На Белград

Просят пристегнуться, поднять шторки на иллюминаторах. Ваня возится в кресле — за пять часов ремень забился куда-то под задницу. Уши закладывает на заходе на посадку, Ваня сглатывает, где-то в хвосте салона начинает плакать ребенок, который слишком мал, чтобы сделать так же. Ваня больше не боится летать, сердце бьется чаще не поэтому. На Ване очки, но он все равно близоруко щурится, выходя в зону прилета, узнает по дурацкой кепке, шагает навстречу быстрее, чем планировал половину полета. — Вот зачем ты переехал? Я заебался лететь, — говорит он вместо приветствия. — Как удобно было на поезде! — Я же говорил, Берлин заебал, — отвечает ему Ваня, протягивая руку. Ваня иногда завидует девчонкам, которые при встрече запросто обнимаются. В Берлине бы не завидовал, а обнял, да еще и задержался бы так. В Белграде — рукопожатие, шагнуть на секунду навстречу, прижаться, хлопнуть свободной рукой по спине, и снова разойтись. — Это невозможно съесть, — говорит Ваня, тыкая вилкой плескавицу, — помоги. — Допить могу помочь, — говорит Ваня, который сумел расправиться с такой же котлетой, и тянется к Ваниному стакану. Ваня поспешно отодвигает его, спасая от Ваниных поползновений, и внезапно задумывается, как давно перестал в мыслях называть его Рудбоем. В Грузии? В Москве? Еще в Питере? — Рудбой, — говорит он вслух. Он не синестетик, но слово имеет вкус дешевого пива, сушит плюхой, заваренной на сигарете, пахнет парадной, куда выходила дверь квартиры на Ваське, которую они со Славой и Мишей снимали на троих. Становится тянуще-тоскливо, как бывает в России в конце лета, когда солнце, потихоньку становящееся холоднее, для ребенка предвещает невозможный конец нескончаемых каникул, а взрослому напоминает: лето оказалось не бесконечным, школа тоже, и молодость, и жизнь. Тогда, незадолго до начала, казалось: Рудбой — приложение к Славиной интрижке, как будто забыл снять галочку при установке приложения, и теперь твой комп засран Яндекс Браузером и еще горой каких-то ненужных и раздражающих приложений. Потом было оно — те самые бесконечные летние каникулы, побыло немного, зависло серединой между Москвой и Питером, и превратилось в бесконечный Ахиллесов бег за черепахой. Ваня смотрит на него с интересом, но вопросов не задает — знает, что Ваня их ждет, и всегда наблюдает с интересом: когда же не выдержит и сам распиздит? Ваня не сдается накатившей грусти: — Охра. Репер Охра. Слова бренчат, словно горсть десятикопеечных монет, и точно так же не имеют никакой ценности. — Пошел на хуй, — смеется Ваня, и цитируя, и реально посылая. Действительно, какой он репер Охра, тот — неотъемлемая часть больше, чем семьи, которой больше чем не существует. — Вань, — зовет его Ваня со вкусом Белграда на языке: жирная котлета, ракия, отголоски сигаретки, выкуренной за компанию перед подачей горячего. Ни город, ни слово ему не нравятся. Хрена с два он бы здесь оказался по своей воле, отклик на "приезжай" он своей волей считать отказывается, это слово, повторенное десятки раз, обрело магическую силу, и против него не помог бы никакой дрыгус-брыгус. Ваня понимает без слов и делает знак официанту. Отдышавшись, Ваня переворачивается на бок, смотрит Ване в лицо. Рука сама тянется взъерошить мокрые волосы, размазать капельки пота на лбу. — Ты постарел, — говорит Ваня, проводя пальцем по морщинам. Ваня зачем-то поворачивает голову так, чтобы подставить под Ванины пальцы нос и одновременно косится на него: вот это ты теперь говоришь после охуенного секса? — А у тебя волосы в бороде седые, — беззлобно огрызается он. — Серьезно? — удивляется Ваня. Наверно, и правда есть, где-нибудь под подбородком, где самому не видно. — Зато у меня морщин нет, — хвастается он. — Надену чокер и сойду за семнадцатилетнего, дядь. Ваня смотрит на него с улыбкой, и Ваня отчаянно надеется, что мыслями тот сейчас на секундочку переместится в квартиру на Ваське, чтобы вернуться сюда, набрав полные горсти тоски по прошлому. Но ее в глазах напротив нет ни капли, наоборот, Ваня начинает ржать: — Несовершеннолетняя альтушечка встречается со скуфом. Ваня заставляет себя присоединиться к нему и не может прогнать мысль: для тебя мы все еще встречаемся? — Заебусь лететь, — жалуется Ваня, пока они паркуются у аэропорта, и проверяет документы в тридцатый раз, не столько чтобы убедиться, что за прошедшую минуту они никуда не делись, сколько чтобы отвлечься от мысль, что в следующий раз они встретятся хрен знает когда и хрен знает где. Ваня знает себя, мотаться вот так ему терпения хватит ненадолго, не хватило же с поездками из Москвы в Питер. Настроение отвратительное, и Ване хотелось бы верить, что оно такое из-за того, что он давно нормально не курил. Он заторможенно смотрит, как Ваня вынимает ключи из зажигания, подкидывает их на ладони и вдруг тянется к нему и тянет его за ворот на себя, целует, будто сам приехал в гости в более прогрессивную Европу. — Переезжай сюда, — говорит Ваня, отстранившись. — Найдем тебе другой источник заебы. С тех пор как зрение окончательно село, Ваня не носит солнцезащитные очки, эмоции не спрятать, глаза незаметно не отвести. — Только если тебя, — говорит он.