«Твоя совесть чиста, ты спасаешь планету
Я всю жизнь борюсь и работаю над собой
Чтоб доказать, что вполне всё реально.»
– Га…ла…ла…– на неугомонную мордашку аккуратно приземляется тонкая рука. Белоснежная – почти прозрачная – кожа ощущалась как бархат и успокаивала бушующее отчаяние внутри обезумевшего от горя питомца. – Тише, тише, мой милый Соня, – голос, прозвучавший в застывшем пространстве и времени, словно успокаивающая мелодия – ода гармонии и чего-то неземного. Небольшой резонанс. А ей больно. Ее разрывает на тысячи кусочков от осознания того, что происходит в моменте, и сколько бы раз она его не проходила, то всегда внутри та самая гнетущая опустошенность внутри. Она чувствует себя, как выжатая и перекрученная пустая коробочка из-под сока. – Ви…та…Ви…Вита…ВИТА! – Сон отчаянно извивается, будто радуется тому, что хотя бы один человек, к которому он был так привязан, не исчез бесследно в хаотичных потоках истории. Эпохи сменяли друг друга раз за разом, однако во сне никогда не было этой упорядоченности и порядка как такового, всего лишь пустой звук без вложенного должным образом смысла. Сон льнет к ее прозрачной ладони, отдающей слабым свечением, и отчаянно урчит, будто боится, что она тоже растворится здесь – в этих грёзах, словно ее никогда не существовало и не могло быть. Вита поджимает губы. Шесть тысяч сто тридцать четвертая попытка. Заключение: его здесь нет. Кошмары это не нечто абстрактное. В Асдане они приобретают вполне себе реальную форму – их можно потрогать, их можно вдыхать, и ими можно питаться. Потом это забытое богами место стало всеми известной Пенаконией. Место, где исполняются все твои мечты, место, где беззаботная жизнь не просто мечта – а вполне реализуемое желание и способ коротать время. В свете софитов тени всегда темнее, и чем ярче сияет величие Мира Грез, тем ужаснее кошмары, что скрываются в этой красивой обёртке. Она выдыхает в шесть тысяч сто тридцать пятый раз. И начинает с самого начала.***
Вите 14 лет. Она снова подросток с узким мировоззрением и угловатым типом мышления. Ее видение прямое, как дорога в самые дебри Ада – и именно это приводит к упрямству, из-за которого она сидит сейчас на диване бара «Проснись и пой» с перебитыми острыми коленками и сломанными ребрами. – Вот дуреха, а, – Галлахер напротив ругает ее беспечность и самоуверенность в свойственной ему одному манере – ласково и одновременно жёстко, не колеблясь. – В первый раз отпустил одну, и вот что я вижу, – Вита шмыгает разбитым носом и виновато тупит взгляд куда-то сквозь его каштановые волосы, сверлит глазами темечко и думает о своей никчёмности как любой другой среднестатистический подросток. Попутно она вздрагивает и еле заметно шипит, когда мужчина клеит пластырь на последний порез, а затем хлопает по плечу и исчезает из ее поля зрения. Вита сидит в тени, боясь шелохнуться лишний раз. Шок и непонимание после недавнего боя, из которого ей удалось вырваться только благодаря чуду (не меньше), все ещё бурлили в ее крови, словно ядерная смесь, от которой передёргивает каждый раз, как сознание возвращается в норму. Поэтому сейчас она находится в каком-то подвешенном состоянии, боясь принять факт того, что тогда одно единственное неверное движение или решение могло привести к ее гибели. За такими не радостными мыслями время до возвращения Галлахера пролетело как по щелчку пальцев, и вот Вита снова подпрыгивает, когда рядом на столик со стуком ставят наполовину полный стакан ее любимого безалкогольного сладкого коктейля. – Зачем? – коротко спрашивает Вита с искренним непониманием, пока Галлахер устраивается напротив и облокачивается локтями на свои колени. Даже в таком положении он был все ещё выше, пряча непослушную девчонку в своей собственной тени. – Сейчас ругать тебя будем. Пей, – он кивнул на стакан и тяжело по-отцовски вздохнул. Вита послушалась и дрожащей рукой схватилась за стакан. Галлахер вздыхает, но молчит, стараясь подобрать наиболее подходящие слова. Он ужасный отец, когда дело доходит до воспитания молодняка в лице Виты, а Вита как хрупкий цветочек – ее бы только поливать, удобрять и любить, но так, увы, получается не всегда, у жизни на этот счёт свои взгляды. Он ненавидел такие моменты всей душой. Она у него ребенок закрытый и сам по себе отстранённый, и казалось бы – рай для любого родителя, но присущая подросткам самоуверенность в ее голове имелась. Что могло привести к ее гибели. – Ты чего ее донимаешь? – не успел мужчина и рта открыть, как послышался голос Шивон. Женщина с плохо скрываемым раздражением легко стукнула своего работника по голове, на что ему оставалось лишь ойкнуть и схватиться за место удара. Ну что за ужасное покушение на его жизнь. – Не видишь, как ей плохо? Оставь в покое, ей надо прийти в себя. – Не лезь в воспитательные беседы, – проворчал Галлахер, переключая свое внимание на раздражитель в лице недовольной мордашки владелицы бара. – Отец с дочерью разговаривает, не видишь? – Все, что я вижу – это издевательство над бедным ребенком, – лаконично продолжает женщина с видом компетентного психолога, у которого наверняка грамота «великий специалист вселенского масштаба» висит на стене в квартире. – Даже если ты начнёшь ей что-то объяснять, то она вряд ли поймет. Ты только погляди на нее! Она же бледнее смерти. – Она всегда бледная, – и ещё один удар. Вита смотрит на все это все ещё растерянно, но с нескрываемой толикой любопытства, тем не менее, не решаясь встрять в распри взрослых и умных людей. – За что?! – Плохо же ты свое чадо знаешь, раз очевидных вещей не видишь. Милая, – тут Шивон переключается на перепуганную до чёртиков Виту, и тянет к ее плечам мягкий пушистый плед, которым обычно ее укрывают, когда она засыпает в ожидании окончания рабочего дня Галлахера. – Отвлеклись немного. Я понимаю, что это было ужасно и страшно, но чем больше ты будешь зацикливаться на таком, тем сильнее будешь бояться в следующий раз. Давай пей коктейль и я тебе сделаю ещё чашку какао, – Галлахер скривил свое усталое лицо и комично высунул язык в отвращении при упоминании «какао». Тем не менее, в третий раз ему не прилетело, поскольку в Шивон проснулась заботливая мамочка. – Уж больно ты ее обхаживаешь. Будет ей уроком в следующий раз, – недовольно ворчит старый пёс, почесывая свою щетину. Ему и самому больно было это признавать, но Вита – самостоятельная личность, которая должна набить собственные шишки. Это и есть ее жизненный опыт, а страх всегда был лучшим учителем, как бы он этого не отрицал. – Не надо лезть, куда не было дозволено. Сколько раз я тебе это объяснял? Почему ты меня слушаешь? – он посмотрел на Виту, хмуря брови, когда та сжалась в ответ и укуталась в плед по самый нос в попытке спрятаться от всего мира и праведного гнева бывалого детектива и бармена в одном лице. – Галлахер, стоп. Хватит. То, что ты рос от обратного, не обязательно означает, что она должна так же, – шипит Шивон на его фразу. Галлахер смотрит на нее пристально несколько секунд, и в его алых глазах мелькает что-то ныне незнакомое. Вита чувствует непомерное чувство вины перед ним. Не послушалась, зашла в запретную зону, подверглась влиянию кошмара, и вернулась сюда вся израненная и перебитая, как дворовая псина, перепугав до чёртиков и без того взволнованного отца. – Говори, как знаешь, – махнул он рукой и поднялся со стула, направляясь обратно к барной стойке, чтобы закончить брошенную посередине работу. – Прости…– вырвалось из уст девочки. Она как маленький воробушек в этом коконе теплого пледа, но упрямо смотрит в спину Галлахера. – За что «прости»? – лаконично интересуется он, продолжая натирать и без того чистый стакан до идеального блеска. Как бы дыру не протер в нем. – За то, что поступила опрометчиво. Что пошла туда, куда ты запретил ходить… что оставила питомца…что… не оценила свои возможности в бою…– Галлахер кивал каждый раз, и в молчании с его стороны можно было уловить явное «продолжай». И когда ошибки, которые Вита поняла, закончились, Галлахер явно не спешил начинать говорить хоть что-либо, будто он вообще не хотел с ней разговаривать и игнорировал ее. Будто он собирался ее бросить совершенно одну в этом огромном мире, как это уже сделали однажды. – Иии?..– протянул он, намекая на то, что она явно что-то забыла. Вита подумала. Ничего не поняла. Подумала ещё раз, и снова ничего не поняла. – Иии?..– протянула в ответ она, ожидая вердикта. Галлахер вздохнул, покачал головой, и с тяжёлым стуком вернул кристально чистый стакан на законное место. – Как насчёт извиниться за то, что заставила своего старика так волноваться? – он повернулся к ней. Вита только сейчас заметила глубокие синяки под его усталыми глазами и понурый вид. Она не нашлась, что ответить, и, почти что плача, глотая ком слез, горечи и вины за все, повторила его слова. – Прости меня за то, что я заставила тебя волноваться… – Так-то лучше. Шивон, я сам ей сделаю какао. А потом мы пойдем домой. Шивон лишь улыбнулась и кивнула своему напарнику по ремеслу, аккуратно поглаживая девочку по ее дрожащим от тихого плача плечам.***
– Я хочу домой…– вяло ноет Вита, почти что умирая от скуки в этом душном и неприятном месте. В баре «Проснись и пой» куда веселее, чем в этой безнадежной дыре. И величают эту дыру «Бюро расследований» клана Гончих. Галлахер и бровью не повел, не отвлекаясь от расследования запутанного дела о серии крупных краж. Иногда в перерывах он переключался на дела о нелегалах, но это что-то вроде перекура. Вита знает, что Галлахеру давно все очевидно, но он просто тянет время и будто специально игнорирует тот факт, что им давным-давно уже пора вернуться домой. – Я есть хочу…– продолжала девочка в наказание за его непоколебимое решение посадить ее под «домашний» арест, который выглядел совершенно не так, как подразумевалось. Это скорее звучало как «ты будешь теперь ходить со мной, и ни на шаг более. Вправо-влево – расстрел». Галлахер все ещё молчит, а затем делает пометку красной ручкой на бумаге, выявив какую-то несостыковку. – У меня живот болит… – Вита, ты не маленький ребенок. Если хочешь есть, то буфет за углом. А дома ты, как и здесь, все равно ничего не делаешь. Если так скучно, то можешь помочь мне с этим, – он, не открывая взгляд от папки в руках, кивнул в сторону увесистой стопки других не утвержденных дел. Они были готовы, но не подписаны и не опечатаны, как того требует регламент. И если бы не привычка Галлахера откладывать дела на потом, он бы сейчас мог «веселиться» в баре с кошмариками и Шивон, но увы и ах, начальство загнало его в угол и прижало к стене за горло. Вита насупилась и надула щеки, сверля стопку с делами так, будто та могла ей хоть что-то ответить в оправдание Галлахера, мол «а я тут при чем вообще?», но та упорно молчала, оправдывая свой статус неодушевленного предмета. В конце концов, со вздохом всемирного мученика, девочка уселась подле своего отца, начиная разбирать эти дела одно за другим. Бегло изучала суть, ставила печати на листах и опечатывала папки строго по регламенту, который Вита знала как свои пять пальцев, пока рядом сидящий Галлахер продолжал делать пометки. Он что-то обводил, зачеркивал, писал, но не говорил, а Вита не смела своему любопытству взять верх, упорно сверля взглядом одни и те же строки в сотый раз подряд. А потом ее немного осенило, когда она заметила мелкую делать в одном из множества дел. И к прописанному замечанию Галлахера – почерк у него, признаться, ужасен – сделала свое, более мелкое и аккуратное, чтобы в дальнейшем при проверке на него обратили внимание. Будет ему маленькая месть за то, что обрёл ее маленькое существо на такую ужасную участь. – Закругляемся, – Вита подпрыгнула, когда спустя пару часов непрерывного опечатывания и тщательной проверки работы Галлахер хлопнул папкой по столу и откинулся на спинку своего кресла, потирая уставшие от многочасовой работы глаза. – Есть два варианта, – начал он, разгибая два пальца. – Первый – навестить Шивон и проверить, как у нее дела, а затем отправиться домой. Или же отправиться к нашему питомцу узнать, как у него дела, и…тоже вернуться домой. Вита лениво моргнула несколько раз, отрывая взгляд от предпоследней папки из когда-то, как ей казалось, нескончаемой огромной стопки, чье величие она разрушила собственными руками, и фыркнула. – Хочу первый, – Галлахер посмеялся. – Ну кто бы сомневался в моей малышке. Вся в отца пошла, – Вита выгнула бровь. – В каком это смысле? – Тоже вечера в баре будешь коротать, – он потянулся, хлопнул девочку по плечу и поднялся со своего места, разминая затекшее тело. – Давай, пошли. Чем раньше закончим, тем быстрее окажемся дома. – А не опечатанные дела… – Ради всех святых, Вита. Я просто нашел предлог упростить себе работу и занять тебя, пока сам не закончу. Закончил я – закончила и ты, так понятнее? Ну, кроха, давай, потопали, – он ловким движением стащил папку со стола и под лёгкий свист отправился к выходу из кабинета, пока Вита пыталась переварить только что услышанное. Она посмотрела на опечатанные дела. Посмотрела на свои руки. На открытую дверь. А затем с воем досады и негодования ринулась следом за ним. – А НУ ПОДОЖДИ!!!***
Галлахер неряшлив во всем, что делает. Но каким-то образом результат всегда остаётся приемлемым. Он не мчится к идеалу, он просто балансирует на тонкой грани под названием «ни рыба ни мясо», и умудряется не срываться в пропасть. Скажем так, описать существование Галлахера можно было бы примерно так: «Компьютер без операционной системы, который работает чисто на правильной комбинации вирусов». Итак, беспрецедентно умный, исключительно харизматичный и просто хороший человек – настоящая роза среди навоза из всевозможных известных холостяков в лице Галлахера – не умеет делать шарлотку. С видом умного и эрудированного в этой специальности человека так облажаться мог только горячо любящий и заботливый отец, который решил порадовать свое чадо выпечкой, да только перестарался именно так, как мог сделать только он – вся кухня от угла до угла и он собственной персоной с головы до пят в кусках теста, муки и карамелизированных яблоках. От такого экшена Вита не то, что была удивлена, она выпала из реалий мира грез в ещё пущую дыру забвения. Такими темпами края Небытия можно было бы достичь не только с завидной лёгкостью, но и с одним условием – у вас отец должен быть неряшливым барменом из клана Гончих. – А, кроха! Быстро ты сегодня, – Вита не знала, что ей вообще думать на такое явление Шипе народу. И непонятно от чего нужно было удивляться в первую очередь – от обстоятельств или последствий кулинарных навыков с трудом опознанного Галлахера в этом амплуа Каспера. Беспросветно тупая ситуация умнее не становится. Зато неловкости – хоть купайся. – Помнишь, как Шивон оставляла нам рецепт своей шарлотки? Я знаю, что ты её очень любишь, но представляешь, твой старый дурак напутал всю последовательность действий…– он так легко смеётся, пока девочка, разинув рот до самых пят осматривает «новое» дизайнерское оформление их кухни, будто ничего вообще не случилось. С несчастной люстры прямиком на пол трагично шлепнулся кусок теста. – В твою честь можно ураган назвать…– лаконично прокомментировала девушка, переводя взгляд на мужчину. Тот лишь неловко пожал плечами. – Это ты так поседел или это мука всё-таки? – Я схватил три инфаркта, пока пытался замесить тесто этой…– он скосил взгляд на миксер. – Штуковиной. Да этим исчадием ада убивать можно, – одной только Мифус известно, сколько Галлахер так с несчастной шарлоткой воевал, пока Вита не вернулась после своей небольшой экспедиции из заброшенного Отеля в Риф. И без того уставшей девушке пришлось в очередной раз закатывать рукава. – Я сейчас руки помою и присоединюсь, – Галлахер умел строить щенячьи глазки, когда это действительно было нужно. И перед таким очарованием устоять было довольно-таки сложно. – Спасибо, кроха, – он на выдохе благодарно кивнул, а затем встрепенулся, будто что-то забыл, – Погоди! – не успела она толком развернуться, как мужчина ловко чмокнул ее в макушку и потрепал по волосам. – С днём рождения, – и толкнул ту в плечо в сторону ванной. Вите ничего не оставалось, кроме как кивнуть головой, словно болванчик, и следовать немым указаниям своего «отца». Вот тебе и подарок.***
Галлахер никогда не говорит о том, что у него в голове. Все его обаяние строится лишь на одном – он просто говорит то, что люди хотят услышать от него. Он мог бы быть справедливым до задницы и зубной боли, но все, что он делает – просто ждёт, когда остальные откликнутся на его, по сути, зов о помощи в никуда – или же по-другому, более цивильно: «приглашения на Пенаконию». Кому как удобнее, пусть так и называет. Вита знает лишь на ином уровне, что происходит. Она догадывается, смотря на его все более и более отстранённое поведение, на его постоянные попытки избежать. Он больше не берет ее с собой в бар, больше не жалуется на тех идиотов с работы. И все это в аккурат к финалу приключения Безымянных. Чем они ближе к правде, тем она дальше от своего «отца», который все чаще стал где-то пропадать, и лишь изредка появляется в Рифе потока сновидений. Все здесь знают Галлахера, как хорошего и действительно участливого человека. А Вита знает его, как поломанного нелегкой судьбой верного друга, который ждёт своего финала. Она снова проснулась. И поняла, что этот Галлахер тоже не должен быть здесь. Он тоже не тот. – У тебя что-то случилось? – они плелись по улицам Рифа к главной площади. До лифта оставалось ещё прилично, и их тишину разбавляли лишь стук каблуков о хрустящий асфальт, да давящий вой старых неоновых вывесок. – Ты совсем не своя в последнее, кроха. – «Не называй меня так, лжец,» – она знает, что этот Галлахер хочет бросить ее и Соню на произвол судьбы, как делал до этого шесть тысяч сто тридцать четыре раза. И все это время ей оставалась лишь одна условно неизбежная участь – смерть. – Все хорошо, – в свою очередь врёт Вита. Такая же лгунья, как и ее воспитатель, вся в отца пошла. Их медленное плетение по улице больше походит на похоронную процессию, и всем тут известно, кто на какое место отправится. Вите известно больше всего. – Кто такие Фикциологи истории? – наконец начинает она, пытаясь нащупать тот самый триггер, который приведет к сбросу отправной точки как можно быстрее, и тихо шуршит рукой под плащом, нащупывая рукоять пистолета. Галлахер останавливается, но не поворачивается. – К чему такие вопросы? – она готова просверлить в его спине дыру. Он стоит, как влитая в асфальт статуя – не шевелится. Даже не слышно, как он дышит. – Просто интересно. – Почему именно сейчас тебе это интересно? – он уже ведь почти на финише. Порядку нет места во снах, во снах властвует хаос и неразбериха, где, черт побери, фантазии людей сливаются в один хаотичный поток, и кормят обитателей Сада воспоминаний Фули на радость. – Должна же я знать мотивы, по которым ты нас оставшись, – она улыбается. Почти маниакально. Истерически. А как может улыбаться человек, который подыхает шесть тысяч сто тридцать четыре раза и вот ещё один в копилку на подходе? Для нее просто нет иного выхода, кроме как найти его настоящего Галлахера, чтобы ее судьба не пошла по накатанной. Вернее сказать, ей просто не оставили выбора. Она ненавидит это место. Ненавидит каждый раз просыпаться в 14 лет. Ненавидит эту блядскую Пенаконию, ее порядки, ненавидит Галлахера и собственную судьбу, но каждый раз заливается по нему воем и крокодильими слезами, как в первый раз. – Скажи мне, ты вообще кто? – Галлахер оборачивается к ней, и его взгляд просто непрошибаем. В нем невозможно прочесть, что творится сейчас в его голове. – К тебе тот же вопрос, приспешник Энигматы, – она почти рычит от ярости, злобы и отчаяния. 10 чертовых лет сверху. 10 лет она умирает и думает, что следующий раз вот точно – финал! Но нет, все обрывается, и ее хрупкая нить, пропитанная сожранными кошмарами, рвется раз за разом по ниточкам. – Мне интересно, ты всегда вот так врал мне в лицо о том, как сильно заботишься обо мне? Всегда притворялся заботливым папашей? Или я тоже часть твоего коварного плана? – он молчит. Ему нечего сказать. Он знает, что это не та Вита, которую он подобрал на заброшенных улицах, когда та была ещё совсем крохой. Просто так вышло. Что ему ещё ответить? «Прости, это было импульсивное решение»? «Я увидел в тебе себя»? – Я не врал тебе. Никогда, – впервые она так истерически и почти безумно смеётся. Да так резко и задорно, что вывеска над ними с хрустом лопающихся лампочек неожиданно угасает. Галлахера бьёт мелкая дрожь, когда он видит, как ее темный силуэт осыпает дождь из огненных искр, а она дрожит, сгибаясь пополам в приступе смеха. И сходит с ума. Крыша просто уезжает, и как он только не замечал, что она у нее набекрень такое длительное время? – Вита, – он пытается дотронуться до ее плеча, чтобы успокоить, как это было раньше. Он пытается ей все объяснить, но она как дикий зверь отскакивает назад и шипит, подобно уличной израненной кошке. – Не трогай меня, – сквозь зубы со злобным оскалом. Послышался щелчок затвора. – Я помню, как ты мне сказал одну фразу, когда знакомил со Сном, – холод дула пистолета обжигает висок, и ее лицо резко расслабляется, демонстрируя полное опустошение. – «Мы в ответе за тех, кого приручили», – палец дрожит и медленно давит на курок, а Вита оттягивает момент. Она боится боли. Нет, она боится того, что последует за этим выстрелом. Она устала от этой бесконечной канители лжи, страдания и полного отчаяния. Ооо, если будет такая возможность, то она сделает сама себе коктейль с этим противным вкусом, только чтобы напомнить себе в очередной раз, что такое понятие, как «счастливая жизнь» ей незнакома. Она в принципе не создана для счастья. – Ты говорил это ровно шесть тысяч сто тридцать пять раз. И ровно столько же нас ждала участь брошенных и ненужных животных. Галлахер боится двинуться. Он боится дышать. Он просто не знает, что делать, и что ему сказать, смотря на то, как родной человек, который помог ему справляться с этим дерьмом только одним своим присутствием, вот-вот вынесет себе мозги к чертовой матери. – Милая, без глупостей, – он осторожно поднимает ладони, пытаясь продемонстрировать ей, что все хорошо. Что он готов выслушать. «Но… черт возьми, убери пистолет от своей глупой головы!!!» Ее плечи дрожат. Да она вся дрожит. Из ее носа течет кровь, а из глаз непрекращающимся потоком слезы. – ДА КАТИСЬ ТЫ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ В АД ВМЕСТЕ СО СВОИМ ЧАСОВЩИКОМ, ПРЕДАТЕЛЬ!!! Выстрел.***
ОШИБКА! ВЫ НАРУШИЛИ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ СЮЖЕТА! ОШИБКА! КОД 6136, ОБНАРУЖЕНА АНОМАЛИЯ! ОШИБКА! АНОМАЛИЯ НЕ БЫЛА УСТРАНЕНА! НЕВОЗМОЖНО ВЫСТРОИТЬ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫЙ СЮЖЕТ! ПОЖАЛУЙСТА, ПРОВЕРЬТЕ АРХИВЫ ДАННЫХ! ОШИБКА! ОШИБКА! ОШИБКА! ОШИБКА! ПОПРОБУЙТЕ ͂Ё́ЩЕ͝ ͠РАӞ͠ (͡?) …Да катись ты к чертовой матери, предатель.