает слабой усмешки: какой же Илларион Васильевич все-таки самонадеянный, и правда думает, что солдаты, которые уже вышли на плац, притом не с пустыми намерениями, по приказу его мигом разойдутся. — Ежели не исполните мой приказ и не разойдетесь мирно, я прикажу открыть по вам огонь! — кричит генерал Васильчиков, командир гвардейского корпуса, наверняка пытаясь бунтовщиков запугать, тряся руками в бешенстве, то и дело взгляды злые бросая на ропщущих солдат. — Лучше быть расстрелянными, чем служить с Шварцем! Мы не вернемся в казармы и требуем, чтобы нас соединили с ротой Его Величества! — отвечает на этот раз слаженно, но так же зло толпа. Михаил Павлович осторожно выбирается из рядов солдат, понимая, что за их спинами он плохо видит происходящее, после чего натыкается спиной на стоящего пока на плацу Сергея Ивановича. — Вот ты где! — несмотря на искреннее желание закричать в повисшей наконец тишине сдерживается Муравьёв-Апостол, хватая Михаила за руку, поворачивая его к себе. — Так и знал, что ты с ними. Тебе повезло, что ты не на Бенкендорфа наткнулся, а ведь он здесь. Ты вообще хоть о чем-нибудь думаешь? — Сергей Иванович замолкает для того, чтобы вдохнуть воздуха и искренне пытается успокоится, для того отпускает руку Бестужева-Рюмина и тот, на счастье, остается с ним рядом. — Я думаю, а ты нет. — что удивительно, все так же улыбаясь, говорит Михаил, осматриваясь вокруг: на другом краю плаца офицер видит Михаила Павловича Романова и Бенкендорфа, которые говорят друг с другом о чем-то и их лица, даже отсюда видно, бледны, с синеватым даже оттенком. — Я думаю, что не смогу солдат бросить, думаю; что этот бунт — мой шанс что-то исправить в своем родном Отечестве. — А о наказании ты думаешь? О шпицрутенах? О крепостях, куда вас всех увезут? — Михаил хочет что-то сказать, наверняка опротив слов Муравьёва-Апостола, но тот рукой его останавливает, просит дать ему высказаться. — Думаешь твой офицерский чин тебя спасет? Ошибаешься. Если тебя сейчас увидят в числе активных бунтовщиков, тебе не жить, ты меня понимаешь? Останься хотя бы сейчас со мной. — Михаил лишь тихо усмехается, продолжая следить глазами за Бенкендорфом и Михаилом Павловичем. — Ты меня вообще не убедил. Я обо всем этом знаю, я готов за Родину жизнь отдать, но сейчас останусь с тобой, потому что с твоего места отлично видно что вокруг происходит. — Бестужев-Рюмин переводит наконец взгляд на Сергея Ивановича, видя в его глазах страх, смешанный с неверием. — Хочу ещё самую малость посмотреть на прекрасные испуганные лица Михаила Павловича и Александра Христофоровича. Пущай знают, что будет если без причины длительное время ненавидеть полк и измываться над ним. — на лице Михаила расплывается улыбка довольная и он хлопает Сергея Ивановича по плечу. — Видел бы ты свое лицо. Как будто врага народа увидел, честное слово. Муравьёв-Апостол снова отводит от Михаила взгляд, понимая: он прав. Он — Сергей Иванович — Михаила боится, потому что в его карих глазах Сергей различил лишь нездоровый огонь, а в его улыбке увидел дьявольский оскал. Михаил — и есть воплощение народной революции, крови, ненависти и мести. — Прости. — только и может сказать Сергей Михаилу, не поворачиваясь к нему — ноги офицера снова начинают его подводить, а на испещренном волнительными морщинками лбу выступают капельки пота. Столько думать просто нельзя. Как-то между делом, едва находясь в сознании, видит Сергей Иванович на плацу очертания знакомого лица: это оказывается Яков Алексеевич Потемкин, приглашение которого видимо и обсуждали Михаил Павлович и Бенкендорф. Солдаты прежнего командира приветствуют тепло, удерживаются от выкриков злобных, но и подчиняться не хотят, когда Яков Алексеевич просит их разойтись, говорят: — Ваше превосходительство, не просите, мы вас любим, и нам больно будет не послушаться, но делать нечего — товарищи погибают! — Правильно! — куда-то в ухо говорит Сергею Ивановичу Михаил, кивая головой в сторону плаца. — Если сейчас уйдем, потом нас просто убьют. Пути назад уже нет. Жаль, что и Яков Алексеевич так боится командование, что приехал братьев наших переубеждать. «А ведь таким должен быть я.» — мелькают в голове Сергея Ивановича мысли и он совсем поникает, порываясь то и дело с плаца уйти, да не имеет в себе сил Михаила оставить, а то ведь он сразу в ряды солдат бросится и более с Сергеем они скорее всего не увидятся. А ведь Матвей сказал, что Михаил им помочь может, Михаил — настоящий революционер, какой Пестелю нужен, а значит Сергей может собой в бунте жертвовать, а Михаила нужно удержать, чтобы для Пестеля его сохранить. Солдаты на плацу, кажется на попытку офицеров их снова успокоить, кричат нечто вроде: — Более не существует разделения полка на батальоны и роты, пока не вернут роту мы никуда не двинемся! Генерал Закревский, видя неуспех офицеров полка, говорит как-то зло, что ему стыдно смотреть на бунтующих солдат. — И он хочет, чтобы мы разошлись. — улыбается Сергею Ивановичу Михаил. — Только мы уже не разойдемся. Видишь, Серёжа, вот он, настоящий настрой, а вы, увидев меня, слова Конституция испугались. Муравьёв-Апостол, чувствуя, что уже совсем на ногах стоять не может, кладет голову свою на плечо Михаила и просит тихо, не имея сил сдержать тяжелое дыхание: — Мне плохо, Миша, а ты ещё давишь. Пожалуйста, не говори мне не о чем, я не могу слышать этого. Я хотел бы, чтобы мы ушли, но ты не хочешь, а тебя одного я не могу оставить. Пощади меня, я на краю обморока. — Бестужев-Рюмин как-то сразу успокаивается, понимая, что и правда в своих попытках наконец отомстить за преследующие его несколько месяцев после вступления в полк от Сергея Ивановича насмешки, зашел слишком далеко, поддерживает Сергея за плечо и продолжает следить за обстановкой на плацу. — А нам, — отвечает вперед выступивший старый гренадер, наверняка участвующий в Отечественной войне, — ..ни на кого смотреть не стыдно. Наконец, понимая что уговоры и запугивания бессмысленны, решает выступить Васильчиков. Он выходит на плац и заявляет солдатам, что он предал Государеву роту суду и без разрешения Государя не выпустит её из крепости. — А так, как вы проявляете непослушание, приказываю вам всем идти за ней под арест! Сергей, слыша эти ужасные слова, будто оживает, голову свою с плеча Михаила поднимает и оглядывает стоящий перед собой, начинающий бурлить, полк, в числе которого находится и его рота. Неужели семёновцы собираются повиноваться этому несправедливому приказу? Зная их — да. Это ведь и была их цель, соединиться с арестованной ротой. Получается, даже не будучи виноватыми пройдут они путь сложный, путь лишений и трудностей с товарищами. Однако, ежели столь решительны солдаты, отчего бы просто было не убить им Шварца? Ведь было столько возможностей, столько шансов, и, стыдно признать, причин. Да, Фёдор Ефимович — полковник, да, вышестоящее лицо, но ведь ещё Павел Пестель утверждал: ежели человек не справляется с обязанностями своими, если не довольны солдаты, кем бы он по статусу не был — прочь с должности его гнать надо, тем более с военной. А ежели гнать не получается, так бороться с ним надо, хоть бы и убить, чтобы жизнь солдатам не отравлял. И боятся не нужно, напротив, надобно любые использовать методы, чтобы добиться справедливости. Сергей тогда не соглашался с ним, даже каплю крови пролить боялся; все время бунта с Михаилом был не согласен, который определенно принял сторону Павла Ивановича, а сейчас вдруг понимает, как прозрение на него мысль сходит неожиданно: стоя ничего не решить. И ежели Сергей хочет в заговоре участвовать, если хочет Отечество свое изменить и спасти, то ему придется свою систему ценностей перевернуть с ног на голову, придется стать таким же, как Павел Иванович и Михаил, ведь иначе шансов у их заговора не будет, как не было шанса и у солдат, которые 16 октября хотели решить все мирно, словами. — Где голова, там и ноги! — прежде чем Васильчиков успевает сказать ещё хоть что-то, слышится в рядах солдат, и они покорно, не заходя даже в казармы; отправляются твердым шагом в крепость. По телу Муравьёва-Апостола проходит дрожь, едва он слышит этот пугающий шаг: офицеру теперь только и остается, что быстро глазами по рядам, уходящим, бегать. Сергей честно хочет даже за солдатами побежать, остановить, но понимает — не успел. Но неужели солдаты просто уйдут? Вот так вот в гордом молчании? Ведь можно же лейб-гвардии Гренадерский полк на свою сторону переманить: по лицам их видно, что не хотят они против гвардейских товарищей идти, что их заставили, что такой же участи они и для своего командира, Николая Карловича Стюрлера, ждут, а все же хранят семёновцы гордое молчание, не пытаясь доле своей противиться, и строевой шаг их слышен все тише: уводят солдат, не покаявшихся в своих якобы прегрешениях, в крепость, оболгут честь их перед Государем, да и сгноят в темницах, но разве есть до них хоть кому-то дело? Сергей возмущается, на себя больше злится, чувствует, как сердце внутри настойчиво требует что-то сделать, остановить солдат, но понимает, что они свой выбор сделали, сделать уже совсем ничего нельзя. Муравьёв-Апостол оглядывается: его, как и Михаила под руки берут жандармы и уводят по направлению хода их полка Сёменовского, видимо тоже в Равелин Алексеевский. Но это ничего: на всех камер не хватит, а Сергей и Михаил, как никак, офицеры гвардии. Сергей знает за себя: он сможет доказать, что не виновен в возмущении солдат, хоть и отпираться не будет, скажет, что оно необходимо было. Лгать себе уже надоело? Да и Михаил выпутается, все-таки он ведь не один. Сергей ему в крепости остаться не даст, Михаил ведь правда обществу нужен. Все они, вместе с полком своим, одно спокойное сердце, что бьется мерно, и будет биться всегда, даже если все участники погибнут, или окажутся по разные стороны земного шара. — Вместе? — спрашивает тихо Сергей у Михаила, когда видит перед собой каменную стену Равелина. Изнутри пахнет сыростью, озябшие плечи сводит слабой судорогой, отчего лицо Муравьёва-Апостола болезненно морщится, но это ничего. Главное, он с ребятами своими, главное, все они вместе и вчера арестованные товарищи тоже здесь — весь полк снова в безмятежном единении и не важно, что оно в казематах. Наверное тут, несмотря на заключение в Равелине, Сергей себя будет чувствовать лучше, чем, в случае побега, в пустом доме, с осознанием, что оставил солдат своих одних. — Вместе. — уверенно отвечает Бестужев-Рюмин и улыбается Сергею, когда разводят их по разным камерам. На всех отдельных не хватает, а потому и Сергей, и Михаил с солдатами вместе оказываются в мелких и сырых темницах, но вовсе тому не противятся. Офицеры, наоборот вызнают, как здесь солдатам спалось, не морили ли их голодом, не принуждали ли к даче лживых показаний и клевете на братьев. О событиях в полку каждый час посылаются со специальными нарочными донесения Милорадовичу, в общем тревога у командования преобладает страшная, несмотря на то, что весь полк уже заточен в крепость и поддержки у них в других полках нет, такого более не повторится. Правда, как выяснит немного позже сам Милорадович, объезжая гвардейские полки, после заключения всего Семёновского полка в крепость, сочувствуют восставшим не только уличенные в этом ещё утром гренадеры, но и преображенцы, и московцы, через район квартирования которых по пути в крепость прошли арестованные семёновцы. В конце концов к утру следующего дня гонец, посланный к Милорадовичу Федором Ефимовичем извещает, что мятежники в этот раз точно все арестованы, заточены в крепость, а вместе с ними и вероятные зачинщики заговора — несколько офицеров из Сёменовского полка. Бунт усмирен. * 09.11.1820 8:34 утра Зимний дворец. В обширном зале Зимнего дворца стоят все офицеры Семёновского полка, а рядом друг с другом Михаил, Сергей и Трубецкой. То и дело Сергей Петрович пытается поймать взгляд Муравьёва-Апостола, чтобы спросить, что там в полку в его отсутствие произошло, но каждый такой раз Сергей Иванович взгляд уводит. Стыдно ему за что-то? Или просто не хочет распространятся о чем-то пугающем? Где-то вдалеке слышится стук сапог и спустя некоторое время в зал заходят: генерал-губернатор Санкт-Петербурга Михаил Андреевич Милорадович, дежурный генерал Арсений Андреевич Закревский, большую роль сыгравший в проведенном следствии, военный министр Петр Михайлович Волконский, командир гвардейского корпуса Илларион Васильевич Васильчиков и его начальник штаба Александр Христофорович Бенкендорф. За ними через некоторое время выходит к осужденным наконец и один из младших братьев Александра Павловича, князь — Николай Павлович. Арсений Андреевич подает Михаилу Андреевичу документ в длинной и тонкой папке. Милорадович встает ровно посередине зала, прокашливается, а после начинает читать, тоном пустым, безжизненным, как и следует, наверное, читать приказы: — Мы, — Милорадович делает специально длинную паузу и осматривает предполагаемых зачинщиков заговора. По лицу его пробегает дрожь от легкого отвращения. — Александр I, Император и Самодержец Всероссийский, и прочее, прочее, прочее. Полковника Шварца, Федора Ефимовича, за неумение поведением своим удержать полк в должном повиновении, приговорить к смертной казни. — Муравьёв-Апостол переглядывается с Бестужевым-Рюминым — Михаил явно напуган, но того показывать не хочет. Ну ещё бы, провести несколько недель в сырой камере Равелина, занятие совсем не из приятных. Но Михаил оклемается, огонь в его глазах снова загорится, Сергей уверен, потому сейчас Муравьёва-Апостола пугает больше то, что они — офицеры вышли, а солдат не выпустили, да видимо командование и не думает о таком. — За измену присяге и нарушение воинского устава, лейб-гвардии Семёновский полк расформировать. — теперь Сергей смотрит уже на Трубецкого, а тот с сочувствием качает головой. Жалеет, что не пришел или напротив о солдатах думает? Вдруг он, как теперь изредка и Сергей Иванович, думает, что стоило бы этой ситуацией для блага общества воспользоваться? — Всех офицеров уволить из гвардии и определить к службе в I и II частях армии в Малороссии, без права отпуска и выхода в отставку. — Сергей Петрович поникает, глаза его серые тухнут резко. Муравьёв-Апостол ловит себя на мысли, что рад такому исходу: теперь большинство членов их общества будет на юге с Павлом Ивановичем и Алексеем Юшневским, а не где-то в Сибири, или на Кавказе, под пулями врагов. Значит и Михаил наконец себя проявить сможет. Милорадович снова прокашливается и продолжает: — Солдат разослать по фронтам Кавказа, и в иные неблагонадежные губернии для искупления вины своей, а также на рудники в Сибирь. — Сергей Иванович удерживает себя, чтобы не отшатнуться и переглядывается с таким же потерянным Михаилом. — А я говорил, ничего другого нас не ждет. — шепчет Бестужев-Рюмин, а Муравьёв-Апостол кусает губу судорожно. Он в этом виноват. Теперь его солдаты в том числе будут страдать, будут вечно вспоминать слабость своего командира и корить его за это. — Капитана Трубецкого.. — Сергей Петрович вздрагивает и ловит взглядом взгляд карих глаз Милорадовича — тот в ответ уголками губ улыбается. — ..оставить гвардии, и прикомандировать к Генеральному штабу, потому как он, во время преступного происшествия, в полку отсутствовал. — Трубецкой расслабляет напряженные прежде плечи, поправляет на лоб съехавшие черные волосы и выдыхает: не хотелось бы ему вершить дело свое в Малороссии где все увы находится в забытьи. Хорошо, что оставили его в столице. Значит на общество не думают и дело более не в опасности. — Полковника Шварца отставить от службы с тем, чтобы впредь никуда не определять, избавляя его от строжайшего наказания в уважение прежней долговременной и усердной службы, храбрости и отличия, оказанных им на поле сражения. — лицо Шварца, прежде совершенно без эмоциональное и спокойное, вдруг кривится, выражая страх и нежелание. — Его Величество Император Всероссийский, руку приложил. Шварц шатается, глаза его моргают часто, он хватается за саблю свою рукой и падает в обморок, на холодный пол Зимнего дворца. Николай Павлович вздрагивает. Трубецкой ориентируется быстро и шепчет тихо: — Фёдор Ефимович? — Помогите. — требует Милорадович и офицеры, все как по команде, бросаются к Шварцу, приводят его в чувство и помогают подняться. — На этом все. Распоряжение Государя скоро вступит в силу. — Милорадович разворачивается, и уходит. За ним следует командование. Самым последним из зала выходит Николай Павлович, как-то пугающе задерживаясь взглядом холодных зеленых глаз на Сергее Ивановиче. * Английская набережная. Дом Сергея Трубецкого. Около 10:32 утра. «Нижнихъ чиновъ намѣреваются развести по разнымъ крѣпостямъ Финляндіи; потомъ многихъ изъ нихъ прогонятъ сквозь строй, другихъ изобьютъ кнутомъ и сошлютъ въ каторжную работу, остальныхъ нынѣ посылаютъ служить безъ отставки: первый батальонъ — въ сибирскiя гарнизоны, второй и третій размѣстятъ по разнымъ армейскимъ полкамъ. Офицеры же слѣдующими чинами оказались выписаны въ армію съ запрещеніемъ наградѣ давать имъ отпуска и принимать отъ нихъ просьбу въ отставку; запрещается также представлять ихъ къ какой бы то ни было. Четверо изъ офицеровъ были отданы подъ судъ; при этомъ, надѣялись узнать у нихъ что-нибудь положительное о существованіи Тайнаго общества.» — записывает в свою тетрадь такие слова Иван Дмитриевич Якушкин, смотря с сожалением на Сергея, который сидит за столом. Напротив разжалованных офицеров гвардии сидит, планировавший приехать на обыкновенное собрание, дабы обсудить некоторые детали дела, но, без предупреждения, оказавшийся свидетелем провального бунта, подполковник Павел Пестель, сейчас опирающийся локтями на стол, руками подпирающий голову — видимо задумался. — Так вы говорите из гвардии уволили? Всех? — в очередной раз сам себе повторяет вопрос Пестель, растирая пальцами бледные виски. Сергей Иванович ему в ответ кивает. — Всех, только Сергея Петровича оставили, к штабу Гвардии прикомандировали. — Было у меня такое.. Ладно, хорошо. И теперь вы остались без права на отставку и отпуск, правильно? — Сергей кивает отрешенно в ответ на реплику Павла. Это ведь Сергею и Михаилу повезло ещё, что Александр I, до сих пор не вернувшийся с конгресса, прислал из Троппау депешу, с повелением поддержавших бунт офицеров не сажать, а отпустить, однако отправить их в Малороссию к совершенно разбитым и морально никудышным полкам — такое предложение не принять было нельзя, как заявил Милорадович: «сам Государь Император к поручению сему руку приложил.» Шварца конечно отправили в отставку, но солдат с казематов не выпустили, и их отправят на Кавказ, на каторгу, потому Сергей, не чувствует себя особо радостно после чудесного спасения, как и Михаил, который находится сейчас в пустых казармах расквартированного Сёменовского полка. Может было бы лучше, если бы пошли офицеры со своими солдатами в Сибирь? Хотя тогда дело рисковало бы развалиться. Павел Иванович вздыхает. — Хорошо, хорошо, что вас ко мне отправили, я пристрою вас к относительно нормальным полкам: меня в Малороссии знают, я длительное время уже в штабе Второй армии работаю, я попробую за вас перед Государем ходатайствовать, но в Санкт-Петербург вам больше не попасть, вы ведь это понимаете? Да и вообще вряд ли вы сможете поехать хоть куда-нибудь в течение всей жизни. Сейчас, хотя бы мне правду скажите: вы солдат подняли? Сергей отрицательно кивает головой. — Я вовсе был против сего бунта, я пытался всеми силами солдат отвадить от этой безумной затеи. Они вышли сами, почему вы не верите мне? — немного расстроенно спрашивает Муравьёв-Апостол, а сам вспоминает, точно ли вышли солдаты сами, иначе отчего такое от всех неверие? Может Михаил о чем-то ему не говорит? Может Сергей чего-то не заметил? — Я вам верю, конечно, ежели вышли они сами, значит, наконец, гвардия готова.. — на полу фразе прерывает Павла Ивановича взмах руки Трубецкого. — Я предлагаю распустить «Союз Благоденствия». Наше общество под угрозой, тем более после такого события. Если вдруг Государь решит, что бунт, это наших рук дело, он ведь проходу нам не даст. — Сергей Петрович с сожалением смотрит на взволнованного Муравьёва-Апостола. — Мы через несколько дней будем на виселице болтаться. — Павел Иванович со своей стороны тихо вздыхает. — Сергей Петрович, вы не волнуйтесь в этом плане. — слабо улыбается другу Муравьёв-Апостол, видя на лице Трубецкого пока только непонимание. — Даже если Государь о нашем обществе и знает, мы никак не запятнали свои имена, а потому ему и повода не будет каким-либо образом нам мешать. Да и относить бунт солдат к деятельности кого-то из членов общества с вашей стороны, Сергей Петрович, несправедливо. Вы принижаете заслугу самих солдат, а наших товарищей, которой и не было почти, напротив возвышаете. Солдаты сами вышли, сами решили, что им нужно и что они делать будут. Трубецкой, в знак понимания кивает, и Муравьёв-Апостол улыбается. Он не только своих солдат сейчас перед обществом отстоял, он за весь полк вступился, не позволил их старания и нравственные муки на одного какого-то человека перекинуть. — Я понял вас, Сергей, вы только скажите, для чего вы в полк вернулись? Если бы вас там не было и вы бы со мной в столице остались бы, а так, вдалеке от столицы боюсь ваш прекрасный потенциал рискует остаться нераскрытым. — Сергей Иванович вздыхает тяжело и качает головой. — Я был там по долгу службы и в водовороте событий оказался случайно. От меня явиться в полк потребовал жандарм. — отрешенно сообщает Сергей, снимая с головы фуражку, нервно крутя её в руках. — А на счет моего потенциала.. В последнее время я стал не уверен в том, нужен ли я вам. У меня товарищ в полку есть, Михаил Павлович, ну вы видели его. Вот он вам нужен, а я, быть может и покину общество, потому что с моей слабостью и боязнью революции не стать мне спасителем Отечества. — Не загадывайте заранее, Сергей. — качает головой Павел Иванович. — Я вас знаю давно, вы нам нужны. А вот уныние, которому вы предаетесь сейчас, считается одним из смертных грехов. Сергей Иванович, вопреки желанию, улыбается снова. Как хорошо, что у него есть такие друзья. — И все-таки Павел Иванович, я думаю если мы распустим «Союз Благоденствия» нам не стоит более создавать общество. Пока следует затаиться. — переводит взгляд на Павла Ивановича Трубецкой. Пестель однако же не соглашается, встает из-за стола и наклоняется над ним корпусом, обращая все тело свое в сторону Сергея Петровича. — Капитан Трубецкой, вы же умный человек, неужели не понимаете, что ваши либеральные и спокойные действия более никому не нужны: гвардия в возмущении, пусть и вышел сейчас только Семёновский полк, поверьте, это восстание не последнее. Я говорил вам, что следует быть радикальней, начинать с серьёзных действий сразу, а не бегать к Государю на аудиенции смиренно прося его смилостивиться над нами и соизволить взглянуть на идею очередной слабо-либеральной реформы. Скоро гвардии необходимо будет сказать слово. Вы, Сергей Петрович, пожалуйста, не медлите, сообщите Никите Муравьёву о недавнем происшествии, попросите его организовать съезд в Москве, где мы обсудим судьбу общества, а пока находите новых членов: нас для военной революции слишком мало. А таиться — лишь время терять. Трубецкой тоже встает со своего места и на груди скрещивает руки. Муравьёв-Апостол роняет голову на грудь потому, что понимает, что будет дальше. Они снова, словно дети малые, которые ссорятся за очередную игрушку. И ощущения такие накатывают, будто идиллия, настигшая членов общества в тот момент, когда он — Муравьёв-Апостол, выйти из него грозился, была простой иллюзией. — Я поговорю с Муравьёвым, но и он, наверняка, увидев сей ажиотаж, скажет мне, что надо ждать. — При всем моем уважении, Сергей Петрович, но что бы вы не сказали, я все решил. — тон Пестеля немного грубеет, а лицо темнеет. — Я создам свое общество, несмотря на ваши слова и запреты, и, если вы не хотите с нами быть, так и скажите. Мы не будем лелеять ложных надежд на счет вашей нам помощи. — Успокойтесь пожалуйста. — уставшим голосом просит Сергей, а Иван Якушкин смотрит на молодых людей, что стоят друг напротив друга, с укором: на улицах и так происходит невесть что, так ещё и товарищи по несчастью, начальники двух планируемых обществ, договориться не могут. — Сергей Иванович прав. Проблем без ваших ссор хватает. Власть Царская того и ждет, дабы расстроить наши ряды, рассорить нас между собою, для чего же вы, Павел Иванович, и вы, Сергей Петрович, на навязанные вам провокации поддаетесь, показываете сейчас нам, что не хотите друг с другом, толи от зависти, толи от презрения, работать. Трубецкой, видимо желая показать, что слова Ивана Дмитриевича не что иное как клевета, отмахивается от него рукой и садится обратно — не желает продолжать конфликт, но и поддерживать план Павла Ивановича капитан тоже не собирается. В процессе этого собрания Сергей Петрович более не проявляет инициативу, потому что не особо хочет: его мнение все равно не берется в расчет. Вот приедет из своей командировки Никита Муравьёв, тогда уже и надо будет что-то решать. Наконец, понимая, что даже за пару часов все равно ничего значительно изменить не получится, хотя бы потому, что состав участников настоящего собрания слишком мал, чтобы понимать, чего хочет большая часть членов общества, Пестель вздыхает устало, надевает на голову двууголку и встает из-за стола. — Что же, Сергей Петрович, мне пора. Не хотел вас никоим образом обидеть, но прошу вас искренне: поговорите с Муравьёвым. Чем дольше вы медлить будете, тем хуже будет. Мы, положим с несколькими полками, в Малороссии мало на что повлиять сможем, даже если и выйдем, потому получается, что основная ударная сила в замышляемом нами перевороте — столичная гвардия. А это, как вы понимаете, надеюсь, дело ваше. Трубецкой хмыкает сдержанно, хочет кажется что-то опротив слов Пестеля сказать, но как-то не решается сразу, а через пару секунд этот импульсивный порыв сам собой пропадает. — Понимаю конечно, я все понимаю. Я с Муравьевым поговорю, вы не волнуйтесь так, я же не предатель, не изменник какой, только думаю ему ближе будет мое предложение. — Ну так это мы и узнаем, когда вы поговорите. — натянуто улыбается Пестель, — .. и если поговорите. — Павел Иванович одергивает резким движением фалды мундира, а после приглаживает слегка растрепавшиеся волосы ладонью. Сергей только сейчас встает из-за стола и кладет на плечо заметно разозленного Пестеля руку, чуть поглаживая. — Павел Иванович, ничего же ещё не произошло, не злитесь попусту. — Пестель бросает на Муравьёва-Апостола злой взгляд, но спорить не спешит, потому Сергей продолжает. — Знаете, я похвастать хотел вам, да забыл: я же теперь не майор, а подполковник. — слабо улыбаясь сообщает Сергей Павлу, пытаясь добрым тоном разрядить накаленную обстановку и заодно переменить тему разговора, чтобы оба руководителя перестали ссориться из-за надуманных причин. — Мне повышение дали, несмотря на всю эту ситуацию. Я и сам не понял, как так вышло. — Скорее всего, Сергей Иванович, вас просто перевели в армию с повышением в чине. Так обычно делают. — подсказывает Сергей Петрович и слабо улыбается Муравьёву-Апостолу. И правда: чего ему теперь грустить и переживать? Все уже произошло. Придется Трубецкому теперь остаться здесь в столице без друзей совсем. Пестель кивает согласно и отвечает Сергею: — Вы теперь подполковник Полтавского пехотного полка, а брат ваш — его, как я понял, заочно в армию выписали — майор сего же полка. Запомните уж мои слова.

С момента Семёновского бунта прошло 5 лет.