Этернализм

Родители, вы уготовили мне несчастье и себе его уготовили тоже. А. Рембо в переводе M. Кудинова, «Одно лето в аду»                                     I Стаху пятнадцать. На носу — торжество, на душе — безумные от ужаса коты и истерически настроенные кошки, на часах — пять утра. Он пялится в потолок. Вот уже минут сорок. Предвкушает «радость» дня.                                     II Стах чистит зубы, без энтузиазма глядя на свою физиономию в дверцу зеркального шкафчика. Открывает. Посреди каких-то маминых склянок, отцовской всячины для бритья, дезодорантов и стариковских лекарств находит спасение. Снотворное. Интересно, если выпить сразу все, умрешь? Он сплевывает мятную пену, промывает под струей щетку, ставит в стакан, успевает зачерпнуть ладонью воды. Полощет рот. Почти откручивает крышку… — Аристаш, с днем рождения! Она никогда не стучится. Он так и замирает — на месте преступления. Нагибается и выпускает в раковину воду изо рта. Мать во всей красе. Завитки — в тугой высокой прическе. Полшестого утра. Ей снова не спится. Как всегда, перед праздником. За слоями косметики не видно веснушек. Маленький женский обман. Стах в детстве завидовал. Один раз даже попробовал — замазать лицо. Ну и отхватил же он тогда по шее от отца. Мать пыталась остановить его — и тоже получила. Наотмашь. Это был первый и последний раз, когда она полезла. Больше не защищала. Кажется, Стаху было лет шесть? — Что это?.. — улыбка стремительно ползет вниз. — Ничего. Стах натягивает на губы усмешку и ставит таблетки обратно. До того, как успевает закрыть дверцу, мать вторгается в ванную, хватает банку, читает. Смотрит на него в оцепенении, не верит. Ну, поехали, камера, мотор… — Что это такое ты делаешь?! — шипит она в отчаянии. — Что ты такое удумал?.. — Мам… — Боже, только не говори мне, что ты хотел их выпить. — С чего ты взяла? — Ты настолько отмечать не хочешь? Господи помилуй, каждый год одно и то же. А я уже всех позвала в гости, у меня мариновалось мясо всю ночь, я нашла рецепт торта, как ты любишь, бисквитный, и крема со взбитыми сливками… Он ненавидит бисквит. И торты. Кремы и взбитые сливки. Все сладкое. — Встала с утра пораньше. Вот уже — подготовилась. Боже мой, Аристаша… А если бы не успела скорая? Он касается ее плеча и заглядывает в глаза. Почти с нее ростом. Она кажется ему хрупкой и маленькой. Сегодня — особенно. Она вдруг смолкает, она вдруг — его видит. — Мам. Почему ты не думаешь, что банку кто-то оставил, а я убирал? Он отпускает ее, умывает лицо. Чувствует ее ладонь на лопатке. Она гладит его по спине, касается взъерошенной рыжей макушки. Когда он поднимает взгляд, она отходит. Она уже мягко ему улыбается. — Ты же знаешь, как я за тебя волнуюсь, правда?.. Да уж. Дурак не знает. — Не забудь уложить волосы. — Не забуду, — заверяет. — С днем рождения, любимый. — И тебя. С моим рождением. Она возвращается и, умилившись, целует его в щеку. Глаза опять на мокром месте — может, от раскаянья?.. Хотя… Он вынимает из арсенала самую надежную улыбку. Мать любуется им. Он позволяет. Иногда — до того, что скулы от деланой радости начинает ломить. Ему хочется разрушить момент неуместной оскорбляющей просьбой: «Ты можешь не врываться больше? Мне пятнадцать. Мало ли чем занимаюсь». Он держит при себе. Мать не оценит откровенность. Она подумает: он отдаляется. У нее случится истерика. И тогда ему придется снимать все замки со всех дверей, вплоть до входной, чтобы ей угодить. Как-то она обиделась, что он закрылся в собственной комнате. Бывают минуты, когда он не так смотрит, не так улыбается. Он контролирует все. Каждый мускул лица, каждый жест, даже каждую — мысль. Чтобы не проскользнула вовне. Мать уходит счастливой. Теперь он в полной боевой готовности. Ничего. И не с таким справлялись. Черт возьми. Пошел еще один год.                                     III Стах заглядывает в кухню. — Я на пробежку. — Только очень осторожно, — она говорит это каждое утро. — Пожалуйста, береги ногу, — как будто нога — большая ответственность, почти как ребенок. — Буду, — он обещает и терпит еще один поцелуй в щеку: когда отца нет, у матери всегда есть повод испачкать сына помадой.                                     IV Бег — это вместо бассейна. Попробуй удержать в дурдоме разум без физической нагрузки. Вода работает лучше, чем земля. По крайней мере, для Стаха. Очищает. Но летом он выходит из зоны комфорта. Раз в сезон можно. До начала учебы. Потом комфорта — крупицы, и за каждую молишься, и на каждую пашешь.                                     V Вернувшись, Стах не может обойти старшего брата — тот его не пускает. Стах морщит нос, обнажая зубы в оскале, до презрения, до отвращения почти. Где-то здесь окончательно выветривается доброта утра. — Ты воняешь. — Ты подышать задержал меня? — Только позлить. А то день прожит зря. — Мне льстит. Стах пытается его толкнуть. Пару секунд они беззвучно борются. Серега валит Стаха на пол и забивает кулаками — больше с придурью, чем с силой. Тот, отбрыкиваясь, пинает его под колено. — Совсем уже озверели, — а это бабуля мимо ползет, Зинаида-Змея. — Кто-то же должен воспитывать его. — У него отец есть. — Мой. — Твоя только грязь под ногтями, — это Стах вставляет. Серега — ему тоже — ногой. После этого он влетает первым в ванную и запирается там. Часа на два, наверное. Стах, закатив глаза, идет в другую квартиру через арку в коридоре: санузла-то два.                                     VI На завтрак Стах пытается стырить колбасу на салат, нарезанную кубиками. Мать бьет его по руке и говорит, что: — Каша на столе. Серега старательно жует бутерброд с куском сервелата вдвое толще, чем хлеб, и заедает это дело яичницей. Все всухомятку. Стах открывает крышку и косится в утробу кастрюли. Из утробы на него косится жидкая белая субстанция. Манка для Стаха где-то на полке со сладким. Он решает: — Ну ладно. Я не голоден, — и, едва мать отвернулась, все-таки ворует колбасу, запихивая в рот по дороге. — Теть Тамар, — доносит на него Серега. — Аристаш, боже мой!.. Заработаешь язву желудка. Или мозга. Он еще не в курсе, что привлекает его больше. Предотвращает катастрофу: — Я тоже люблю тебя. Нагуляю аппетит: а то ты старалась, готовила, а я каши объемся… — Аристаша… — Почитаю, — и заворачивает в коридор, подальше от упреков.                                     VII Время от времени перемещаясь по кровати, Стах в один заход глотает «Пилота первого класса» Кунина. Дочитав, лежит еще немного, пока не вспоминает о маминой заботе. Страдальчески хмурится: еще на втором эпизоде она поставила тарелку с кашей на письменный стол. Остывшая манка еще хуже, чем горячая. Стах идет подогревать. Но случайно уличает момент, когда на кухне — ни души. Обернувшись, чтоб наверняка, включает воду и сливает в раковину жижу. Трижды вздрагивает на: — Бог все видит, — говорит ему Серега. — Ты-то? Не высоковато мнение? Ничего не докажешь. — Спорим? Сцепляют руки. Серега разбивает. Стах старательно после него намывает ладонь. Когда мать входит, он перебивает брата на первом же звуке: — Очень вкусно, спасибо, — и тянется — за поцелуем. — Сейчас сблюю, — зритель послушно кривится. — Мамкина девочка, подлиза, подкаблучник. Стах выставляет ему средний палец за спиной у матери. — Он кашу вылил, кстати. — Аристаша?.. — Если это правда, откуда я знаю, что ты опять пересластила? — Почему ты не сказал? — У тебя и так полно хлопот. — Рыжий-рыжий, врун бесстыжий. Стах смотрит на Серегу, одну бровь хмурит, другую изгибает в вопросе. Выражение типа «че?» специально для матери. Переводит взгляд и улыбается ей ласково. Она охотней верит сыну и отпускает его с миром. Серега ловит его — и в ухо, но во всеуслышание шипит: — Ты в аду сгоришь. — Сережа! — мать — в ужасе: она у Стаха христианка. — Он врет вам в глаза, а вы его защищаете? Правильно отец сказал, что вы тупая строптивая баба: никого, кроме себя, не слышите, а если слышите — только то, что хотите. Стах пихает его в стол и поднимает грохот. Они сцепляются и мажут костяшками друг по другу — куда получается. Мать кричит, чтоб прекратили сейчас же, и пытается разнять. — Сгоришь, сука, вот увидишь, ты сгоришь!.. — Буду там свой. Ты только попадись… Мать недавно поставила кастрюлю на плиту — и обливает их с размаху чуть теплой водой. К тому моменту уже часть семьи столпилась. Отец, загородив собой полпрохода, стоит, привалившись к косяку, скрестив руки на груди, жжет их взглядом свысока. Серега на него похож, как уменьшенная копия. Те же каштановые волосы, та же смуглость лица, те же голубые глаза, темные — под тяжелыми бровями, тот же прямой нос, тот же широкий подбородок... И тут Стах, расцепившись с братом, отлепляет от пресса мокрую футболку, кривя свое типично лофицковское лицо. У него от отца только высокие скулы. — Марш по комнатам. Стах проскальзывает первым и огребает подзатыльник — это для ускорения, наверное. — Он первый на меня набросился. За правду. Сам врет твоей любовнице в глаза. Воспитал, блин, на свою голову уродца. — Ты учить меня еще будешь? — цедит. — Когда квартиру себе купишь и миллионером вырастишь, тогда меня поучишь. Я сказал: марш в комнату. Серега поджимает губы. Что пятнадцать, что двадцать — без разницы. Он, сделав морду кирпичом, прошмыгивает вдоль родственников, как по красной ковровой дорожке. Все взгляды на него. Он ныряет в арку. За ним и другие потихоньку разбредаются: всякий со своим замечанием. — Что за потоп ты тут устроила? — Они бы друг друга поубивали… — Сами разберутся. Без бабского мнения. Родители сверлят друг друга взглядами. Мать сдается первая. Бросает кастрюлю в мойку, проходит мимо, оповещает: — Вытру. Отец поднимает подбородок и шумно выдыхает. Поговорят они позже. Пошипят друг на друга в спальне, уверенные, что никто их не слышит, когда он сносит лампы на пол и грохочет мебелью. Она все еще ему возражает.