миса. тетрис

«Если бы так могло случиться... если бы всё переделать так, как я хочу, по-новому, то я выбрала бы для себя другую дорогу в жизни. Меня бы поддерживала семья, мы бы не расставались, сёстры и брат... Это же родная кровь. С деньгами тоже было бы стабильно. Вполне вероятно, что в Америке я стала бы выдающейся личностью. К примеру, археологом или полицейским... а может быть, пожарным. Секретным агентом. Археологом... Это я говорила»

Эйлин Кэрол Уорнос

***

      Я находилась в тридцать шестом номере на третьем этаже отеля «Сказочная Гавань». На часах стояло 23:52, четырнадцатое мая. По крайней мере, я находилась там физически, а вот душа моя где была — точно не скажу. Издалека доносился мужской голос, говорил что-то про шлюх, про таблетки, про время. Я же пялилась в окно, словно глупенькая, и не могла отвести взгляда. И вспоминала многие пережитые моменты своей жизни. Свой прожитый тяжёлым трудом сегодняшний денёк.

***

      — Предлагаешь и дальше что-то такое устраивать? Мне вот хочется покоя, — я сидела на пуфике в холле клуба и сосала ярко-розовый леденец со вкусом бабл-гам. Стояло девять часов утра, четырнадцатое мая. В панорамных окнах сияли солнечные лучи, дул ветерок, люди кутались в пальто.       — Предлагаю иногда веселиться, Миса, — Фели́ потирал свои зубные протезы детской зубной щёточкой. Водил туда-сюда по блестящим искусственным зубкам, вших-вших.       — Я вполне весела, — я слегка хихикнула и полезла рукой к волосам, взмахнула парой прядей, а сама причмокнула, да так сильно, что едкий ком застрял где-то в глотке, отчего гримаса моя сразу же скорчилась в какое-то подобие детской печали и взрослой злости.       Мы говорили о вечеринке у бассейна в «Термальных источниках» тремя днями ранее. Собрались все наши плюс несколько друзей близкого круга: мы много выпивали, а потом купались голые и обсуждали последние новости. Хороший вечер, организованный Минё в честь ухода Тэхёна.       — Кто у тебя сегодня? — он лизнул жемчужные резцы, вставку в своих руках, и слегка причмокнул. Никогда не понимала, как у него получалось разговаривать без дефектов при полном отсутствии зубов.       — М-м… — я стукнула пару раз по пластмассовой палочке. — Один хотел встретиться в одиннадцать. Госпожа очень хочет, чтобы я лишний раз помылась, но знаешь. Это враки.       — Как говорит Чон-и, смотрят все только под юбку. А там-то у тебя мыто? — он хихикнул, и его губы, вроде всегда такие упругие, разошлись в некую рыхлую улыбочку, какая часто бывает у старичков.       — Не переживай, милый, вот где-где, а там всегда порядок, — и я улыбнулась, но теперь уже тепло.       — А всё же отличаешься ты от остальных женщин, — Фели заправил пряди за ушки, сам того не заметив, и принялся читать новый выпуск журнала.       — Не-а. Я такая же, как и все.       Он меня уже не слышал.       Я Миса. Мне двадцать пять лет. Я такая же женщина, что и все. У меня над лобком выпирает животик. Я люблю поглаживать пушок над верхней губой, когда волнуюсь, а ещё выдирать маленькие волоски из бровей пинцетом, когда мне нечем заняться. По ночам после горячей ванны я люблю выдавливать себе чёрные точки, а потом мазюкаться разными вкуснопахнущими кремами и брызгаться хвойными тониками. Я люблю лежать на дне ванны, подняв ноги кверху, просто так и долго-долго смотреть в потолок, погрузившись в какие-то столь далёкие, столь специфичные мысли, что они покидают моё тело, стоит прикоснуться к себе полотенцем. После долгой рабочей смены у меня распухают пальчики ног. Я вечно кусаю губы и обгрызаю валики ногтевых пластин, так что на пальцах у меня всегда заусенцы. Да, я довольно волнительна.       Когда-то, конечно, я была менее женственной. Моё женственное становление не прошло даром, но оно на самом деле не начиналось и не заканчивалось.       Когда-то я испугалась своих первых месячных, как многие девушки, которые не имели опыта близкого общения с родителями. Когда-то я мерзко относилась к волосам на своём лобке, пока не догадалась, что мужчинам абсолютно всё равно, чем будет прикрыта возможность лишний раз утонуть в любви и глупости. А ещё мне не нравились мои руки, плечи, груди, ляжки; я искала в себе изъяны, пока не сдалась и не осознала, что это бесполезное занятие, которому нет конца.       В тринадцать я любила играть в компьютерные игры про одевание моделек и изготовление тортов на конвейере. В тринадцать мама подарила мне первую бритву, и я первый раз побрила себе ноги. У меня до сих пор остался шрам под коленкой (тогда я ещё не знала об остроте лезвий).       Конечно же, я влюблялась в самого красивого и умного мальчика в классе. А ещё в самого главного хулигана школы. И в замухрышку-тихуна, который был по отношению ко мне слишком уж уважителен. Я влюблялась в лучшего друга и в лучшую подругу, в заклятого врага, в дальнего родственника, в парня на много-много лет старше моих на тот момент подростковых. Нутро моё полнилось жизнью.       Как мальчики резко вырастают за лето между школой, так вырастают и девочки: первый раз послушав Лану Дель Рей; первый раз увидев по-настоящему красивого мужчину; впервые прогулявшись по парку ночью в полном одиночестве без какого-либо страха быть изнасилованной или же убитой (возможно, даже с неким желанием); первый раз испытав оргазм от подушки или одеяла; первый раз решив распустить волосы; первый раз рассмотрев свои груди и живот с бёдрами в зеркале; первый раз поцеловав женщину; первый раз себя порезав.       Каждую женщину в той или иной форме находит истерия той разрывающейся частички души, которая рвётся доказать, что вот она вот так исполнять трюки не будет. Она вот пойдёт против всех правил, потому что правила осточертели, потому что правила везде и всегда. Моя истерия нагнала меня в семнадцать в виде синих волос, порезов, экстремальных интимных стрижек, знакомства с алкоголем и с мальчиками. Тогда-то я вполне хорошо прознала остроту бритв и остроту борьбы.       Как и у любой женщины, опыт мой имеет следы: моя первая любовь выстилает мне ножки. Вторая "первая" любовь выстилает мне мелкими шрамиками грудь. Первое увольнение окропляет мне пяточки следами от ожогов, первый секс напоминает о еле видном шрамике на левом соске. Истерия моя имеет историю множества красивых следов, выстилающих моё мягкое тельце. Спокойствие моё из раза в раз грязнит заусенцами пальцы.       Так что я ничуть не отличаюсь от остальных женщин. Я плачу, когда вижу щенят и бабушек. Улыбаюсь, когда покупаю то, о чём думала последние полчаса. Тихо всхлипываю и умоляю любить и обнимать меня, когда готова разделить собственное чрево с кем-то ещё. И сильно-сильно злюсь, когда меня ломают.       Каждую женщину в своё время хотя бы раз ломал мужчина. В моей жизни было много сломавших меня мужчин. С мужчин всё всегда начинается, и мужчинами всё всегда заканчивается — они составляют собой вереницу чего-то тяжёлого, грубого, земного.       Когда я думаю о женщинах, всегда думаю о рае.       Когда я думаю о мужчинах, всегда думаю о гибельной земле.       — О чём размышляешь? — спросил вдруг Фели. Он смотрел на меня, и его огромные глаза в сочетании с отсутствующими зубами казались лишь больше. Он стеснялся сидеть без вставных челюстей со многими, но не со мной.       — О кладбище, — тихо ответила я и снова сунула чупа-чупс в рот.       — Мне стоит включиться в диалог или тебя не трогать?       — Лучше не трогать.       — Ладно.       Мы с Фели хорошо уживались. Наша дружба длилась четыре года. Пять лет назад я начала работать в борделе, Фели уже какое-то время был подле Минё. Тогда у него ещё были зубы, он весил на пару десятков килограмм больше, его волосы походили на пшеничные колосья летом в полях. Сейчас же, сколько ни проведи он по волосам, меж пальцев всегда оставалась тонкая прядка. Казалось, я забрала его килограммы себе. Но, признаться, ничуть об этом не жалела. Каждому нравилось своё: мне нравились мягкость моего тела и комфорт, находимый в отсутствии стеснения, тогда как Фели приходились по душе болезненная худоба, доведение собственного организма до края физических возможностей, за которым следовали потеря сознания и струя крови из носу.       Я стянула ботинки с ног, залезла на диванчик и укрылась пледом.       Мне нравился наш холл. Сколько бы Минё ни ругалась, наш бордель походил на пространство для деловых встреч и душевных посиделок. Повсюду стояли дорогущие диваны, обитые настоящей кожей, а на них ютились сложенные конвертиками шерстяные пледы. Здесь мы могли часами болтать за чашкой чая, обедать вместе, завтракать, ужинать, смотреть что-то или читать. Наше пространство было поделено социально: ни одному клиенту не хотелось лапать нас на этих диванах. Казалось, даже они осознавали особую чарующую ауру этого места.       Минё. Стоило только вспомнить лучик, как явилось и само солнце.       — Чего расселись? Дел совсем нет? — я видела, как она шла к нам, ещё издалека.       Наблюдала за её бёдрами, за огромными пышными грудями, так и норовящими порвать бедную блузку. Я откинулась на подушку, и затылок вдруг на пару мгновений будто покрылся тонким слоем инея. Волосы всё ещё были влажные. Утром я хорошенько отскребла себя, почистила пяточки, прошлась по ним пемзочкой, измазала межпальцевое пространство жирным кремом, так что ощущала себя теперь тюленчиком под тёплыми лучами.       — Дорогая, — прервал мои мысли Фели, — дел по горло, сама видишь. Журналы сами себя не прочитают. Что-то случилось?       Меня поражало не только то, каким образом он умудрялся так хорошо разговаривать без зубов, так ещё и его мимика: казалось, Фели контролировал каждый мускул своего лица без какого-либо труда. Любое выражение лица подходило его светлым глазам.       Она на странность замерла, подставила палец к подбородку.       — Нет, зайка…       А затем стихла.       Я лизнула чупа-чупс и мотнула головой.       Обычное утро. Рутинные будни. Иногда я смотрела на них, как родители смотрят на альбом с распечатанными фотографиями любимых детей, которые уже выросли и успели съехать. А какой он был малютка… А здесь он измазал помадой стены… А тут я отпиздила его ремешком за то, что суп не хотел есть…       Картинка раз. Щёлк!       В самом начале мною руководила Кюрин. Взгляд был посвежее. Я любила её животик. Вечно пялилась на него, пока она мне объясняла:       — Тебе надо понять, что влюбляться в клиентов нельзя. Не потому что они того не хотят, этого они и хотят, хотят сломить тебя, разбить тебя, сделать из тебя ничто, понимаешь? Заставить сожалеть по той жизни, которая тебе и так по душе. Заставить плакать, что ты в итоге осталась в борделе вместо того, чтобы посасывать их угрюмые члены по утрам, — в привычке у неё было цокать при вспышках агрессии. — Миса, пойми: наша работа не про технику, наша работа про правильный взгляд. Мы актрисы не хуже театра, только показывать нас на всеобщую не принято.       Кюрин была властной. И большой. Её размеры меня пугали. Рост, ширина плеч — я смотрела на неё и видела богиню. Личную богиню, готовую вот-вот ворваться в новое путешествие и померкнуть, словно звезда после покушения. Скажем, принцесса Диана.       — Запомни, — она прикурила. — Все встречи обозначай только через Минё, не рискуй работать в одиночку. Она, конечно, стерва, но лучше всех выполняет свою работу.       — А если я… — я прищурилась и прикусила губу, — влюблюсь, например? Решать тоже через Минё?       — Желательно да.       Она всегда носила спортивную одежду во внерабочее время: толстовка, штаны, кроссовки. Подобный стиль ничуть не умалял её красоты: у неё были потрясающие волосы. Мягкая-мягкая кожа, покрытая пушком. На пальцах всегда огромные золотые кольца. В руке всегда — кожаная сумка из последней коллекции. Кюрин знала себе цену и, как ни странно, знала её и другим.       Картинка два. Щёлк!       Фели стоял в холле возле какого-то мужчины и плакал. Он хватался пальцами за его мятую рубашку. Даже издалека я видела, как сильно тряслись его руки. Он что-то говорил с таким треском в голосе, будто где-то лопались плитки. И держал, держал его возле себя.       Фели тогда уже начал худеть из-за булимии. По его словам, булимия — это когда ты много-много ешь, когда хочешь, а потом всё выблёвываешь. Я такого не понимала.       Слёзы капали с его глаз на пол. Мужчина даже на него не смотрел. Он был выше Фели на несколько голов, стоял в каком-то старом пиджаке с засаленным воротником, чуть шатался и смотрел, смотрел куда-то вдаль. Фели мотал его из стороны в сторону и скулил, как побитая собака. А потом случилось это.       А потом мужчину вырвало прямо Фели на ботинки. На его лицо. Волосы.       В тот вечер я не должна была работать, но всё равно явилась — за подобные привычки коротать время в общественных местах всегда стоит благодарить семью. Я устроилась за книгой на диванчике, читала про сборище секс-работниц на границе южных штатов США, делала заметки. А потом явились эти двое. Фели втащил его за собой в холл, но нет, это будет сказано некорректно: он, вцепившись пальцами в его пиджак, вёл мужчину маленькими шажками в сторону одной из комнат. Мужчина делал шаги вперёд, тогда как Фели — ступал назад.       А потом они замерли. И мне удалось разглядеть их черты. Я отложила книгу в сторону и принялась наблюдать. Чтобы потом случилось это.       Чтобы потом Фели принялся вылизывать его рвоту прямо с пола. С собственного лица. Собирать кусочки чего-то, похожего на буженину, пальцами с волос и пихать эти пальцы себе сразу же в рот, причмокивая. Он сел на пол, стянул с себя ботинки и принялся вылизывать их с таким звуком, с каким обычно пожилые люди едят свои любимые супы. С чавканьем.       Фели ползал по полу. Я же смотрела только на мужчину: его глаза блестели. Он смотрел в стену, но на самом деле, конечно же, смотрел в себя. И, видимо, совершенно не мог себя видеть, раз само нутро отказалось от его естества. Через какое-то время он дёрнулся, будто его ударило током, опустил голову, а после, закричав что-то невнятное, выбежал из зала, спотыкаясь по пути. Его ботинки были не зашнурованы.       Позже Фели ушёл в ремиссию на полгода. Каждый раз, с тёплой улыбкой поглощая песочное пирожное с глазурью и малиновым кремом сверху, я вспоминала о тех кусочках буженины. Горошка. Чего-то розового, напоминающего вино с примесью желудочного сока. И дарила ему тёплую улыбку в ответ.       Лишь спустя несколько лет, вспомнив о том вечере снова, я поняла: Фели плакал. Плакал, пока слизывал вместе с грязью рвоту любимого человека.       Картинка три. Щёлк-щёлк!       Избитые будни. Вывеска борделя ещё не горела, посетителей не было. Мы всем скопом, похожие на утиный выводок Минё, сидели в холле. Я читала какой-то журнал, который купила по скидке в Намдэмуне неделей назад. Мальчики обсуждали последнего скандального клиента, умудрившегося потерять сознание возле бара со спущенными штанами, Кюрин хохотала, явно наслаждаясь рассказом о чужом унижении, Хёнджин сидел в телефоне, словно в коробке, и иногда хихикал.       — Что ты читаешь? — спросил он, в какой-то момент оторвавшись от экрана. Наши колени соприкасались друг с дружкой.       — Статью про то, как правильно расслаблять женщину перед сексом, — я полистала странички. — Немаленькую.       — …И вот он говорит, что с женой у него такого не было, прикинь, — Чонгук на соседнем диванчике закатил глаза. — Конечно не было! Я же парень, — и обвёл ладонями своё подкачанное тело.       — Да ладно, у меня тут недавно был один — очень хотел, чтобы я притворилась его мамочкой. Окей, не проблема, — Кюрин покрутила запястьями в воздухе, — я разделась, думаю, сейчас опять начнёт затирать что-то про молоко и любовь, а он наорал, сказал одеться, начал мне наизусть что-то про коммунизм зачитывать. Я аж прихуела, — она звонко рассмеялась.       — Почитаешь мне? — с хитрой улыбкой спросил Хёнджин, наклонившись ко мне поближе. Я вдруг перевела на него взгляд, отвлёкшись от чужого громкого разговора.       — Д-да, да, конечно.       Взгляд мой бросился к журналу. «Если вы намерены доставить удовольствие женщине, следует помнить, что она цветок…»       — Бля-я.       — Что? — его затылок закрыл мне обзор.       — А статья-то говно.       — Да я уж вижу. Ребя-ят! — громко прикрикнул он, и те тут же обратили внимание на нас. — Слушайте: «Находясь в позе наездницы, схвати его за ушные раковины и потяни их на себя, чтобы помочь себе раскачиваться взад-вперёд. Так ощущения станут острее», — он захихикал.       — Это где такое? — нахмурившись, спросил Чонгук.       — Схватить ЗА ЧТО, — завопил Фели.       — За уши. Слушай, а мне нравится, — Кюрин, присвистнув, откинулась на спинку дивана с широкой улыбкой. — Этакий способ убийства! Да, Тэхён? — она толкнула в плечо парня. — Тебе такое по душе, я уверена.       — А почему мужчинам просто не нравится спокойный секс… — сказал Чимин.       — Схвати её за уши, вырви серёжки из её мочек, у-у-у, — демоническим голосом начала вещать Кюрин, выпрямившись и разведя ладони в стороны. Её пальцы хаотично двигались, словно били по невидимым клавишам фортепиано. — Заставь её кричать, у-у-у, сука, ещё до оргазма!       — Тут ещё есть! Ударь её по вагине, чтобы сделать её нежнее и расслабленнее. Это же… как с мясом… разве нет? Нужно стукнуть хорошенько, иначе усилия пропадут зря. И повторить… несколько раз! — в паре мест Хёнджин, задыхаясь от смеха, умолкал.       — Ебать! — у Чонгука глаза на лоб полезли.       — Отбивные из свинины быстро и просто! И вкусно! — Кюрин щёлкнула пальцами, будто рекламирует товар по телевизору, и рассмеялась.       — Сломай ему член, чтобы он был нежнее и расслабленнее. Разве это не как с мясом? Ёбнула молотком посильнее, и оно сочнее, — сказал Фели и прикусил губу с хищной улыбкой.       — Я отвалила за это говно девять тысяч, — ответила я, улыбнувшись.       — Отдай мне эти деньги в следующий раз, я тебе из интернета такое почитаю, — добавил Тэхён.       — Я тоже могу, — вдруг сказал Хёнджин, повернув голову ко мне.       — Знаем мы, как ты зачитаешь. Бла-бла, разрежь женщину от горла до лобка, свари в котле, сделай её вкус насыщенней, — проворчал Чонгук.       — И без говна, — добавил Чимин, пустив волну бровями.       — Если женщины — это говно, тогда я говноед, — сказал Тэхён и облизал губы.       Я любила этих уродцев, ведь и сама была такой же.       Картинка четыре. Затвор хлоп!       — Миса, послушай же ты меня! — орала Минё в кабинете.       Я смотрела на неё злобным взглядом. Готова была рвать и метать, выгрызть что-то в её шее, лишь бы эта тварь поскорее истекла кровью. Хотела залезть на её жирные плечи, схватить её за сиськи да оторвать их, искусать её накрахмаленную кожу, вырвать клочки уложенных волос.       Ей не нравилось, как я ухаживала за собой. Она вечно ставила Кюрин в пример: Кюрин то, Кюрин это, Кюрин ездит на маникюр, Кюрин бла-бла… бла-бла. Бла. Бла-бла-бла. Бла. Бла-бла. Бла-да. Да.       Только вот я не была Кюрин. У меня в сиськах не сидела молокотолкательная ферма. Из моего чрева не высунулось ни одной головёшки с криком. Я тратила деньги на то, что считала важным: на книги, на кино, на музеи. Я предпочитала отяжелять то, что теплилось во мне, нежели обвешивать побрякушками то, что скоро сгинет в морщинах и грязи.       Но так не считала Минё.       — Пойми, ты только недавно устроилась, возможно, ты ещё не знаешь, но о себе надо заботиться. Наша профессия такова…       Профессия. Профессия. Лживый клубок из техник да актёрского мастерства. В театре актёры плачут, вспоминая о смерти ребёнка. В постели я теку, представляя айдола. У каждого своя сцена.       — Миса, тебе стоит позаботиться о своём внешнем виде. Поверь, клиенты потянутся быстрее, все твои счета окупятся, стоит только попробовать… — она сложила руки в боки. Я хорошо знала этот жест. Дальше следовала атака. — А иначе мне придётся поменять твою анкету на сайте.       Ах, да. Великолепные сайты. Когда работаешь не индивидуально, а от борделя, тебя вызывают в отдельный день, укладывают твои волосы утюжком, да так, что от него валит пар, долго-долго пытаются скрыть твои недостатки макияжем. Или, как в моём случае, компьютерной графикой. И всё для того, чтобы тебя рассмотрели заранее: какие у тебя бёдра, какие у тебя волосы, достаточно ли чиста твоя кожа, достаточно ли видно по тебе, что твоим фетишем является унижение.       Я не вышла лицом. В прямом смысле слова. Я вылезла из чрева вперёд ногами, голова моя со слов матери походила на огурец: такая же продолговатая, сплюснутая по бокам и зелёно-фиолетовая. А ещё мне не хотелось кричать. Как сказали врачи, у меня не нашли никаких проблем со здоровьем, генетических дефектов, я просто не хотела кричать.       Видимо, ещё тогда я пыталась задушить себя в утробе и не говорить совсем.       Но, как говорится, любая дверь откроется, приложи ты достаточно силы. Так и мой рот открылся, стоило меня хорошенько шлёпнуть по заднице.       Видимо, с тех самых пор мне это понравилось.       Минё находила мою уродливость причудливой, не насмехалась публично, но насмехалась приватно: со мной многим делился Фели. И ей не нравилось, что директор заказывает меня лизать ему ноги по выходным.       Видимо, ей хотелось занять моё место.       — Я не понимаю, как ты можешь так отно…       Видимо, она не знала о грибке на его ногах.       — …ведь мы говорим об ответственности…       Видимо, она находила его ногтевую пластину привлекательной.       А ведь у него были курчавые светлые волосики на пальцах. Жёсткие, вечно лезли в рот. И воняли жутко.       — …и мы хотим… бла… бла-бла…       Я склонила голову. Кивнула пару раз, сказала «хорошо» и ушла прочь…       — У вас всё в порядке? — её голос огрубел с тех пор. На лице добавилось морщин. Она перестала крахмалиться, потому что перестала желать раздвинуть ноги перед директором. Что-то в ней нашло гавань, и я видела это в её глазах.       — Ага, — я кивнула и погрузилась в чтение. Что-то о разных вульгарных словах и китайских этимологиях.       — На какое время заказы?       Фели, снова принявшись чистить свои вставные челюсти щёточкой, ответил:       — У Мисы в одиннадцать. У меня на четыре, — вшух-вшух.       — А вы знали, что англичане зовут проституток «кружевными овечками»? А женские интимности «муфтой», — я переложила чупа-чупс за другую щёку. — Вот и я не знала. Очень интересно.       — Что там ещё о муфтах? — Фели мягко улыбнулся мне. Минё начала водить пальцами по дивану.       — Просто «муфта». Там не объясняется. Зато есть «сливной кран»: это когда член большой, но не до конца встал. И ещё «зверь с двумя спинами». Я «кусака». А мы все «выводок».       — Выводок?       — Да. Так зовутся проститутки, работающие в публичном доме. Но это больше как про скоп людей, не про каждого отдельно.       — Мой самый сладкий выводок, — проворковала Минё, слишком аккуратно потрепетала Фели по макушке, а после ушла в свой кабинет.       Мне хотелось, чтобы она посидела с нами. Минё часто скрывалась и, на мой взгляд, не знала как поддерживать дружелюбный тон разговора. Её уход всегда шёл в дополнение к смущению.       — Почему ты кусака? — спросил вдруг Фели.       — А? — я схватилась за палочку.       — Почему кусака?       — Ну… — я вытащила чупа-чупс изо рта, чуть-чуть полизала головку, а после надгрызла её клыками, и в голове у меня раздалось приятное щёлканье. — «Кусаками» называют разгульных и похотливых девиц, которых мужчины за разные аппетитные части кусают.

***

      Перед встречей в одиннадцать я обещала пересечься с Чимином. Но я, как всегда, опаздывала. Неслась по улице, овеваемая холодным ветром, и всё думала, как сильно у меня болит желудок.       Перенесёмся в мой двадцатый день рождения.       В животе у меня бурлило. Всегда перед днём рождения у меня бурлит там, будто чего-то ждёт, будто меня поджидают какие-то ужасающие неприятности. Я не мучилась метеоризмом, но в свой день рождения — всегда да. Мама говорила, что это оттого, что мысленно твой год заканчивается как раз в день, когда ты явился на свет, так что я больше верила этому празднику, нежели Новому году.       Ближе к вечеру она сказала мне, что я дура. Мы были в одной комнате. Я лежала, она сидела возле моей кровати. Ладони её были на простыне, и она водила пальцами по ней, и в тишине раздавался противный шорох, который меня лишь сводил с ума, заставлял голову трещать. Вокруг царил мой любимый запах.       У меня продолжал бурлить живот, болеть желудок, меня тянуло на тошноту. Наверное, и маму тоже.       Я нашла его сидящим за столиком в нашем любимом кафе.       — Привет, — он улыбнулся.       — Привет, — я села напротив. — Никогда не понимаю, как ты быстро меня находишь.       — Ты часто спотыкаешься, — сказал он, пальцами ощупывая стакан.       Мы с Чимином общались полтора года. Он совсем недавно пришёл к нам, и почти сразу ему выкололи глаза. После этого многое поменялось. Врач удалил ему глазные яблоки. Больше Чимин не мог плакать. В течение нескольких недель после операции он сидел дома с тугими повязками на лице, а когда с них что-то сочилось, объяснял, что это остатки крови и слёз. Вот такая красивая, одурманивающая примесь, если бы не контекст.       — У тебя сегодня есть кто-то? — спросил он, подняв чуть выше голову. Я по привычке кивнула, а позже сказала:       — Да.       — Так и понял.       Чимин многое слышал. Глупо будет признавать, но ничто не скрывалось от его глаз. Он помнил наизусть свою квартиру: высоту потолков, высоту порожков, острые дверные косяки, расположение кнопок на электрических приборах. Знакомясь с иной частью мира, Чимин поначалу пугался. Сейчас уже нет. Обычно он звонил мне и просил куда-то отвести. По пути в голове считал шаги, запоминал количество и последовательность поворотов. В конце кивал. Если не кивал, мы проходили путь от начала до конца снова. Конечно же, я знала о подобных его привычках.       Знала, потому что сама его к этому привела. Так же, как приводила в разные новые места, я привела Чимина к слепоте.       Вернёмся в день, когда он явился весь окровавленный в полицейский участок и попросил полицейских позвонить мне.       Клиент издевался над ним четыре часа. У него не вставал нормально член, он то проникал в него, то лизал ему живот, то вообще занимался какой-то порнушной хуйнёй. Хватал зачем-то за задницу, будто от этого все млеют. А когда Чимин неосторожно расшутился об этом, выколол ему глаза кухонным ножом, чтоб тот больше ни одного члена не увидел. Что удивительно, от этого действия клиенту удалось кончить прямо на его окровавленное лицо.       Я знала об этом, потому что сидела возле Чимина на полу в палате офтальмологического центра. Из полиции его увезла карета скорой помощи. У него не осталось глаз, вместо них зияли огромные окровавленные дыры, и при одном только виде на его лицо меня вырвало на пол. Он так громко плакал, что не заметил моей тошноты, так что мне удалось притвориться крепким человеком. Я держала его за руки, смотрела в эти зияющие дыры с ошмётками век, примесями каких-то бежевых кусочков, белёсой слизи и много врала:       — Всё будет в порядке! Всё будет хорошо, Чимин. Посмотри на меня. Блять. Чимин! Всё будет хорошо! Врач придёт, тебе помогут, солнце, — из этих зияющих дыр где-то в уголках, ближе к носу, появлялись прозрачные капли, и Чимин закричал от боли, стоило им, сформировавшись, коснуться порванных мышц. Та ночь была полна страданий.       Потом зашёл врач и сказал, что глазные яблоки можно только удалить. Это был последний раз, когда он плакал.       Вернёмся к тому разу, когда Чимин заплакал впервые.       Его мама говорила, что первый раз он заплакал в баттерфляриуме. Таком месте, обшитом со всех сторон сеткой, где летают разного вида бабочки. Голубые, красные, в полоску, в крестик, в овальчик. Он, желая погладить бабочку, случайно надломил ей крыло. По её рассказам, то была морф. Голубая бабочка цвета моря в солнечный день.       Вернёмся к нам с Чимином в четырнадцатое мая.       — Ты всё ещё этим занимаешься? — спросил он и свёл брови, отчего его сшитые веки сжались.       — Да.       Чимин решил не вставлять себе искусственные глазные яблоки. От них не было никакого толку. Я показывала ему много видео с производством имплантов, потом злилась на себя, что вообще что-то ему показываю, да и он ругался. Чимину не нравилось притворяться.       — А я говорил, что это плохая идея?       — Говорил.       — Время сказать ещё раз. Это плохая идея.       — Знаю, но так правильно.       С момента нашего с Чимином знакомства во мне проснулось желание странное, но потрясающее — желание сломать жизнь.       — Чонгук подойдёт через полчаса. Обещал, по крайней мере.       — Как он? — я взялась за меню и принялась листать странички, высматривать десерты.       — Не могу точно сказать. Как-то… как-то.       — Живой хотя бы?       — Вполне.       — Уже неплохо.       Чонгук… Чонгук остался для меня маленькой трагедией. Маленьким островком боли. Слепым пятном. Он всегда носил короткую стрижку, приносил в бордель карамельные кусочки, которые сам же и лепил, частенько поправлял чёлку и насмехался над Минё. До его встречи с Намджуном цели его были размыты, желания неясны. А потом он встретил его. Встретил, чтобы поплыть, встретил, чтобы упасть. Мы часто встречаем людей, нужных нам для того, чтобы падать.       Вернёмся же в моё падение.       Деа Шин. Маленькое греховное солнце. Я до сих пор помню его выраженные скулы, косые мышцы, линию губ, тёмные волосы и длинные ресницы. Во всём Сеуле не было мужчины прекраснее. При одном только взгляде на него у меня жгло глаза.       Мы познакомились ещё до моего совершеннолетия, до выпуска, до непоступления в институт, до пары кофеен, до борделя. Он был одноклассником Юн, моей старшей сестры. Являлся к нам после уроков, сидел на полу, писал что-то в тетради. Сначала я влюбилась в его причёску, потом — в глаза. Карие. Карамель. Я мало обращала внимания на его лицо после обнаружения глаз. Украдкой крала тетради, чтобы посмотреть на почерк. Просила Юн узнать номер его телефона, выходила раньше вместе с ними, чтобы посмотреть на его корпус. Я смотрела, как он смеётся со своими друзьями, и хотела такого же со мной. Услышать смех Деа, вызванный мной. Мне хотелось ощутить запах его кожи, ощутить каждую клеточку на языке, вылизать ему печень, сожрать сердце целиком, сделать своим. Хотелось сжать его, да так, чтоб рёбра треснули.       Первый раз он коснулся меня одиннадцатого мая — пальцами к пальцам. Мне было семнадцать. Я не знала любви. Теперь же знаю.       — Как вы тут? — он скинул рюкзак на пол, тут же схватился за меню. Шея его синела. Я присвистнула. Чимин чересчур резко повернулся.       — Что?       — У него вся шея в засосах, — я выбрала себе токпокки.       — Не вся и не в засосах, — он закатил глаза, как будто я сказала что-то очень глупое. — Это синяки.       — Ещё лучше, — проворчал Чимин.       Чонгук чихнул. И мне вдруг вспомнилось:       — Чонгук, прекрати!       — Я не могу! Не могу прекратить!       — Прекрати!       — Я!.. — он снова чихнул. И снова.       — Твою мать, Чонгук! Прекрати! — и Минё врезала ему со всей дури по затылку. Тот резко поплыл, склонил голову.       Вдруг возникла тишина. Я ловила удивлённые взгляды наших друзей. Все они были устремлены на неё.       — Да как… как… кАК Я МОГУ ПЕРЕСТАТЬ?! КАК?! — заверещал он, резко развернувшись к Минё. — Клянусь, я сейчас шибану тебя хорошенько, чтоб тебе этот урок на всю жизнь запомнился, Минё! — он мотнул в её сторону указательным пальцем. — Я буду бить тебя головой об этот диван, об этот стол, — теперь же ладонь его с тем же вытянутым пальцем двинулась в сторону стола, — об этот пол, Минё. Или думаешь, ты тут главная? Тварь ты подзаборная, — голос его становился всё ниже и ниже, у Минё все больше округлялись глаза, будто опухали от шока. Их гнев прервал резкий приступ смеха Хёнджина. Все поглядели на него.       — Чего смотрите так? — с улыбкой прощебетал он. — Это неплохо звучит.       И вспомнилось:       Чонгук сидел на диванчике и снова тёр веки.       — Остановись уже, — рявкнул Тэхён, продолжая листать журнал. Какой-то бразильский выпуск о медицине.       — Я не могу, — будто бы в окончание своей тирады он чихнул.       — Да ёб твою мать.       — На, — я сунула ему в ладонь ципрогептадин — белые круглые таблетки, от которых вырубает.       — Спасибо, — он чуть ли не хныкал, когда запрокинул их в рот. Ещё один чих, и длинная бесцветная сопля, больше похожая на растянувшуюся каплю воды, брызнула из его ноздри на стеклянный столик.       — Да откуда в тебе это чудовище, — пробормотал Тэхён, не поднимая головы. Чонгук тем временем тёр рукавом толстовки собственное лицо.       — Как будто бы я знаю, — пробурчал в ответ с заложенным носом.       — У тебя аллергия на пропиленгликоль. Им моют стёкла в холле по вторникам и пятницам, вот ты и чихаешь, — сказала я, обкусывая свои пальцы. — Поэтому вейпы тебе не подходят. А ещё всякая косметика.       — Да ладно, — хмыкнул он. — А так сильно хотелось простуду бросившего да сыпь вышедшего. И баклажановые губы.       Я хихикнула.       И мне вспомнилось наконец это:       Мы сидели с Чонгуком в гостевой хирургического отделения третьей городской больницы. Сидели бок о бок на стульях, спаянных меж собой, но в то же время разделённых подлокотниками. Он чесал свои глаза и шмыгал носом, белки его были покрасневшими, веки тоже. Но не из-за слёз.       — У меня завалялась пара таблеточек гидроксизина, — я начала рыться в сумке. — На.       — Спасибо, — он тут же закинул их себе в рот. — Но я надеялся на лоратадин.       — Седативы ещё никого не убивали, — пробормотала я. — Разве что самых седативных.       — Долго он там будет, как думаешь? — Чонгук взъерошил свои волосы.       — Пару часов, я думаю. Не такая уж и сложная операция.       — Так он бьёт тебя? — я вдруг мотнула головой, поняв, что опять ушла в то, что врач называет «диссоциацией». Говорил Чимин.       — Что? — переспросила, пару раз моргнула.       — Никто меня не бьёт, блять. Ну, не так. Не так, как вы подумали, короче, — проворчал Чонгук. — Мы любим друг друга.       — Любим друг друга и пиздим друг друга до крови и спермы, чтоб аж задохнуться да помереть, — вырвалось из меня прежде, чем я подумала. Чимин подавился молочным коктейлем.       — Миса, опять ты за своё… — Чонгук поглядел на меня огромными глазами.       — Вырвалось.       — Лучше б из тебя что-то демоническое вырвалось и навеки осталось за пределами, — Чонгук закатил глаза, я захихикала. — А этот как? — кивнул в сторону Чимина.       — Ну да, я же слепой, нихуя не слышу.       Если вкратце, Чонгук всё-таки сошёлся с Намджуном, хоть и «обещал ему больше никогда ни за что ни при каких обстоятельствах не давать никаких шансов» (уверена, он даст ещё тысячу, нет, миллион шансов). Позавчера они поругались, кто будет кому сосать, в итоге подрались, а потом Намджун его чуть не придушил. Так что шею его украшали и правда не засосы.       Мне не представлялись обстоятельства их отношений иными. Казалось, к тому всё и вело.       — А ты всё ещё думаешь об этом? — спросил меня вдруг Чонгук, пока я, наблюдая за разговором мальчиков, пила газировку.       — М? О чём? — на уголке рта я ощутила сладковатую влагу.       — Об этом.       Я заметила, как напрягся Чимин. Обычно в подобные моменты плечи его вздёргиваются чуть вверх, сам он будто сжимается в точку и начинает подозрительно хорошо слышать и слушать. Я мотнула головой, и он тут же расслабился, ещё до моих слов:       — Конечно же нет.       Но я об этом думала.       Так же подозрительно медленно, как кот подходит к купленному в магазине пакету молока, так и я подозрительно медленно, чуть пригнувшись, подступала к вверенным мне в руки событиям.       Всё-таки немногие способны уличить чужую ложь. Больше скажу, не всякий горазд уличить свою же. В этом кроется одна из проблем многих взаимоотношений.       Когда мы говорим о чём-то прошлом, то в основном хватаемся за него так, будто не проживаем события снова, нет, но будто хватаемся за блик того, что чувствовали. Нам уже не больно, нам уже не весело, но иногда чуть щиплет грудь или же тепло в глазах.

***

      В одиннадцать я встретилась с клиентом.       — Ты ещё не поняла? Вставай. Ещё и ноги не побрила, сука, — он пнул меня по лицу. У него на щиколотке сидел старый продырявленный носок. Он покачивал ногой, сидя в кресле. С самого начала мы не подружились. С самого начала он решил, что будет властно со мной разговаривать, да и я видела, что ему хочется только моих унижений. Ему было около сорока. У него были морщинистый лоб, нос картошкой, тонкие, словно ниточки, губы. Кожа почти что бесцветная, местами безволосая. Жалкое зрелище.       Член у него был ещё бледнее.       Я встала.       — Вот знаешь же, как надо. А то всё не буду, не буду. Раком встань.       Самым мерзким, самым противным мне казался вот этот момент. Когда послушно стягиваешь с себя первую вещь, оголяющую твою кожу. Обычно дальше всё шло по маслу, мне не доставало трудностей раздеться полностью, встать как надо, что-то сделать, сжать груди, высунуть язык. Тогда как первое движение всегда давалось с трудом.       — Ты тупая, что ли? Или плохо слышишь? Я сказал, вставай раком!       Я ухватилась за одеяло пальцами, встала коленями на пол. Вытянулась вперёд, и платье задралось.       Он пристроился сзади, я ощущала его вялый член между своих складок. Побил им пару раз. Я его еле чувствовала, из меня вырвалось лёгкое хихиканье. А он его, услышав, резко вставил мне в задницу.       Я не помнила его имени.       Преподавательница по истории всегда говорила мне, что я плоха на имена и даты. Она говорила, моё призвание в чём-то другом, в запоминании чего-то другого, что цифры — загадка для меня.       Потому, наверное, я не помнила своего точного роста. Или веса. Я знала лишь, что недостаточно хороша для мини-юбок в жаркий летний день и что платье на манекене масс-маркета будет мне в пол. Потому, наверное, я не помнила размеры членов, которые в меня проникали. Не считая члена Деа. Его размер я точно помнила своим телом, часто вспоминала, возможно, потому, что он первым меня порвал.       — А сейчас смешно тебе, сука?       Признаться, мне было не очень смешно, но и не страшно, так что я похихикала ещё раз. На сей раз намеренно. И он врезал мне по ягодице кулаком, отчего у меня сильнее сжались ноги.       Я никогда не славилась послушанием. Мама мне так говорила.       — Непослушная, несемейная, — она любила ворчать на кухне, пока режет огурцы или что-то ещё на салат.       Я не считала себя несемейной. Я хотела семью, мне нравилось это понятие, я хотела в нём оказаться.       — А вот Юн семейная, у неё бы поучилась… — стук-тук-тук ножом по дощечке.       Юн. Маленькая принцесса Юн. Дылда. Волосы — патлы. Круглощёкая, худая. Мерзкая тварь. Моя сестра.       Настолько семейная, что поскорее сбежала из дома, оставив меня с этой умалишенной одну. Настолько семейная, что подарила мне купон для скидки на аборт в честь моего дня рождения. Настолько, что советовала стерилизоваться поскорее, чтобы наших глаз не видело больше человечество. И даже после её побега, после моего аборта по этому купону, после множества праздников мать всё равно восхваляла Юн и ставила её на первое место. Как будто та ещё бродит по квартире и рассказывает нам о всевозможных прелестях жизни.       Уверена, она сейчас где-то далеко. В какой-нибудь другой стране, учитывая её любовь к немецкому языку и французским авторам.       — Ты так и будешь молчать?       Он меня грубо трахал и пыхтел. Он совершенно меня не смазал. Если бы мне попросили рассказать об ощущениях при анальном сексе, я бы рассказала так: приготовьте себе чили кон карне, сожрите его руками, запихните себе эти пальцы в задницу (а ещё лучше просто туда запихать чили), а потом попробуйте всё это высрать. Такие дела.       Я уже говорила, что мужчинами всё начинается и всё заканчивается?       Я не помнила имён, зато помнила лица. Помнила номера.       Этот был в кремовых тонах, одеяла — пуховыми. На стене возле кровати был какой-то принт ночного города. Нью-Йорк, кажется?..       Он бился о мою задницу своими яйцами, пока всаживал, и кряхтел словно умирающая птица. Так кричит курица с отрезанной головой, пока носится по двору. Такие звуки возникают, когда кровь начинает литься с горла. Лёгкий треск, чавканье, бульканье, гул. Перед глазами текли картинки. Я упёрлась головой в одеяло и посмотрела на стену, буквально на секунду, но он тут же схватил меня за волосы и натянул поближе к себе. Горло сжалось. Я когда-то уже страдала проблемами с трахеей, так что теперь мне запрещалось запрокидывать голову. Он не знал об этом, не знал о том, что моя трахея перебита, что моя трахея местами слишком узкая, не знал о том, что одним движением лишил меня большего объёма воздуха. Не знал, что душит.       Возможно, ему стоило бы сказать об этом, но какая разница. Не помню, когда последний раз ощущала страх. Не ощущала его и с ним.       Минё слёзно умоляла меня согласиться на встречу. Мол, он какой-то там министр, мол, он наш постоянный клиент, мол, Минё ему что-то там задолжала. Моё тело регулировало конфликт. Моя задница — акт о капитуляции. Его сперма внутри меня — парад победы. Его грязные пальцы, бродящие по моему рту изнутри, бьющие меня по щекам — декрет о мире. Его сливной краник в моей тугой сухой дырке, убитая курица во дворе — мирный договор.       Ближе к концу он велел мне сесть перед ним на колени, высунуть язык, попросить спермы. Побыть хорошей послушной девочкой. Я села.       — Давай, попроси, — он надрачивал свой полувялый член, трясся телом. Он был жилистым толстяком. Я смотрела на его пупок, покрытый курчавыми волосками, пока он не влепил мне пощёчину. — Попроси, блядь.       Я ощутила привкус крови во рту.       — Пожалуйста.       Голос мой был холоден и спокоен.       Последовал ещё один удар.       — Ещё.       — Пожалуйста.       В такие моменты я вспоминала Минё. Её квадратный зад, огромные груди, чуть кудрявые волосы. И мне хотелось её нагнуть. Изуродовать, облить кислотой с головы до ног.       Я вспоминала, как она говорила мне:       — Соберись! Ты наш значимый работник! Ты наш лучший работник!       Вспоминала:       — Кроме тебя этого никто не сделает. Пожалуйста, Миса…       Вспоминала:       — Чёрт бы тебя побрал, Миса! Поехала к нему ненакрашенная!       Вспоминала и всё же думала о том, как бы вцепиться зубами в его яйца, да так, чтоб кончать больше никогда не смог. Такую кровь мне было бы не жалко пролить. От подобных мыслей взгляд мой чертел. Я видела подобное у другого человека лишь единожды. И то был Хёнджин.       — Так нельзя поступать с людьми.       Минё была чрезмерно спокойна. Возможно, она тоже понимала, что всё начинается и заканчивается мужчинами.       Хёнджин сидел в рубашке, вечно дёргал за её рукава, мялся, словно бумага, но в глазах у него горело пламя.       То было совсем недавно, пару месяцев назад. Хёнджина отправили к клиенту, он вернулся вместо положенного к утру и без денег. На вопросы не отвечал, пока Минё не позвонили.       — Расскажи мне, что ты с ним сделал.       Она села на диван, чуть облизала губы. Смотрела в пол. Иногда, посасывая нижнюю губу, перекатывала её с одного угла на другой.       — Ничего, о чём бы жалел.       С Хёнджином почти никто не общался. Его любили, но любовью странной. Мы знали, что он перевёлся из другого борделя. Знали, что у него много шрамов, что он путешествовал по разным странам. Иногда нам звонил какой-то мужчина и спрашивал о его здоровье. Мы всегда отвечали, что всё хорошо.       Хёнджин был молчуном. Такие восхищали меня и пугали больше всего. Никогда не знаешь, что у них на уме.       — Расскажи мне, что ты с ним сделал, Хёнджин, — Минё, когда ей того хотелось, могла говорить хуже матери. Более твёрдо, более грубо, более низко.       — Ничего, о чём бы жалел, — вторил он, подняв голову.       — Тогда расскажи мне, что произошло, — вздохнув, сказала она. Взгляды их встретились. Хёнджин, как мне тогда показалось, слишком гордо вскинул подбородок вверх.       — Он вывез меня в лес. Связал, трахнул на дороге, — он бросался словами, словно оскорблениями. — Потом сфоткал мою задницу со всех сторон, — цокнул.       Смотришь иногда людям в глаза, видишь там и страх, и боль, и ненависть, и любовь. А смотришь кому-то другому — там решимость. В глазах у Хёнджина была решимость, которая многим казалась болью, казалась ненавистью.       Минё ещё раз облизала губы. С них смылась помада.       — И ты… — она мяла собственные пальцы.       — Я его наказал. Не одному мне сидеть наказанным с порванной задницей.       Смотришь иногда на людей и чувствуешь отвращение. От некоторых историй кровь стынет в жилах. Что-то никогда не хочется слышать. Чего-то никогда не хочется лицезреть.       Мне не хотелось лицезреть порванного ануса Хёнджина. Не хотелось слышать его плача. Но он всё равно жался в угол дивана, под ним томилось склизкое пятно от ментоловых кремов. Его веки всё равно были покрасневшими.       — Ты уверен, что оно того стоило? — её вопрос был грубоват и резок, но всё же тих.       — Люди отличаются от животных желанием подчинить всё себе. Они так хотят. Они хотят, а значит так будет. Значит обезьяна будет кататься для них на велосипеде. Значит вода для них создаст золото. Если они хотят боли, они причиняют боль другим. Если они хотят мира во всём мире, то будут вбивать тебе его в висок пальцем, пока не сдашься. Он хотел порвать мне зад. Я порвал ему в ответ.       — Пожалуйста, — он бил меня по лицу, и в голове у меня мерцали вспышки. Ещё и ещё. — Пожалуйста, да, давай, зайка, — у меня текли слёзы, — пожалуйста, я…       — Миса, пожалуйста, мне очень надо, чтобы ты сходила. Он будет…       — Пожалуйста, я… — ещё один удар.       — Да как ты смеешь так со мной разговаривать?! Я тебе кто, подружка, что ли?! Я твоя мать! Юн бы никогда…       И ещё.       — Его звали Нгуен, Нгуен, он… Миса… он…       И ещё раз…       — Надо было убить тебя тогда.       И ещё!..       — Чимин, возьми себя в руки и выполняй уже свою блядскую работу! Ты работаешь блядью, вот ей и будь.       Голова гудела. Во рту мешался привкус крови и соплей. Глаза застилала влага. Сперма брызнула на лицо.       И я отключилась. Последними его словами было:       — Тупая шлюха.       В голове моей возник Тэхён.       Мы с ним, в общем-то, никогда не были близки. Я знала, что он добр. Что он добр, мягок, соплив. На этом, в принципе, всё. Так что меня настигло нехилое удивление, когда он сел напротив меня в гостиной и спросил:       — Миса, ты сильно занята?       Я читала книгу про мясника, орудующего в северных штатах США. С одной стороны я могла сказать «да», у меня не было ни одного обоснования дать согласие. С другой же — меня гложило любопытство. Мне не хотелось хамить, но и не хотелось быть мягкой. И я, обдумывая ответ, так долго молчала, что он вторил:       — Если ты сильно занята, я не буду тебя отвлекать.       — Нет-нет, чего ты. Всё в порядке. Я не занята.       Он вытянул из меня ответ спешкой. Многие люди так поступают, особенно когда ты не в состоянии за ними угнаться.       — Что ты хотел? — книга была отложена в сторону.       Тэхён вцепился в свои пальцы. У него дрожали колени. Он молчал. Я нахмурилась.       — Я хотел узнать у тебя, каково это — быть женщиной.       У меня изогнулась бровь.       — Почему бы тебе не спросить у Кюрин?       Он поджал губы. Сцепил ладони в замке. Смотрел куда-то в сторону, не мне в глаза. На нём была белая футболка с каким-то кислотным принтом, одна из тех, что продают в туристических сувенирных магазинчиках на главных улицах города.       — Я не думаю, что… не думаю, что Кюрин даст мне точный ответ.       Я почесала висок. Ну и задачку же он мне дал. Как будто я была способна дать точный.       Мне не хотелось отвечать одним словом. Не хотелось отвечать прямо. В какую-то секунду мне показалось, что и сама я не понимаю, каково это — быть женщиной. Я пожевала нижнюю губу, посмотрела в окно. Вечерело. В тот день у меня было три клиента, последние были вдвоём. Они оплевали меня, пихали два члена сразу в рот, так что настроение у меня было не очень. Возможно, я была на грани истерики.       — Представь, что… м-м… — я поднесла указательный палец к губам, начала жевать кожу, — представь, что ты нашёл лекарство от рака. Одну маленькую пилюльку, которая буквально способна вылечить большую часть мира от бед. Представил? — он кивнул. — А теперь представь, что ты говоришь об этом остальным, но они тебе не верят. Вместо помощи толкают тебя в туалет, забирают твои работы, сжигают их. И куда бы ты ни пошёл, везде одно и то же. Вот что значит быть женщиной.       Он нахмурился и замолчал.       — Почему ты спрашиваешь? — я чуть наклонила голову вбок. Тогда у меня ещё были длинные волосы, мне нравилось, как они ниспадали с плеч.       — Один клиент хочет, чтобы я притворялся женщиной с ним.       Я тут же поглядела на него.       — В каком плане?       — В прямом, он хочет, чтобы я выряжался во всякие платья, не пользовался членом. Всё такое.       — Много платит? — тогда-то Тэхён и посмотрел мне в глаза. Они были у него, как мне казалось, испуганными. Большими.       — Д-достаточно. Думаешь?..       — Нет, не думаю. Но и ты пришёл не за тем советом, что я могу сказать. Веселись, Тэхён, — я потянулась за книгой, когда он прервал моё намерение словами:       — Мне невесело, Миса. Мне очень невесело. Я… — он потянулся ладонью к моему колену, и я инстинктивно отпрянула. Жест занял меньше секунды, но Тэхён мигом застыл, отодвинулся, выпрямился. Поглядел на меня. — Миса?..       — Ты просишь моего совета?       — Да, — он пару раз легонько кивнул.       — Почему не пошёл к Кюрин? К Чонгуку?       Даже тогда мне хотелось, чтобы он признал во мне авторитет. Мне хотелось, чтобы он признал, что я одна такая умная на работе, одна знаю людей достаточно хорошо, чтобы дать ему точный совет. В конце концов, каждому нравится, когда ему лижут задницу. И я хотела, чтобы он мне её полизал. Но он дал мне лишь:       — Я не знаю, — с испуганным взглядом.       — Как его зовут? Он говорил своё имя? Сколько раз вы уже виделись? Чем занимаетесь? Какой у него рост? Вес? Член? У него есть кто-то? Что ты вообще знаешь о его личной жизни? — вопросы сыпались из меня по мере возникновения в собственном сознании, и я лишь к концу осознала, что завалила Тэхёна словами, которые ещё предстояло и запомнить.       — Юнги. Его зовут Юнги. Волосы где-то досюда, — он провёл ладонью у себя под ухом, — чёрные, глаза тоже чёрные, миловидное лицо, кругленькое такое, мы вроде одного роста. Члена не видел. А-а… э… виделись три раза. У него есть жена, — он вскинул ладонь куда-то в сторону, — он попросил меня её трахнуть, я… я не смог, потом… — по мере разговора он продолжал долго кивать, как будто в попытке прожевать свои же слова, — …потом мы виделись уже отдельно, но он решил, что не будет разводиться с женой, что…       — Слишком много подробностей, — я фыркнула.       — Но ты же спрашивала об этом, — он нахмурился.       — Я спрашивала о том, какой у него член, что он просит в постели, а не его решения касательно его же брака. Если ты в него влюбился, так и скажи.       — Я не влюбился, — буркнул.       — Ты влюбился. Ты бы убил его? Своими же руками? — я прикусила губу.       — Что? Нет, ни за что. Никогда, — он начал мотать головой из стороны в сторону, даже слегка в испуге вскинул ладони вверх.       — Значит тебе не понять, что это такое — быть женщиной, — и я принялась читать снова.       Быть женщиной — значит хотеть убить. Посадить на цепь, оставить сидеть в подвале, выгрызть глазные яблоки, чтоб не смотрел на других. Любить значит делать больно. Получать боль и выдавать её в ответ.       Я множество раз хотела убить Деа. Я хотела прирезать его ножом, оставить в его потрясающем животе сотни дыр. Хотела упиться его кровью, ощутить влагу его слёз на собственном лице, сперму где-то внутри себя. Мне хотелось сожрать его целиком неистовое количество раз. Были ночи, когда я сидела возле его кровати с ножом. Были дни, когда я вгрызалась ему в спину ногтями и скребла, скребла, скребла по его лопаткам. Бывали утра, когда он просыпался из-за своего же оргазма. Я неистовое любила Деа. Всё во мне просилось ничего от него не оставить и в то же время забрать всё.       Я рефлекторно начала тереть ладонями веки, как часто делают люди, когда только вылезают из бассейна. Сперма с соплями размазались по лицу, и я невольно облизнулась.       Хотелось курить.       Голова всё ещё продолжала гудеть.       В номере нельзя было курить — на потолке висели белые пломбы. Когда-то я встречалась с пожарным, и он объяснял мне между ними разницу: мол, если есть засечки, это индикаторы дыма, не огня. Я потянулась за пачкой в сумку. На ковре валялись смятые банкноты.       Я сидела на полу, пускала кольца, иногда щурилась и смотрела в стену. Нос продолжал кровить. Как назло зазвонил телефон.       Фели.       — Что-то ты там задержалась, дорогуша, — его голос был хриплым.       — Валяюсь, — я ухмыльнулась. — Хочешь забрать?       — Хочу.       Он частенько приходил за мной, шатался по номерам, где меня трахали.       Мы молчали. Мне хотелось поскорее вечера, посмотреть на вечернее небо.       Где-то в тишине я начала плакать.       — Да он тебе нравится, — Юн ворошила на письменном столе какие-то листки. Искала лекцию по анатомии, которую куда-то посеяла. — Ты такая дура, Миса. Он же… он… он!.. — она резко повернулась. Тогда ещё в привычке у неё было носить такие длинные юбки в пол. — Дура! — она бросила в меня кипу бумажек.       — Дура, — я стояла с опущенной головой, вся надутая от обиды.       — Деа хороший, я знаю. Но он старше, он… весь из себя такой. Ты уверена, что оно тебе надо? — я кивнула. — Миса, ты правда уверена? — по-моему, уже тогда я её ненавидела. — Пусть будет так.       Мы пошли на первое свидание в парк аттракционов. Места лучше для моей бедной головы с бедным вестибулярным аппаратом не найти. К вечеру мы сидели у меня дома и смотрели старый чёрно-белый фильм про лётчицу, которая так и не смогла найти свободы без неба. Во второй раз он коснулся меня пальцами, когда проехался ими по лодыжке. По той косточке, что выпирает. И меня затрясло, я полезла к нему в объятия, я залезла на него, я уложила свою голову на его плече, чуть прикусила его футболку. Третий раз он коснулся меня, когда обнял в ответ.       — Надо было убить тебя тогда.       — М?..       — Ничего, иди сюда.       Мы любили валяться на кровати.       Мы многое любили делать вместе. Гулять. Сидеть. Обниматься. Шептать что-то.       Деа мало делился новостями. Ему предстояло поступление в университет, потом ему предстояла сдача экзаменов, чуть позже — потеря матери. Ему многое предстояло обрести и потерять. В том числе и меня.       Я не помнила, сколько было времени. На улице шпарило весеннее солнце. Оно казалось таким холодным и лёгким, в то время как лучи его обжигали вплоть до покрасневших щёк. Я слышала завывающий ветер и хихикала.       В день, когда Юн скрылась из дома и больше не выходила на связь, стоял жуткий ураган. Мы жили в маленьком городке, где все друг друга знали. Там уж точно поработать проституткой и не прослыть ею было невозможно. Матери дома не было. Я не помню, чем занималась Юн в течение всего дня, но к вечеру её комната осталась пустой. Мы тогда уже встречались с Деа. Я не знала, говорить ли ему о пропаже, долго думала, сидела на диванчике и смотрела, как ураган бушует. И мечтала, как пресловутую Юн сносит ко всем чертям ветром. Наверное, тогда-то и стало ясно, что сестрами мы были хреновыми. Не помню, чтобы мы ругались тем утром. Хотя какая разница, если в неделю ругаешься чуть ли не семь дней?       Ни записки, ни петли.       Я затянулась.       Картинка раз. Щёлк!..       — Меня укачивает, когда я глаза закрываю, — то был мой голос.       — Тогда держи глаза открытыми, — то был голос Деа.       Он подложил мне под голову подушку.       Мы валялись на кровати и курили. Я тогда только-только перешла на сигареты покрепче, мне ещё сносило голову, мерзко так терялось дыхание и мутило. Тогда ещё у меня отрастало каре.       Когда он пробрался языком в мой рот, казалось, там полопалось множество сладко-терпких пузырьков. Ещё никогда мне не хотелось так сильно целоваться. Помню, я инстинктивно прикрыла глаза, и меня снова замутило. Отдавать Деа всю себя казалось мне правильным. Утопать в нём, делить с ним боль и забирать её. С наслаждением работало так же.       В тот раз мы стонали чуть громче обычного. Он был мягок, терпелив и мил. Долго вылизывал мне живот, я даже на секунду подумала о ребёнке от него.       — Мне с тобой хорошо, — сказал он потом.       А мне с ним было плохо. Но разве обращаешь внимание на такие мелочи, когда вечер хорош?       Тогда я уже переехала за ним в Сеул, уже начала работать в ресторане официанткой. Он готовился к защите в университете. У него появились синяки под глазами, щетина, несколько шрамов на руках, но взгляд остался всё таким же тёплым.       То был наш первый вечер вместе после переезда. Деа пригласил своих друзей на новоселье. Все они казались мне какими-то то ли глупыми, то ли ограниченными, не знаю. Даже выглядели так же. Что-то в них отталкивало.       В какой-то момент я ворвалась в гостиную, пока искала бутылку из-под джина. Деа стоял со своим дружком, который нылся по какой-то там занятой девушке: та всё никак не могла выйти из плохих отношений. Говорил:       — Я смотрю на неё, и мир краше становится.       Помню, я подумала тогда, что у меня с Деа также. Но стоило только этой мысли пронестись в голове, как он сказал:       — Люблю, когда у влюблённых так. У нас с Мисой уже не так, да, Миса?       Любую мысль ему надо было оплевать. Он читал меня насквозь и каждое моё движение покрывал своей слюной. Вся я была его слизняком.       Я кивнула.       Картинка два. Щёлк!       — Хватит уже курить в квартире, — мама носилась по кухне туда-сюда вихрем с огурцом в руке.       — Так окно же открыто, — я сидела на стуле, подогнув под себя ногу.       — Пропахнет всё, не продадим потом.       Мать тогда отчаянно грезила идеей куда-то переехать поближе к морю. Ей казалось, Юн, если и сбежала, то сбежала к морю, так что искать её предстояло там. С момента её исчезновения ни полиция, ни представитель из университета не могли дать точного ответа, куда она подевалась. И даже тогда, даже без ворчливой Юн на кухне мне казалось, что она всё ещё с нами. Носится по квартире туда-сюда и всё ей не так. Потому что мать не говорила ни о чём другом.       — Давай, туши уже, — она вырвала сигарету у меня из рук. — Риелтор приедет послезавтра, так что убраться не забудь. И сними этот поганый скотч, который вы наклеили, с пола, а то подумает ещё, что чокнулась, — она даже не смотрела мне в глаза, когда говорила гадости.       — Так я может и чокнулась. И какая ему разница до ленты? Это же лента. Пустяк, — я потянулась за бычком в пепельницу, снова подожгла его зажигалкой. — Как же ты понять-то не можешь, что нам надо? Чем быстрее квартира будет продана, тем быстрее мы найдём Юн. А ведь говорила я, что ты несемейная. А ты всё не веришь… — начал раздаваться привычный стук ножа.       Мама любила салаты. Считала их средством от всех бед. Салат и чай. На, поешь латука, запей все сахарной водицей, и все проблемы исчезнут. Родители вернутся к жизни, парень перестанет бить тебя и трахать по ночам на диване, шрамы затянутся, ладони перестанут гореть.       У меня от её салата желудок болел.       На некоторые оскорбления или же подобные противные высказывания не было никакого смысла отвечать. Иногда лишний ответ, лишний звук, лишнее словцо, сорванное с языка, было пустозвонством.       В подобные моменты с мамой мой первоначальный выбор был прост: говорить или не говорить вовсе. Вырвать ли слова с языка наружу или похоронить их в корне, заглотить с огурцами, запить чаем.       Я извечно выбирала второй вариант.       Картинка три. Щёлк!       — У тебя сегодня первый клиент, — голос мой был бравым, храбрым, уверенным, громким.       Во мне бурлило волнение. Казалось, на первый съём выезжаю я, не он. Я ощущала себя принцессой, готовой вот-вот ворваться на бал и украсть принца.       — Да.       — Чимин, помнишь, чему я тебя учила?       Он тёр пальцы друг о дружку и смотрел в окно.       — Чимин?       — Да? — поглядел на меня.       — Ты помнишь, чему я тебя учила?       У него в глазах томилась детская печаль. Он сидел передо мной в мешковатом вязаном свитере цвета свернувшейся венозной крови, края ключиц проглядывали, его бледная кожа казалась сияющей. Под глазами его томились тёмные мешки. Сна не было ни в одном из них.       Я присела рядом на диванчик, сигарета продолжала тлеть меж моих губ.       — Малыш, — я взялась за его ладони своими, проехалась пальцами по его костяшкам. — Что тебя тревожит?       Интересно, выглядела ли я так же в глазах Кюрин? Когда-то она так же стояла надо мной, так же курила, так же говорила: «Помнишь, чему я тебя учила?». Конечно же я помнила. Лишний раз не глотать сперму, всегда настаивать на презервативе, почаще стонать, всхлипывать или тяжело дышать.       Задача проститутки — влюбить в себя за отведённое время. Затем разбить сердце и уйти.       Я вспоминала времена, когда только оказалась в борделе. Мне тогда было двадцать. Ещё такая глупышка. Длинные волосы, веснушки на щеках по весне. Всё тот же животик, те же чуть темноватые волосы на ногах, слишком чувствительные ушки. Не прошло и месяца с моего дня рождения. Мы с Деа уже не пересекались, но наше пересечение всё ещё жило во мне гнилым цветком.       Интересно, выглядели ли мои глаза так же в глазах Кюрин?       Ведь в глазах Чимина стояло что-то, что так схоже со страхом, но при этом страхом не являющееся.       — Миса.       Я повернула к нему голову, чуть наклонила её, готовая слушать.       — Наверное, я не смогу.       — Почему?       — Наверное, потому что я не такой.       А вот таких слов Кюрин я не говорила. У меня брови сдвинулись, настолько нахмурилась. Я потушила сигарету. Скальпель, вечно привязанный к моей щиколотке клейкой лентой, вдруг слишком ярко начал чувствоваться короткими волосками.       — Что ты имеешь в виду?       Мне заранее не понравился ход разговора. Некоторые мысли никогда не стоит озвучивать, некоторые действия никогда не стоит предпринимать. Правило «живи одним днём» работало лишь на слабаках, отчаянно пытающихся от чего-то сбежать.       Чимин долго молчал. В этом молчании я нашла некое утешение и потянулась за сигаретой снова. Волнение, некогда связанное со свидетельством вхождения в иную главу жизни другого человека, теперь томилось во мне тошнотой из-за его слов. Ведь я знала, что последует далее. Что-то, столь схожее с моей матерью. Столь схожее с Юн.       То была гниль.       — Я не думаю, что способен продавать своё тело за деньги.       Из меня полез смех.       Я ничего не могла с ним поделать, правда. В тишине я судорожно хихикала, пальцы мои начали подрагивать.       Ведь его слова значили одно: своё тело за деньги была способна продавать я.       И я не любила, когда мне об этом напоминали.       — Чимин, но ведь это работа. Такая же, как у всех. Кто-то стоит за барной стойкой, — пепел с сигареты посыпался мне на джинсы, — кто-то стоит за кассой, и все они получают деньги за лишнее унижение от человека, имени которого даже не знают.       — Миса, они не раздеваются, чтобы решить какой-то конфликт. И не показывают свои самые интимные места.       Чимин и до потери глаз говорил всегда спокойно и прямо. Я знала, что он не хотел обидеть меня своими словами, но всё же обидел. Мне казалось, каждая буква в его фразах была пропитана намёками обо мне, и оттого хотелось сжаться, стукнуть его, отвернуться, уйти домой.       — Самое интимное место, Чимин, оно вот тут, — я мягко приложила ладонь к тому маленькому местечку между своих грудей, продолжая наблюдать за его печальными глазами. — Остальное — фикция.       — Материальное не может быть фикцией, — он фыркнул.       — Материальное — самая что ни на есть фикция. Все хватаются за это, тянутся к этому, а как приближаются, оно угасает. Тебе об этом да не знать.       Мы замолчали. Я помню, что тогда стояла осень. Листья уже пожелтели, часто лили дожди. Воздух пропах сыростью, черноземом, кладбищенской землёй.       Бордель стоял на первом этаже каменного здания. У нас были панорамные окна, с одной стороны покрытые каким-то слоем, из-за которого прохожие не могли нас видеть, зато мы могли видеть их. Ещё у нас была довольно большая неоновая вывеска такого ярко-розового цвета, каким обычно красят жвачку из автоматов. Сам холл был прямоугольный, где-то метров двадцать пять в длину и пятнадцать в ширину. По углам стояли книжные шкафы, возле окон — огромные диваны. Когда проходил по холлу дальше, к другому краю от панорамщины, доходил до узкого коридора, где в конце начинался блядовской аншлаг, заполненный пьянством, мужским похмельем, возбуждёнными членами, приятной музыкой и напитками. От клиентов нас отделяли какие-то тридцать, может, сорок метров. И всё равно никто к нам не совался.       В холле всегда было туманно, сумрачно. Свет исходил только от настольных ламп. Я любила наш холл. Любила его за интимность, за искренность, за возможность в любой из дней увидеть друзей, узнать что-то новое из книг, за возможность поспать. Столько раз мне доводилось пробуждаться под взглядом неизвестного мне мужчины, который, совсем захмелев, наблюдал за моим полным сна телом. Столько раз я пугалась и столько раз меня не трогали. Даже новички знали, что в холле нас трогать было нельзя.       Минё находила в этом особое очарование. Конечно же, я знала, что то была её заслуга. Если бы не её ответственный подход к делу, многие клиенты давно бы разбежались. Они бы лапали нас по разным углам, не платили нам, подмешивали бы что-то в напитки, как часто случалось в борделе через улицу — что ни неделя, там вечно стояла карета скорой помощи.       В тот день в холле было печально. Шёл ливень, в тишине капли бились об асфальт. Они совершали массовый суицид.       — Я хотел бы лишиться девственности с человеком, которого полюблю, а не так.       — А-а… ну-ну.       В рот полезла вторая сигарета подряд. Тогда уже я курила слишком много.       Так же, как никотин оседал в лёгких, я вдохнула Деа своим ртом.       Вдохнула его шлепок. Его «вставай». Его «надо было убить тебя тогда». Его руки на своей шее. Я вдохнула свою же переломанную трахею. Вдохнула своё порванное нутро, сочившееся болью.       Наверное, тогда я и потеряла страх. Наверное, тогда мне было настолько страшно, что я лишилась инстинкта самосохранения совсем, а посему отчаянно желала пойти на риск. Странно было думать об этом, поскольку мысль была не нова: я часто размышляла о подобном после особо сложных, особо опасных клиентов. И всё-таки мне не нравилось об этом вспоминать.       — Сколько тебе предложили? — спросила я и в очередной раз затянулась.       — Восемь миллионов, — прошептал Чимин.       — Смею заметить, с высокой долей вероятности твоё лишение девственности пройдёт куда ужаснее. И тебе не заплатят восемь миллионов.       — Пусть так, зато не буду ощущать себя куклой.       Куклой. Девочкой для ебли. «Миса, ты моя девочка для ебли», — так мне говорили.       У меня ослабли руки. Я прикрыла глаза.       — Чимин, ты…       — Нет, Миса. Не уговаривай меня, прошу. Сходи сама, тебя же попросили.       Наверное, мне стоило обнять его. Стоило сказать ему, чтоб шёл к Минё и тут же увольнялся. Стоило сказать, как сильно я ценю его за его честность, за его искренность, за его прямолинейность, за его открытость. Мне стоило сказать всё это, стоило прикоснуться к нему, заставить его ощутить своей кожей мои касания. Мне стоило всё это совершить, но вместо всего этого я сказала:       — Чимин, возьми себя в руки и выполняй уже свою блядскую работу! Ты работаешь блядью, вот ей и будь.       — Миса, милая…       Фели всегда был прохладным на ощупь. Его касания были сродни прикладыванию к вискам кусочков льда.       От его пальцев на своём подбородке я всхлипнула.       — Миса, Ми-иса, — он сидел возле меня на полу, скрестив ноги. — Моя любимая Мисюша.       — Терпеть не могу, когда меня так зовёшь.       — Ничего не могу с собой поделать. Ты такая милашка, когда вся в сперме, — он мягко стирал с моего носа кровь мокрым платком. — Не глотала, надеюсь?       — Немножко слизала. Ох, — я приподнялась с пола, оперлась спиной на столбик кровати и слишком уж тяжко выдохнула.       — Тогда пора воспользоваться моим правилом.       Рвоту довольно просто вызвать. В нашей голове есть такое маленькое пространство, которое называется центром рвоты. Фели всегда нравилось это название. Каждый раз, убегая в туалет, он вторил, что его зовёт король царства, мнимо правящий в его же извилинах.       Так вот. Чтобы вызвать рвоту, следует надавить парой пальцев на корень языка, ту штучку, что сидит глубоко в глотке. Я могла бы сказать, что достаточно одного, но в данном деле чем больше, тем лучше. Иногда можно и закинуться чем-нибудь. Есть ряд рвотных средств, многие из них стоят в списке неосознанно, другие же для того и предназначены. Например, одна таблеточка левамизола спокойно обеспечит бессонную ночь и встречу с унитазом. Благодаря Фели встречу можно было не переносить.       Пока у меня брызгали слёзы из глаз, а из желудка вытекала желчь, он нравоучительно говорил:       — Рвотный центр находится в продолговатом мозге, вот тут, — он шлёпнул по себе, но я даже на него не смотрела, — а то, чем ты занимаешься, называется проявлением рвотного рефлекса. Он у человека безусловный, прям с рождения, а нужен, чтобы дыхательные пути не забились, — послышался ещё один порыв, — да и вообще, рвотный центр в основном реагирует на что-то, что ты ешь, отчего у тебя слюна как у собаки течь начинает. А рвотный рефлекс вызван механически, он помогает на заглатывать что-то огромное. Но это не мешает нам работать, да? — Фели рассмеялся, похлопывая меня по спине.       Я закашлялась.       — Когда я валялся в больнице, меня часто пичкали метоклопрамидом. И ролапитантом. Жуть как жопа болела. А потом пришёл какой-то врач, я уже не помню его имени, и сказал мне, что рвота — рефлекс защитный. Что мне не от кого защищаться. Вот лох, да? Надо было сказать ему, что защищаюсь я от себя.       Мне было плохо. Меня рвало. Я пихала пальцы в рот, лишь бы чужой спермы не осталось в желудке. Я хотела, чтобы он заткнулся. Но в то же время и понимала, что Фели надо было выговориться. В последний раз мы говорили о подобном больше года назад. Так что я намеренно продолжала давиться уже собственной желчью, плевать на дно унитаза, пока тот, гонимый собственными мыслями, болтал:       — Ты то, что ты ешь. А я ем себя же. Мой желудок сосёт себя, как я сосу у других. Миса, ты когда-нибудь задумывалась о том, насколько мы всё-таки чудовищны изнутри?       От одной мысли о том, как выглядит мой желудок наизнанку, меня вырвало ещё раз.       — Вот и я такого же мнения. А помнишь, как было тогда?       Я помнила, о каком «тогда» он говорил.       О том «тогда», когда мне было двадцать.       Когда меня безудержно рвало от любых запахов в холле. От запаха спермы, моющих средств, пирожных. От сигарет.       Наверное, тогда-то мы и сблизились с Фели. Он делился со мной разными фактами о булимии. О том, как многие больные считают, что от них пахнет рвотой, тогда как от них пахнет мылом. О том, как в тебя вставляют трубки, лишь бы ты хоть как-то ел, потому что твоё тело будет просить еды снова и снова. О том, по каким причинам люди идут на такие поступки.       Тогда-то Фели и рассказал мне о том мужчине. Который пригрел его, сделал своим, потом бросил, потом вернулся, потом снова бросил, потом вернулся, потом пропал, а потом заблевал ему ботинки. Я видела его не первый раз. Иногда мне казалось, что и не последний.       В те времена Фели шёл на подобные спазмы глотки из-за ненависти к себе. Я же шла из-за ненависти кого-то ко мне. Кого-то, кто теплился чуть ниже моего пупка. Кого-то, кого посадил во мне Деа ядовитым цветком на прощание.       Так же, как он рос во мне, желая расцвести, я желала вырвать его ко всем собачьим чертям.       В момент его агонии Фели был со мной рядом в кабинете гинеколога.       Этот день ни с чем не был сравним.       Наверное, это и есть быть женщиной — способность убить в собственном чреве что-то, что на тебя совсем не будет похоже.       Перенесёмся в день рождения Тэхёна.       Когда мужчина хочет стать женщиной, он проходит по собственному желанию ряд душераздирающих процедур — вам об этом расскажет любой пластический хирург. Зачастую мужчины не желают лишаться своих огромных или же крошечных нефритовых жезлов, они хотят лишь внешне походить на женщин, притворяться ими, но, разводя ножки, ощущать долгожданный оргазм. Не соглашаются становиться бесплодными без любимых яичек, лишаться прав на аборт, на собственное понимание жизни. Не хотят лишаться голоса. Но это не касалось Тэхёна.       Тэхён месяцами глотал эстрадиол в розовых пилюльках, колол себе агофоллин в предплечье, предварительно его обработав и высушив, разжёвывал бикалутамид, дидрогестерон, финастерид. Он стал аптечкой любой женщины во плоти. Не знаю, было ли женщинам жаль его положения.       В день его операции мы с Чонгуком пили молочные коктейли в кафе на первом этаже больницы, пока Тэхёна резали на четвёртом.       На его выбор были: маммопластика, стачивание надбровных дуг, липосакция под подбородком, ринопластика, отопластика. Тэхён же выбрал хондроларингопластику, поскольку к вагинопластике не был готов.       Хондроларингопластикой врачи называют разрезание кадыка. Они какими-то щипцами захватывают кожу на шее с двух сторон, рассекают мышцы и связки, достают до кадыка и, поддев его какой-то штучкой, напоминающей тупой конец белого карандаша, разрезают ножницами. Я знала об этом, потому что от скуки смотрела видео о хирургии. Можно ещё приподнять голосовые связки, это называется ларингопластикой. Тогда голос будет выше и мягче. Тэхён сказал, что подумает об этой операции, потому что там что-то такое меняется, отчего говорить долго нельзя, а ему ещё предстояло работать.       Я сидела за металлическим круглым столиком в буфете, лизала трубочку и делала маленькие глотки, думая о том, как Тэхёну режут шею. Как вытаскивают его уплотнённый хрящик, а после, поддев его, отрезают, словно ненужную штучку.       В каком-то смысле она и правда была для него ненужной.       Через полтора часа медсестра сказала, что мы можем навестить его в палате. Что всё прошло успешно, но ему какое-то время будет невозможным говорить, а если он и будет, голос его будет ещё ниже.       Он сидел на больничной койке в операционном халате, смахивающем на пакет. И сам походил на индейку, готовую погрузиться в духовку. Вся его шея была перемотана бинтами и лейкопластырями, а сам он улыбался. Помахав нам рукой, Тэхён потянулся за блокнотом и ручкой. Я помню об этом, потому что купила ему этот блокнот в качестве моральной поддержки. Мы придвинули стулья к его кровати, сели на них и увидели:

как я выгляжу? очень дерьмово?

      — Нормально, — Чонгук ласково похлопал его по плечу. У него на глазах стояли слёзы, то ли от из-за аллергии, то ли из-за любви.       — Жить будешь, — сказала я, а сама потянулась к сумке за чупа-чупсом. — Как они тебя? Есть-то можно? Что будешь делать с этим, — я обвела ладонью свою шею, — новшеством?       Он написал:

не знаю мне нельзя есть что-то твёрдое а так всё можно

      — Это хорошо. Попросил на память оставить? Ну, эту штукенцию.       На бумаге появилось:

да вон там валяется

      И показал указательным пальцем на прикроватную тумбу, на которой лежало что-то маленькое и квадратное, закутанное в кипу стерильных салфеток в зип-пакетике.       Я кивнула, взгляд мой ринулся к окну. В палате пахло стерильностью. Мне никогда не нравились больницы и врачи, но этот запах так и остался в моей памяти любимым.       Хорошо, когда ты приходишь в больницу сам и с тобой делают всё по твоему желанию. Плохо, когда тебя в неё забирают насильно и насильно тебя лечат.       Наверное, что-то похожее я ощущала при аборте: как из тебя вытащили что-то очень нужное твоему телу, но что-то очень не нужное твоему сознанию. Или мне, по крайней мере, так хотелось думать. Моего зародыша мне не оставили в кипе стерильных салфеток.       Очень жаль.       Фели отмыл меня. Я ужасно хотела спать, у меня в глазах стоял песок, но вырубиться в номере я считала невозможным. Мне всегда не нравилось спать в новых местах.       В метро мы ехали молча. Я думала о том везении, о том, есть ли у каждого человека при рождении свой сосуд везения, определённый объём, который иссякает к старости. Ведь как можно было объяснить иначе чьё-то имя последним в списке поступивших? Беременность при бесплодии? Получение визы без каких-либо проблем? Доверительные отношения? Оргазм при первом сексе?       Мысли меня дурили. На секунду мне показалось, что с потолка на станции что-то капает, я подняла голову, а там сухо.       Я просрала всё своё везение на нужный подход электричек. Когда они тормозят на станции, двери всегда оказываются возле моих ног.

***

      Оказываясь в холле, я часто думала о Чимине. Думала о нас всех. Те дни казались мне тёплыми.       Он сидел испуганный за столиком, смотрел на картинки, которые я ему показывала. Я мечтала не стать Кюрин, так что ответственно подошла к делу: полазила по порносайтам, распечатала оттуда вырезки по разным категориям. Мне хотелось, чтобы Чимин в точности рассказал, что ему нравится, что ему не нравится, чтобы потом предъявить всё Минё, тем самым защитив его от какого-то насилия. Чтобы он не попал в мою же ловушку. Так что теперь мы сидели в холле на диванчиках.       — Вот, посмотри, скажи, что тебе по душе, а что нет, — я указала кивком головы на листы с распечатанными скриншотами и фотографиями.       Он взял в руку одну из вырезок, долго на неё смотрел. Рука его дрожала. Рядом сидела Кюрин, она курила, листая новостную ленту. А ещё Фели, он согласился мне помочь парой дней до.       Я не понимала, насколько всё плохо, пока он, нахмуренный и жутко покрасневший, не начал вертеть фотографию в руках и подозрительно долго в неё вглядываться.       — Не молчи, Чимин! Дай хотя бы подсказку, ткни куда-нибудь пальцем! — завопила я.       Во мне томился энтузиазм. Я знакомила кого-то нового с чем-то старым, уже существующим, но столь томным, мягким, прозрачным и в то же время полным, что мне хотелось визжать.       Он вдруг ткнул пальцем в головку на одном из кадров. Слишком категорично поднял на меня глаза.       — Я правильно понимаю, что это член? — голос его был низок.       Я кивнула.       — Чимин, не парься, ты слишком напряжён, — сказала между делом Кюрин, — расскажи, что тебе нравится в сексе, а мы уж посудим, какие тебе картинки показывать.       Она жевала жвачку.       Чимин тогда первый день у нас работал. Он понравился чем-то Минё. Нам тоже. У него ещё не было заказов, ему надо было всё показать, со всем познакомить. А ещё у него были милые щёчки.       — Что мне нравится?.. — он посмотрел на Кюрин. Та, заметив его взгляд, кивнула.       — Мне вот нравится члены сосать, а ещё когда меня кормят с ложечки, они сразу все такие ласковые, ой, не могу, — Фели приторно хихикнул.       — А мне, — Кюрин вскинула ладонь в сторону, — нравится, когда со мной ласковы, но и грубы, знаешь. Встань раком, полижи, дай поцелую. В таком духе. Чимин нахмурился. Я сложила руки в боки.       — А тебе что нравится, Миса? — тихо спросил он, поглядев мне в глаза.       Руки мои тут же упали.       Я никогда не любила подобные вопросы, потому что не любила копаться в себе. Мне казалось странным лишний раз анализировать собственные предпочтения, ведь я хорошо знала, по какой причине меня взяли. Я была одним из тех работников, кто способен обуздать любую буйную душонку. Мне платили больше всех, но в то же время я и больше всех унижалась. Меня отправляли к клиентам, внесённым в чёрный список. Я улаживала своим телом конфликты, становилась флагом мира. Флагом, порванным со всех сторон.       — Мне?..       — Да, — он кивнул.       — Мне?.. Хм. Люблю ноги вылизывать, — соврала я. — И секс на улице. И сперму тоже внутри где-нибудь.       Он отбросил в сторону листы и закрыл лицо рукавами свитера.       — Да ладно тебе, Чимин, — рассмеялся Фели, — здесь все свои. Выкладывай, что тебе нравится, а мы поможем.       — Но я не знаю, что мне нравится?! — вдруг прощебетал он откуда-то снизу из-под свитера. У меня глаза на лоб поехали.       — Чего? — произнесли мы хором. — Чимин, по какой причине тебя взяла Минё? — я поджала губы.       — Она сказала, я буду хорошим работником…       — Чимин, э-э… — Фели начал махать руками в воздухе, изображая какие-то фигуры, — а так давай представим… э-э… на секундочку, — на последнем слове он подмигнул бровями и облизал сухие губы, — что ты с человеком в номере. Ты же понимаешь, что тебе надо делать, да? — на лице возникла тёплая улыбка.       — Да, про пестики и тычинки мне объясняли, — бурчал он все откуда-то снизу. Мне вдруг захотелось схватить его за подбородок и вытянуть из-под этой груды свитерного укрытия.       — Пестики и тычинки? — пробурчала Кюрин, не отрывая от телефона глаз. — Ты трахался хотя бы?       Когда ответом стала тишина, она медленно подняла голову. Затем посмотрела на меня и Фели. Снова на Чимина.       Мы все наблюдали за его мотающей из стороны в сторону головой.       — Вот это да-а.       — Так, Чимин, — я полезла за блокнотом в сумку. — Смотри.       Я села перед ним за столик и начала рисовать фигуры на бумажке.       — Секс похож на тетрис, знаешь…       — НЕ СРАВНИВАЙ ЭТО С ТЕТРИСОМ! — вдруг завопил Фели и закрыл уши.       — А как ещё я могу объяснить, с чем схож секс? Ты, дебил, — я врезала Фели по макушке блокнотом и принялась рисовать дальше. — Короче, смотри. █ █ █ █ █ █ ██ ██ ██ █ ███ ██ ██       — По сути, фигур, кроме как этих, больше нет. Они все…       — Прекрати, хватит, — всё вопил Фели.       — Ну всё, сучёныш, — я потянулась и стукнула блокнотом его по лбу ещё раз. — Чимин, подними, пожалуйста, глазки, — голос мой теплился заботой.       Тот медленно показался из-под рукавов.       — Ты видишь, что я нарисовала?       Последовал кивок.       — Секс как тетрис. Мур-муры. Попытка занять одно пространство. Складывание фигурок. Одна фигурка… э-э… всовывается в другую… — я пыталась показать пальцами какое-то подобие, но в итоге у меня получилось показать лишь ножницы.       — Да-а, — Кюрин засмеялась, решив повторить мой жест, только усиленно побив пальцами друг о дружку, имитируя то, чем девчонки так часто занимаются в категории лесбийского порно. — Тет-рис. Тет-рис, — ворковала она, соприкасаясь ямками меж пальцев. А затем, будто бы ради финала, начала елозить ими друг о дружку. — Те-е-е-етрис.       — Заткнись, бога ради! — вопил Фели.       — У Фели теперь травма, Миса, так что продолжай. Мне нравится! — Кюрин хохотала. — Покажи на игрушке, где я тебя травмировала!       — Вообще, по сути тетрис и есть секс… попадаешь отростком в отверстие… — тихо сказал Чимин, всё ещё прячась под одеждой, но начав водить по моему листку пальцем.       — ПРОШУ, ЗАМОЛЧИ! — взвыл Фели окончательно.       — Он проникнул двумя кубиками в его двойной пропуск! — щебетала Кюрин и всё никак не могла остановиться.       — Кто-то видит тебя голым, трогает там, где не надо, и вы тоже, и это типа нравится, — ворчал Фели. — Нет, конечно, я доволен своим телом, но бля… Это вообще необяза…       — Я больше никогда не смогу играть в девяносто девять, — прошептал Чимин, и я захихикала.       — Как раз там, где надо, Фели, — перебила я его. — Милая, не трогай меня здесь, пожалуйста. Да, любимый. Ди-а-лог. Тетрис плюс диалог равно оргазм. Как тебе такая математика? — я подмигнула ему.       — Пиздодельная, я смотрю, — он закатил глаза.       — А дуэт разве обязателен? — Кюрин нахмурилась. — Или соло тоже работает? Трио и квартет?       — А, да, неправильно сказала. Что-то-лог. Не диалог. Это может быть и полилог.       — Дорогой, давай займёмся тетрисом… — прошептал Фели с таким выражением лица, будто сейчас расплачется.       — Диалог между ног, — вдруг сказал Чимин, и я подавилась слюной.       — ЧИМИН, БЛЯТЬ, И ТЫ С НИМИ! — заорал Фели и закрыл уши ладонями.       — Он мне нравится, — сказала Кюрин с улыбкой, ткнув пальцем в Чимина.       Я улыбнулась. Фели вдруг поглядел на меня и сказал:       — Сегодня чуть позже заедут Тэхён с Юнги. Будь добра, несильно его бей, — и пошёл в кабинет к Минё.       Я фыркнула. По рассказам Тэхёна, Юнги был тщеславным эгоистичным ублюдком, только и мечтающим увидеть, как кто-то падает, как кто-то о чём-то просит, как кто-то показывает слабость. Такие люди меня всегда бесили. Не считая Чонгука. Он определённо был исключением из правил.       — Миса, — он по-родственному потянулся за объятиями. Я ухватилась за его шею. От него всего приятно пахло одеколоном.       — Чонгук.       — Ты мне нужна будешь, — послышалось где-то возле моих ушей.       — Причина?       — Кажется, я вляпался в любовь, но это неточно. Не хотелось бы лишний раз замарать руки.       — Когда и где?       — Он заберёт меня сегодня с работы. Сама посмотришь.       Наши разговоры почти всегда были деловыми.       В тот день я долго сидела на иголках. Клиентов особо не помню, но они в какой-то момент и перестают запоминаться, если не считать постояльцев. У них у всех становится лицо, как серая клякса.       К шести приехал Намджун. Я знала о нём только из рассказов Фели и самого Чонгука. Высокий, широкий, с большим членом — огромный во всех смыслах. Он зашёл в холл через другой вход, как-то по-доброму поглядел на меня, помолчал, цокнул языком и пошёл в комнату Чонгука. Сам он вырядился в какой-то костюм: туфли, штаны, рубашка, но без пиджака. Всё тёмных тонов. Походка уверенная, с частым ударом пяток о пол. В тишине каждый его шаг казался мне раскатом грома. Затем раздался хлопок двери, я чересчур быстро поглядела на раскрытую книгу, которую читала, и тем выдала своё волнение.       Строчки тогда мне в голову не особо лезли. Я читала одну страницу снова и снова, так её и не понимая. В голове моей осадком оставались слова: «Ты трижды лишил меня присутствия духа. Первый раз — когда я тебя увидел. Второй — когда ты пожал мне руку. И третий — когда я обернулся на наш стол и увидел, что тебя там нет». Они мне тогда надолго запомнились.       Вдруг раздался шум. Чонгука поспешно вытащили из комнату за руку. Он был запыхавшимся, покрасневшим, а ещё почти голым. Волосы разлетелись по лбу.       — Если я сказал тебе не трахаться с кем попало, это то и значит! — Намджун тыкал ему пальцем в грудь.       Когда-то я считала Чона большим и накаченным. При виде Намджуна Чонгук казался мне маленькой мышкой, поданной кому-то на обед.       — Это моя РАБОТА, Намджун!!! — он даже топнул ногой.       — Так иди на другую работу, твою же мать. Лепи свои сраные тянучки, я не знаю, сходи ко мне в шиномонтаж, помой полы, стены, блять, помой, просто скажи: «Дай мне денег, Намджун»! Я ЖЕ ТЕБЕ ДАМ! Уродец, блять! — Намджун склонился к его лицу поближе, продолжая кричать.       Мне когда-то рассказывали, что люди кричат друг дружке, потому что сердца их не слышат. Мол, надо быть погромче, чтобы достучаться. И наоборот, мол, если шепчешь, значит кто-то у тебя в этом сердце прям сидит. Чонгук что-то прошептал, отчего Намджун аж отпрянул. Потом тоже что-то сказал, я не расслышала, а затем вцепился в его щёки пальцами, быстро поцеловал где-то ближе к носу и также быстро отпрянул.       — Собирайся.       Через пару минут Чонгук подошёл ко мне и сказал:       — Я увольняюсь.       — ХВАТИТ НОСИТЬСЯ ГОЛЫМ! — закричал Намджун откуда-то позади, и я рассмеялась.       В горле у меня сидели смешинки. Я плюхнулась на диван, забыв на пару секунд о том, что у меня порвана задница, так что невольно сразу же свела ноги вместе, опустила голову на подушку и сглотнула.       Если бы люди знали, что такое порванный зад, они бы никогда не захотели лишний раз экспериментировать со своим телом. Никогда.       Все эти истории про мужчин, обнаруженных дома и скрюченных, словно червяки, с каким-нибудь замысловатым дерьмом в кишках. Торшеры, бокалы, банки, мячи. И откуда только в людях извечное желание запихать в себя что-нибудь да побольше?       — Миса, — издалека начала Минё, её голос был слаб и тих. — Как ты? Фели сказал…       — Не надо, — я мотнула ладонью. — У меня хороший солнечный день, начинается нормальная весна без этих дождевых соплей и тучного неба, ещё не хватало выслушивать, как меня жалеют. Пожалуйста, Минё. Ты и так всё знаешь, да? — я несколько раз мелко кивнула, глядя на неё, рот мой разошёлся в улыбке, как гнойная рана. — Так заплати мне побольше и пойди с глаз моих долой. Спасибо.       Она так и не дошла до меня долгожданные десять метров, после которых её руки бы автоматически сложились в замочек, как часто происходит, когда она чувствует себя виноватой. Потом на её лице появляется выражение некой возвышенной, хрен пойми какой натуры, будто бы только что с церкви вышла. Но в глазах её всегда печаль. Мол, мне так жаль, что с тобой происходит, моя ты хорошая, дай поглажу, но ты же потом пойдёшь и отсосёшь на улице трём парням, о которых я говорила, да? Контракт с их компаниями нашему борделю никак не помешает.       Бедная моя задница со своим мирным флагом. Страны под названием Вазеляндия.       — Тебе надо было сказать, что ты обязательно подумаешь над своим поведением, — вдруг откуда-то из ниоткуда сказал голос.       Я обернулась.       — Зачем? — спросила, а сама чуть тепло улыбнулась.       — Затем, чтобы потом она смогла и дальше отправлять тебя вылизывать кому-то ноги без зазрения совести, — Хёнджин поставил стакан с кофе на столик и плюхнулся рядом на диван. Я ойкнула. — Прости.       — Ничего, всё в порядке. Ей и без моих слов хватит совести, знаешь.       — Её часто хватает, когда нет, — он улыбнулся. Одной из тех тёплых улыбок, в которых замечаешь хорошие дни, приятные песни, ту погоду, что по душе, вкусные запахи в воздухе.       Мне вдруг вспомнился день, когда мы с Юн сидели каким-то схожим образом, только не на диване, а на кровати в нашей комнате. Было душно, тепло, окна закрыты, солнце жарило, блики отдавали на стену, пылинки летали. У нас комната была маленькой, где-то обои были содраны, повсюду подушки, ковры, в углу ещё стол стоял, тоже заставленный весь. Мы с ней ютились на моей кровати, смеялись с поведения какого-то мальчика, который ей нравился. Он тогда припёрся в школу, ходил за ней весь день и что-то у неё вечно спрашивал на переменах, а она ходила в наушниках и так его и не услышала. Так что он подумал, что она его динамит, и расстроенный рассказал об этом остальным мальчикам в классе, а они уж потом до неё добрались. Мы жутко смеялись.       — Ох, он… да-а, конечно… — Юн вытирала слезинки с лица, всё продолжая заливаться смехом. — Миса, ты бы видела это лицо!..       Я тепло улыбалась и смотрела на её зубы. Мне нравилось видеть её зубы, потому что они показывались только тогда, когда она смеялась. Значит, когда я видела её зубы, то видела её поистине счастливой.       — Знаешь, а ведь мальчики, они все такие. Красивые, словно горы, в них так и хочется забраться. И греться… — она обняла себя руками.       В какой-то момент смех в ней погас. Теперь она просто улыбалась, виднелись её ямочки. Тогда я считала её очень-очень красивой. Запретно красивой. У Юн были длинные волосы, и я всегда старалась, чтобы и мои были длинными — никогда их не резала, мазала маслом, всякими масками, просила у парикмахера, чтобы если и стригли, то кончики и совсем чуть-чуть. Мне хотелось быть похожей на неё. В Юн влюблялись мальчишки, у неё были счастливые деньки. Она могла смеяться, пока читает книгу, обожала выбегать в дождь прыгать по лужам. Несмотря на её рост, несмотря на её фигуристость, она всегда была полна детского озорства.       Улыбка моя вдруг погасла. Я начала неприятно водить средним пальцем по ноге, будто став для себя же назойливой мухой.       — Не понимаю, что в тебе мама находит, — бурчала я, пока убиралась. — Одни мечты и никаких дел. Ничего по дому не делаешь, ничем не помогаешь.       — Помогают, когда труд ценят. А мне нет толку убираться, если в итоге потом всё равно все разводят срач. Никто не ценит помощи.       — Юн, я ценю твою помощь. И что? И где вот это всё? Или что теперь? Не убирать кровать, потому что вечером в неё же ляжешь?       — ДА! — вдруг взорвалась она. — ДА! НИЧЕГО НЕ УБИРАТЬ! ВОТ ТАК! — и начала переворачивать вещи, вытаскивать из шкафа какие-то футболки, джинсы, кидать их в одну кучу на пол абсолютно безразборчиво, снова и снова что-то вытягивать.       — Какая же ты истеричка сраная, — начала ворчать я, — вот тебе слово скажи, сразу тебе всё не то, сразу лезешь что-то исправлять, хуже только делаешь! За ум бы взялась!       — ТЫ ГОВОРИШЬ В ТОЧНОСТИ, КАК МАТЬ! — она хлопнула дверцей шкафа и выбежала из комнаты.       Я осталась стоять в спальне с кучей выброшенных вещей, смотрела на то место, где она только что стояла, потом поглядела на цветастые футболки: вот эти парные мы купили на фестивале, вот эту мне мама подарила на день рождения, а эти джинсы мне Юн отдала, потому что перестала в них влезать…       У меня потекли слёзы. Я заметила это, потому что лицо стало влажным и нос забился соплями. Деа всегда спрашивал, светится ли у меня нос, когда я плачу. Тогда он у меня светился, я знала об этом, даже если не смотрела в зеркало.       Я выпнула груду вещей за дверь и хлопнула ею. Истеричка. Истеричка, подарившая мне купон на аборт. Выкинувшая мои презервативы, а те оставшиеся, что были, проткнувшая иглой. Поменявшая кольцо, которое я ей подарила, на жетоны игровых автоматов. Моя сестра. Дылда-переросток с шикарными длинными волосами.       Моё лицо было таким напряжённым. Я попыталась расслабиться, но где-то во лбу всё равно томилось давление.       — О чём думаешь? — спросил вдруг Хёнджин, сам на меня не глядя.       — О любви.       — Ох, любовь… — он улыбнулся. — Все эти порывы терновника. Стать орлом, пока обитаешь голубем. Высунуться из норы да утопиться в океане. Люблю любовь. Это что-то особенное, сердце греет, — он мягко коснулся груди ладонью.       — Что ты думаешь о любви, Хёнджин? — спросила я тихо, сама стараясь не задеть свой бедный зад, который теперь ни на что не был способен.       — Что я о ней думаю? — он вдруг поглядел на меня, и в глазах читалось безумие. — Я считаю, любовь — единственная сила, толкающая нас на изменения. Тот момент, когда мы можем и правда сказать, что человек поменялся. Не повзрослел, а именно поменялся. Любовь к миру, к себе, к друзьям, к партнёрам… — он поглядел в окно. — Разве это не замечательно — любить что-то? Вот что ты любишь? Себя любишь? — наши взгляды снова столкнулись. — Знаю, что нет.       Я помню, как сидела на полу, хваталась за тот стул, где он только что сидел, и давилась слезами. Мне было ужасно горько, ужасно больно. Горечь сидела у меня комком в груди. Мне так хотелось, чтобы он остался. Чтобы он поговорил со мной, утешил меня, обнял меня, я хотела ласки и хотела любви, хотела чего-то доброго, ненасытного, внеземного, а получила кладбище, получила горстку праха в рот, который мне дали запить родниковой водой, а потом я вызвала у себя рвоту, и меня рвало болью и тошнотой к самому своему естеству. Я отчётливо помню, с какой горечью гладила стул, на котором он сидел. Тот ещё теплился его телом. В воздухе оставался его запах. А потом я принялась целовать ножки стула, целовать и плакать.       Тогда мы впервые, но не навсегда расстались с Деа.       — Не думаю, что любовь… она… что-то прям меняет, — тихо сказала я, опустив голову. — Боже, я так устала.       — Знаю, малышка, — он положил руку мне на плечо, лёг рядом, положил голову мне на живот. Я начала возиться пальцами в его волосах. — Отдыхай.       Я прикрыла глаза.       Воспоминания часто закрадывались мне в голову, стоило только убрать картинку. Потому я часто отказывалась от сонливости. И всё же в какой-то момент силы покидали меня, в глазах скрежетал песок, ноги начинали ныть.       Я не могла сказать, что не любила маму. Или же Юн. Я любила их той частью детской души, что всегда во мне оставалась. И у нас не было дня икс, когда я вдруг решила, что они две последние суки. Просто всё копилось. Копилось-копилось, а потом вытекло. То же происходит и с трупами: они пухнут, пухнут, а потом взрываются. И дабы этого не произошло, их следует вскрывать и промывать. Так же, как любые раны. Я поглядела в телефон: три часа семнадцать минут.       — Хм…       — Что такое? — Хёнджин поднял голову.       — Ничего, отдыхай.       — Три часа семнадцать минут назад он был в сети. Интересно, чем он занимается вот эти все три часа семнадцать минут? — Чонгук затянутся электронной сигаретой.       — Он же вроде только недавно звонил тебе, нет? — я пускала пузыри из жвачки и лопала их губами.       — Это было утром. Потом не звонил, — он хмыкнул, стоя с телефоном в руке возле дивана.       На нём висела бесформенная чёрная футболка, широкие джинсы с кучей карманов. Стояло лето, и сам Чонгук был летним. Тэхён тревожно перелистывал страницы какого-то журнала, сидя напротив меня, пока я со скрещёнными ногами разглядывала картинки трупов в книге одного патологоанатома. В тишине холла раздавались лишь шлих, шлёх, пуньк, пуньк. Мои пузыри лопались, странички листались. Вскоре к нашему дуэту добавился Чонгук, начав потирать носком ботинка пол. Так и возникло наше вжух-пуньк-шлёх трио.       — Тебе так сильно хочется, чтобы он постоянно был на связи?       Я снова начала прикусывать в волнении пальцы. У меня не осталось кожи вокруг ногтей. Я сдирала её, она снова кровоточила.       — Я хочу, чтобы он делал всё перед моими глазами. Хочу, чтобы он всегда был перед моими глазами, — Чонгук провёл перед лицом ладонью из стороны в сторону несколько очень быстрых раз, не сводя с неё взгляда. Я улыбнулась.       — А ничего больше, — шлих-шлих, — ты не хочешь, — чересчур ядовито пробурчал Тэхён, всё продолжая пялиться в журнал.       — Тэ…       — Без «Тэ», прошу. С меня и так, — шлих-шлих, — достаточно…       Его лицо было ядовито-красным. Сам он походил на переспелый томат, который вот-вот да лопнет, если к нему прикоснутся. И всё листал эти чёртовы странички, снова и снова, снова и снова…       — Тэ! — позвал Чонгук, сам продолжая стоять с телефоном в руках. Его глаза были больше обычного.       — Чего тебе?! — вдруг крикнул Тэхён и отбросил журнал в сторону. О каком-то очередном модельном чего-то там, в чём я вообще не разбиралась. Зато мне понравилась строчка, с который начиналась статья: «Как часто вы задумывались о том, какую красоту приносите в мир?»       — Что с тобой? — голос Чонгука был тихим. Я лопнула очередной пузырик. Пуньк.       — Ничего, ничего… ничего! — он вскинул руками. — Я не могу найти нужную статью, ради которого попёрся через три района покупать журнал, я… да что ж это такое… вы со своим этим вечным бесконечным мне уже в жопу упёрлись! Три часа семнадцать минут? ТРИ ЧАСА СЕМНАДЦАТЬ МИНУТ?! А ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ!.. НЕ ХОЧЕШЬ!.. ТРИ НЕДЕЛИ ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ?! — и Тэхён рухнул на подушки, глянул в потолок, тут же умолк. Его руки дрожали.       — Он тебе три недели не отвечает? — Чонгук нахмурился.       Я надула очередной пузырь, но лопать мне его расхотелось, так что, резко открыв рот, сунула жвачку обратно на язык.       Тэхён, кивнув, снова начал сокрушаться, на сей раз тихо, закрыв глаза ладонями:       — Он уехал с женой в отпуск… они там что-то празднуют, не помню, что… что-то определенно хорошее, да, где Тэхёну нет никакого места, чего-то такое красивое… что-то про годовщины, дни знакомств, дни поцелуев, сущий, мать его, обмен жидкостями… сущий блядский механизм какого-то ебучего дерьма, который я не понимаю… не понимаю… это просто… жалко… жалко-жалко-жалко… — он начал бить себя ладонями по глазам, снова и снова, и Чонгук ринулся к нему, кинул телефон в сторону, сел на его колени, схватил его за руки и отодвинул на себя. Я мельком заметила мокрое лицо Тэхёна, услышала лёгкие всхлипы и тяжёлое дыхание. — Давай, скажи мне, как я жалок, — послышался шёпот.       — Ты не жалок, ты влюблён. Это другое, — Чонгук отпустил его руки, и те безвольно упали вниз. Я снова ринулась покусывать пальцы.       — Зачем я только согласился на всё это, зачем… чёрт бы побрал. Надо было слушать Фели, надо было слушать Фели, блять, почему же я его не послушал!..       Фели учил его всему. Я знала об этом, потому что Фели долго советовался со мной по поводу правильного построения занятий. Лучше учителя Тэхёну было не найти. Кюрин бы не подошла в силу пола. Конечно, суть проституток в одном и том же — унижаться ради денег, но Кюрин могла неверно донести мысль. Фели доносил их верно, поскольку ненавидел себя в том кристальном естестве, с каким замечаешь красоту закатного неба. Возможно, потому Тэхён и вляпался.       — Я чувствую себя ужасно нелюбимым. Чувствую себя ужасным, отвратительным человеком. Я… зачем со мной так поступают… — он снова принялся плакать, и Чонгук, всё ещё сидевший на его коленях, утянул Тэхёна в свои объятия.       Мне хотелось закрыть уши. Сжаться в комочек прям на диване, закрыть уши и петь какую-нибудь песню, лишь бы их не слышать.       Шёл одна тысяча триста девяносто первый день с момента, как я не общалась с Деа. При напоминании об этом у меня зудело где-то там под кожей рук, начинало гореть лицо, возникало желание убиться башкой об стол.       Когда-то и я чувствовала себя ужасно нелюбимым человеком. Ужасно отвратительным человеком. И не понимала, почему со мной так поступают. Чем я заслужила такое отношение?       — Хёнджин, — вдруг прошептала я. Шёл тысяча восемьсот восьмидесятый день, как я не общалась с Деа.       — Да, милая? — он поднял голову. С этого угла он казался ещё краше.       — А кто тебя учил, когда ты пришёл?       — Чонгук.       — Понятно… А чему он тебя учил?..       Я редко говорила с Хёнджином, и в наших разговорах всё равно прослеживалась та ласка, которую ощущаешь, гладя уличных животных. Всегда.       — Учил, что… мало кому можно доверять. В особенности нельзя постояльцем, они видят, как ты руки держишь, когда куришь, какое лицо корчишь, когда кончаешь. Говорил, что можно без презерватива, если уверен в человеке, как в себе. Всё такое, — голос его был тихим, скованным, но то было обусловлено тем, как сильно он зарылся в мою кожу, как положил ладонь поближе ко рту.       — Поняла.       — А тебя кто учил?       — Кюрин.       — И чему учила?       — Тому, что все дерьмо. И что ни на кого надеяться нельзя.       Мы замолчали. На улице бродили люди, кто-то засматривался на вывеску. Она сама по себе была яркой, но днём ещё не горела.       — Удивительно, не находишь? — вдруг захихикал он. — Как мы походим на своих же учителей.       — Я найду его и убью, — грозилась я, стоя возле Чимина.       — Нет! Нет, не надо, — он хватался руками за меня, за мой свитер, оттягивал его вниз, но то было не из-за просьбы: он попросту не видел моих рук.       — Чимин, так будет правильно.       — Нет, Миса, пожалуйста. Его найдут, найдут, не переживай…       — Да как ты можешь говорить такое?! Как можешь его оправдывать?! Что он с тобой сотворил!.. — я коснулась пальцами его повязки на лице, и Чимин, всхлипнув, резко за неё ухватился.       Я не могла сказать, что больше он не плакал. Плакал, ещё как. Просто слёзы не текли. Его плечи всё так же подрагивали, Чимин исходился дрожью, его нос начинал сверкать, руки холодели и покрывались потом.       — У тебя… будут… пробле-е-емы, — говорил он, задыхаясь от плача. — Пусть его ищет кто-то другой. Не ищи его! Не ищи!       — Как он выглядел, Чимин? — я смотрела в стену палаты. Царил мой любимый запах.       — Не помню! — снова взвыл.       Я не могла не понимать, что последним лицом, оставшимся в его воспоминаниях, было его лицо. Его нос, его глаза, его член. Нож в его руке.       — ЧИМИН!       — НЕТ! — он зарылся под одеяло больничной койки.       Во мне томилось ужасное желание сломать кому-то жизнь. Такая сила всегда способна размозжить кого-то, кто не заслужил забвения.       Я потянула за одеяло, швырнула его на пол, схватила его за повязку, надавила на бинты пальцами.       — Говори.       — Пожалуйста, Миса…       — Говори, Чимин, — большими пальцами я поглаживала место, где были когда-то его глаза, а теперь же обитали маленькие бугристые швы. — Какие были его глаза? Какие? Свои не помнишь, так его скажи!       — Мис-са… — его губы дрожали. — Н-нет, не-ет…       — ЧИМИН!       — К-карие… карие! КАРИЕ! КАК МОИ! — завопил он, так меня и не оттолкнув. — Его звали Нгуен, Нгуен, он… Миса… он…       Я вздрогнула, резко распахнув веки. Хёнджин, сладко посапывая, спал у меня на груди.       Сердце у меня колотилось как бешеное. Мне как никогда захотелось курить. Я попыталась было отползти в сторону, скатиться с дивана на пол, но у меня резко заболел живот. Вдобавок Хёнджин был словно кошка: как ляжет на тебя, так готовься остаток жизни не двигаться.       Я о многом размышляла в тот день. Мысли всегда, будто бы ненароком, лезли мне в голову, как черви лезут в чернозём. Я почти всё время думала о чём-то важном или же бестолковом: например, куда поутру мчатся все бабушки? Так ли важна любовь в этом мире? Лысые люди правда лысые или им кто-то сбривает по ночам их короткие волоски на затылке, проходясь по коже волосокосилкой? Семья — это правда про место, где тебя защищают? Если взглянуть на небо и увидеть там самолёт, выйдет ли рассчитать его приблизительные размеры? Дом — понятие всё же относительное или абсолютное? Правда ли, что чем больше граффити в каком-то месте, тем меньше там шастает народу? Возможно ли разбиться, так никуда и не упав?       К нам тихо подошла женщина, работавшая в клининге. Начала брызгать на стеклянную гладь стола какую-то жидкость, и мне показалось на мгновение, что то не чистящее средство, а какой-то белый песок, разведенный в проточной воде, который теперь разметался по всей поверхности. У меня окончательно сбило дыхание, я зажмурила глаза.       В голову полезло сразу же множество каких-то бесцветных образов с лёгкой светло-серой окантовкой: какие-то люди, которые менее чем за секунду пухли и взрывались, перетекали друг в дружку, переливались друг в друга, словно жидкости, или, наоборот, усыхали, словно палки, и ломались. Пуф-пуф-пуф, вспышки, а затем снова вспышки, и я открыла глаза, хмыкнула…       Женщина странно смотрела на меня. Она стояла чуть поодаль, держала пшикалку с какой-то белой этикеткой в руке, в другой — ярко-жёлтую тряпку. На секунду мне показалось, что она чем-то недовольна, будто я снова очутилась в школе, и сейчас передо мной стояла учительница, готовая вот-вот огреть меня указкой по рукам за неправильное понимание грамматических основ языка. Выражение её лица было спокойным и, на мой взгляд, жутковатым. Такой взгляд часто замечаешь у каких-нибудь хладнокровных убийц и психопатов, любителей снафф-муви, каких-нибудь бывших военных — видела такое у парочки клиентов. Я попыталась улыбнуться, но кожа моя в уголках губ была такой сухой, что мне показалось, будто я при этой женщине так вся и тресну.       — Как вас зовут? — тихо спросила, продолжая гладить Хёнджина по голове.       — Ёна, — произнесла она тонкими губами. На вид ей было около сорока, волосы чёрные, смоль, нос казался прямым, но я не могла сказать с уверенностью, поскольку смотрела она только на меня и даже не вертела головой. Лицо кругловатое, а глаза большие-большие, словно у мухи. Если бы не униформа, я бы никогда не смогла представить её в клининге.       — Вам помочь чем-нибудь? — прошептала, только затем поняв, что вообще перешла на шёпот.       — Нет-нет, — она приторно улыбнулась, словно зелёная тянучка Чонгука, и тут же пошла прочь.       Я нахмурилась сильнее прежнего. Не было покоя на сердце. Не томилось там и страсти. То ли день был такой, то ли само существование.       Я чуть сдвинулась вбок, но продолжила лежать. Что-то напомнило в её взгляде мне о Нгуене, том милом мальчике, решившем, что Чимин больше не будет глазеть на этот мир. Со слов полицейского, он был высоким, худощавым, у него были большие тёмные глаза, волосы чуть ниже уровня ушей. Чимин говорил мне, что не помнит его голоса, но я была уверена, что, услышь он его на улице, сразу закрыл бы лицо руками. Мне кажется, глаза его были такие же жуткие и огромные.       — Ты уверена, что хочешь? — Деа смотрел на меня с блеском в глазах, но без улыбки.       Я кивнула.       Он принялся гладить мой живот, целовать меня за мочки ушей. Так мягко, словно меня касались локоны моих же волос под порывами тёплого летнего ветерка. Его язык всегда был горячим и терпким, влажным, тогда как рот мой всегда был сухим — мы идеально подходили друг другу. Деа нравилось проезжаться языком по моим дёснам, он часто так поступал во времена наших поцелуев. Мне же нравилось обнимать его за плечи и притягивать к себе поближе, гладить пальцами линию его нижней челюсти, подбородок и щёки. Его кожа была приятной на ощупь.       На каждом этапе наших взаимоотношений нас всегда поджидал некий чувственный холмик: казалось, с преодолением каждого барьера ощущения становились лишь ярче и сложнее. Так, первый раз меня облизав, первый раз меня укусив, Деа, чуть ли не плача, излился в своё нижнее белье. Так я плакалась на его плече от перевозбуждения в одну из ночей.       Так Деа грубо укусил меня за грудь во время первого секса в тот день. Так я дала ему пощёчину с такой силы, что онемела ладонь.       — Ты... меня... бесишь. Хочу-убить-тебя, — прошептала я на одном сбитом выдохе в гневе, пока он проникал так глубоко, что у меня ещё сильнее ныл живот.       — Не представляешь, как я... того... хочу.       В какие-то моменты мне казалось, что Деа не был человеком. Он являлся неким существом с другой планеты. Слюнтацией, например, ведь ему не доставляло труда пускать на меня ниточки снова и снова даже с рваным дыханием. Или же хваткопрытом, ведь он любил хватать меня пальцами за кожу. Мне всегда казалось и будет казаться, что его пальцы — самые сильные во всём его хрупком теле. Он был худощавым, жилистым, высоким, похожим на ветку осины. Но никто, кроме него, не оставлял на моём теле столь ярких следов от рук.       Я невольно хмыкнула и чуть сдвинулась. Низ живота начало тянуть. Под головой Хёнджина из-за давления я ещё сильнее ощущала пульсацию в том месте, где любят жить зародыши по «паре» месяцев в году.       Вдруг что-то тёмное промелькнуло где-то над головой, я подняла взгляд и увидела её снова.       Минё.       — Чего тебе? — прошипела я.       — Я знаю, что ты не хочешь со мной разговаривать. Знаю, что я тебе надоела. Знаю, что подвергаю тебя опасности. А ещё знаю, что ты в опасности и сейчас.       Я потеряла ход мысли и никак не могла разобраться, каким же был её голос…       Разве что тихим?       — Что ты хочешь от меня? — прошептала я, ощутив в горле какую-то горечь.       — Пойдём в кабинет, я тебя осмотрю.       Мне почти всегда хотелось плюнуть ей в рожу. Вырвать ей волосы, не знаю, что-то отодрать от её плоти, оставить бесцельной и бестельной. В те редкие моменты, когда мне того не хотелось, Минё заменяла мне маму. Я так же слушалась её и не смела спорить.       Так что я медленно сдвинула Хёнджина со своего живота, сползла с дивана на пол, встала и молча поплелась за ней в кабинет.       Там же села на пол, принялась развязывать кроссовки, стягивать их с себя.       У меня не было сил стоять. Мне хотелось сжаться, что-то сделать и в то же время не делать ничего, укрыться одеялом, сделать так, чтобы мир меня не видел. Я хотела стать незримой в глазах других, потерять какой-то акцент, превратиться из «нечто» в «ничто».       Я знала, что она на меня смотрит. Я видела её щиколотки. Я не знала, как Минё держала руки, но готова была поставить пару тысяч на то, что скрещёнными. Ей не хватало постукивать каблуком по полу в лёгком волнении. Жаль, что она этого не делала.       Я смотрела на её жирные щиколотки, пялилась на них так, будто в них стоял весь мир.       В ночь, когда я встретила Минё, дули ненастные осенние ветра. И мне под их порывами было жутко холодно. На меня всё так же смотрели её щиколотки. Они были не настолько пухлыми, как сейчас, но всё равно розоватыми. Покрытые брызгами грязи из-за хождения по лужам, в каких-то тёмных туфельках. В ту ночь я хотела целовать её ноги. В ту ночь я хотела обнимать её колени.       И я их обнимала. Я целовала подол её платья. Я жутко ревела, беззвучно, задыхаясь, и у меня ужасно болело в груди, что-то там умирало.       Я стянула с себя платье вместе с бельём, а затем принялась смотреть на пол и мять-мять-мять собственные пальцы на руках. Её ковёр мне никогда не нравился, я слишком часто его лицезрела, слишком часто зазывалась.       — Ляг на живот.       Где-то в уголке левого глаза я ощутила лёгкую прохладу, — как она потекла вниз, к губам, — а после перевернулась на живот, встала на колени и прогнулась.       Раздавались странные звуки: какое-то щёлканье, стук. Затем что-то холодное коснулось моей задницы, и я тяжело вздохнула: наконец-то. Хоть какая-то радость от холода. Её пальцы были мягкими, я почти их не ощущала, лишь уголки ногтей.       — Минё?       — Да?       — Я… — накатила ужасная усталость, будто я пробежала марафон. Я завалилась почти всем телом на ковёр, её пальцы так и остались возле моего ануса, так что подушечки слегка дёрнулись, и я всхлипнула. Разродилась тишина. — Минё, зачем ты забрала меня тогда?       Мне так давно хотелось задать этот вопрос. Внутри меня что-то начинало ужасно бить, ужасно клокотать при мысли об этом.       Пять лет я страшилась слов, сложенных в данном порядке, ей в адрес. От них мне было тревожно, как если спрашиваешь маму, которая тебя не любит, правда ли она не любит тебя или тебе только кажется.       Некоторые вопросы никогда не стоит задавать. Некоторые ответы никогда не стоит слышать. Что-то в людях навсегда должно умирать в одном интиме, созданном лишь ими.       — Ты была потеряна. Что мне оставалось делать?       Бросить меня умирать в дождь на улице. Оставить грязную голую девку в пальто валяться возле лужи на асфальте с кровоточащим лбом. Сказать ей, что в мире так бывает, что в мире причиняют боль, делают больно, но это не даёт права творить бесчинства или же ступать по пути беззакония, что в мире, полном боли, сквозь эту же боль надо заставлять себя верить в лучшее, верить в тепло, верить в радость, верить в любовь.       Никак не тащить в бордель. Не накрывать пледом, не подавать в тёмно-зелёной кружке крепкий зелёный чай. Не давать смотреть в окно со словами: «Тебе у нас понравится».       — Бросить меня. Бросить меня, вот что тебе оставалось.       Ковёр в её кабинете всегда был вычищен, и я прошлась по ворсу ладонью.       — Я смазала все гелем с лидокаином, станет полегче. Дай обработаю теперь.       Её пальцы куда-то ушли, пообещав напоследок вернуться. Я видела тень Минё на ковре, как она куда-то двинулась, исчезла, затем снова вернулась. Ощутила какую-то мягкость возле ягодиц. Раздался лёгкий шлепок. То были медицинские перчатки. Интересно, Хёнджина тогда она смазала тем же?       По комнате разошёлся запах стерильности, аромат спирта, воздуха после бактерицидных ламп. Казалось, стоял не день, а томный вечер, и мне снова было двадцать.       — Ноги разведи в стороны.       — Да ладно, — проворчала я, но всё же развела.       — Приподнимите ноги, мне надо осмотреть.       — А больше вам ничего не надо?       Лёгкий шлепок перчаток о ладонь медсестры прошёлся эхом по комнате.       — Миса, делай как говорят, — грозно сказала мать.       Я фыркнула и развела ноги в стороны.       То был день моего рождения. С утра меня неплохо так мутило, ничего не лезло в рот кроме жалкой чашки крепкого кофе. К вечеру мы встретились с матерью, хотя я обещала себе больше никогда её не видеть.       Я обещала себе больше никогда к ней не прикасаться. Никогда не испытывать к ней симпатии, эмпатии, любых чувств. Я обещала себе её забыть, но мой телефон так и оставил её номер в списке экстренных контактов, мои часы среагировали на ужасный пульс, программа выдала ей моё местоположение, а врачи с полицейскими, ворвавшись в квартиру, уж нашли и меня. Моё жилистое тело, всё исполосованное, покрытое кровавыми буграми.       Я обещала себе ещё тогда, сбежав из дома на реку, что не доживу до двадцати. Горизонт моего планирования не достигал и двенадцати часов, зато я прекрасно знала, что никогда никому не скажу: «Да вы чего, мне уже третий десяток». И меня злил, меня расстраивал тот факт, что мне исполнилось двадцать, а я всё ещё оставалась жива.       — Есть ли вероятность, что вы беременны? — спросила медсестра, и я смерила её долгим презрительным взглядом.       К тому моменту Деа скрылся от меня, словно туман поутру, и мы давно не общались. В точности как с Юн.       Я не помнила, сидел ли на его члене презерватив в наш последний раз. Но, учитывая его извечную панику, решила, что сидел. Так что сказала:       — Неа.       Сама я, сидя в гинекологическом кресле, укутанная в синеватый кусок целлофана, смотрела на мать. Та пялилась куда-то в окно, приложив пальцы к своим губам. Её волосы были острижены чуть выше линии плеч; грустные глаза, узкие брови, пухловатые губы с рассечками. Нам всегда говорили, что мы схожи.       Как Минё забралась мне в задницу, чтобы лишний раз там всё смазать хлоргексидином, так и медсестра забралась мне во влагалище, чтобы лишний раз проверить, ничего ли не порвано.       Ей не стоило.       Я знала, что уже всё зажило.       Как и она это поняла, нащупав пальцами тот рубец на стенке, который остался последним поцелуем Деа. В день, когда я его получила, мне показалось, что месячные мои начались слишком рано. По крайней мере, это был один из извечных разов, когда я жутко надеялась, что у меня месячные.       А потом надежды мои рухнули. И я сидела на полу ванной, в прямом смысле копошась в себе, с надеждой, что не умру так глупо из-за какого-нибудь порванного яичника или чего-нибудь ещё.       — Я подойду чуть позже, — сказала медсестра и вышла из маленькой бежевой комнатки.       Повсюду царил мой любимый запах. В ночи где-то взрывались фейерверки, в палате стоял одинокий торшер, и всё казалось под его светом таким тёплым. Будто мы собрались на семейный вечер по поводу очередного праздника и теперь обсуждаем, как у кого проходит жизнь.       — Чего тебе не хватает? Тебе нужен новый телефон? Машина? Что тебе нужно?.. — вдруг спросила она и поглядела на меня, сощурившись.       Мать.       Страшно было думать об этом, но моя мать никогда не отличалась присущей взрослым ответственностью. То было лишь пустым отражением своего же тщеславия: детские замашки, выкрики «моё!», «моё!». Пока дети катались в грязных брючках по полу супермаркета с неистовым, полным безумия желания съесть на ужин не тушеную фасоль с рисом, а шоколадные кругляши в сахарной обсыпке, моя мать яростно колошматила в двери кулаками и орала в очередной раз, какой я оказывалась занозой в заднице. Вся её пресловутая жизнь сводилась к взгляду только с одной точки зрения, с одной опоры — естественно, с её. И в этом взгляде, что походил на прожектор тюрьмы своими лучами — такой же яркий и за ним также нихрена не видно — я долго рылась словно в поисках настоящего дерьма в куче фальшивых сокровищ.       Вот она, война сорокалетней бабы со мной, её ребёнком. Какое же омерзение. Тотальный беспросветный инфантилизм.       — Считаешь, я пошла на это, потому что мне нужен был новый телефон? Или машина? Не мать, а этакая кукла-переросток с головой навыкате — в детстве я часто ссалась в кровать от одной только мысли, как она пучит глаза, словно сом, в моменты необоснованной злобы.       Даже тогда, когда я уже немножко выросла и хотя бы перестала ссаться в кровать, мне всё равно было страшно при одном только взгляде на неё.       — Ну.. — она смотрела из угла в угол, так и не убирая пальцев от губ, — а что ещё хотят нынче подростки? Расскажи мне, ты же всё знаешь.       Она всегда так говорила. «Ты же всё знаешь». Так она любила меня затыкать в очередных спорах, абсолютно неприкрыто намекая на моё дичайшее упорство. А мне всё время лишь хотелось быть услышанной.       Моя мать никогда не отличалась выдержкой, спокойствием или же присущей взрослым ответственностью: от уличной девки её отличала нескрываемая стервозность. Она поделила меня на несколько отрезков и победила каждый из них. Последняя её делёжка всё же стала лучом, и то был день моего переезда в Сеул, когда я, вереща словно резаная, пыталась донести до её сердца мысль, что больше никогда её не увижу. Что всегда буду скучать по ней, буду любить её, что она же меня и губит.       Тот день был ебучей выдумкой, продуктом выжимки смешанной с агрессией вины. Хуй там. Нарциссизм в чистом виде. Апогея хаоса. Моя мать в расцвете сил — ебучий цербер, которому так и не терпится жрать.       Говорят, матери важнее отцов в своём естестве, ибо чрево их стало твоим домом. Я свято в это верила, а потому считала, что моё желание блядовать и отпускать ответственность — от неё.       Она же говорила, что всё от отца.       Излюбленный отец, которого я даже не помнила. Встретились, влюбились, потрахались, разошлись — мне казалось, мать нередко видела во мне отца, а потому нещадно пыталась меня же сжечь.       Юн повезло больше. Её отец хотя бы был жив.       У меня начинали дрожать руки.       Как часто я скрывалась от ответов на её вопросы из-за агрессии? Как часто выдирала дверцы шкафчиков с петель, швыряла стулья, рвала книжки, разбивала телефоны, локти, костяшки пальцев, скрывшись с её глаз? Немерено.       — Наша встреча — ошибка, мама.       Губы мои скривились. Мне наложили сто тринадцать швов по рукам и ногам. Я обожралась варфарина, залезла в пустую ванну и принялась читать очередную книгу, истекая кровью. Я отказалась от воды, решив, что мои же жидкости её и заполнят. Всё, произошедшее далее, было ошибкой.       Ошибкой было видеть капельницу, иглу в своей вене. Себя под одеялом, мать у окна. Бежевые стены, телевизор на стене. Ошибкой было ощущать боль в спине.       Она сказала, я потеряла столько крови, что мне пришлось делать переливание. Кровь какого-то человека дополняла мою кровь, заставляла меня же дышать. Она сказала, передозировка варфарином убила мои почки. Мою печень. Желудок. То, что осталось от меня, выходило с кровью. Даже тогда, получив от какого-то неизвестного человека эритроциты, они выходили из меня с мочой. С рвотой.       Тогда-то я и поняла, что страшнее самоубийства существует только другой страх: страх, что ты проснёшься в палате после этого почти что целым.       — Да, я помню, как ты сказала, что больше не хочешь меня видеть.       — Я тоже много что помню.       Чёртов телефон. Чёртовы часы.       Я цокнула.       Говорят, родители похожи на своих детей. Этакие маленькие копии.       Какие-то уродцы любят болтать, мол, ваши родители первый раз проживают эту жизнь, им дозволено совершать ошибки, простите их.       Нет уж. Никого прощать я не намеревалась. Ни за грубость, ни за слёзы, ни за что-то ещё.       — Знаешь, твой отец меня тоже насиловал, так что если ты пошла на эти поступки поэтому, то…       — Ой, да ладно, — я скривилась. — Иди покури, не трогай меня.       Чёртов телефон. Нахрена мне были нужны часы в ванной? На какое время я собиралась смотреть? Сколько минут у меня уйдёт на то, чтобы пасть в ад? Да я жила в аду, горела день за днём, а теперь что? Теперь что? Что теперь?       ЧЁРТОВ ТЕЛЕФОН!!!       — Я люблю тебя.       Я взглянула на неё. У неё были влажными глаза. Губы мои сжались, я хотела потянуть ладонь к её лицу, хватануть её за волосы да опрокинуть. Но руки не слушались.       — Помнишь, как мы любили ездить летом на рыбный фестиваль? Ходили, смотрели много чего.       — Помню.       — Даже несмотря на то, как сильно мы ругаемся…       — …я все равно не прекращаю любить тебя, — ответила я за неё уставшим голосом. Сказка не нова. — Но не сейчас же.       — Даже сейчас.       — Да? — я улыбнулась. — Вспомнить, откуда у меня шрамы на ногах? До тех, что появились сегодня, — я хотела обвести свои ноги рукой, но получилось лишь указать на них пальцем. — А как сказала тебе про то, что полюбила? Сколько раз ты не приняла меня? А теперь явилась? Зачем ты вообще, — у меня потекла слюна изо рта, я сглотнула, — явилась. Мать. Мать-мать-мать. Ненавистная мать, — я плевалась словами, забываясь. — И? Чего молчишь? Забыла, сколько раз отказывалась от меня? Сколько раз говорила мне, что я ужасная дочь? Сколько раз меня оттолкнула, не обняла, не поддержала, не… — я чертовски сильно хотела загибать пальцы, но у меня толком не получалось, тело ныло, хоть я и была под нефопамом. — Тварь. Пришла сюда, чтобы лишний раз оскорбить. Лишний раз потыкать посидеть, не сдохла ли. Вот зачем ты пришла. Сказать, что тебе хуже! Тебе хуже всех на свете! Тебе одной так тяжело, ты одна такая святая, одна такая нетронутая, одну тебя мир во все дырки трахает, одну только тебя. Святая наша! Или что? Зачем ты пришла? Зачем вот?! — я не успевала глотать, возможно, меня тошнило из-за лекарств. — Поговорить о Юн? Я не знаю, где она, не знаю, что с ней, миллионы бы отдала, чтобы не знать, чтобы не видеть вас вдвоём, чтобы ничего этого… — меня вырвало на пол. Я сплюнула и отвернулась. — Лучше бы я сдохла.       Она же продолжала молчать.       Вскоре к нам зашла медсестра, объяснила что-то о вреде собственному здоровью, о том, что с таким по идее надо бы отправлять в психушку, а потому требовалось согласие на отказ от госпитализации от кого-то ещё. От какого-нибудь опекуна, родственника, например.       И я посмотрела на мать с той каплей нежности, которую только и была способна из себя выдавить. Потому что теперь она нужна была мне, чтобы отсюда выбраться.       Она даже не посмотрела на меня, когда подписала документы.       Уже через неделю я наслаждалась осенним воздухом. И решала, где и как бы убиться в следующий раз. Вода в любой форме от меня отказалась, принимать не захотела, так земля должна была.       Уже через неделю я выпрыгнула в окно со шрамами на руках. Я больше никогда не носила часы. Не хранила никого в контактах.       Уже через неделю меня нашла Минё.       — Вроде всё, — слишком деловито сказала она, отлипая от моего зада. — Несильно, жить будешь.       — Ладно, — я натянула платье, перевернулась с живота на спину и глянула в потолок. — Не думаешь украсить чем-нибудь? Цветами там, рисунком. А то смотрю всё на одно и то же.       Минё улыбнулась и села за стол.       — Конечно, если так хочешь.       Я уже давно заметила, что для каждого из нас у неё в кабинете что-то стояло или же висело. Например, на входной двери, на стене, на письменном столе стояли таблички для Чимина. А для Фели валялись целые стопки конфет в коробочке: у него был чудовищный аппетит. Из-за Тэхёна она положила какие-то журналы про моду, из-за Чонгука — гантели и перчатки. Из-за Кюрин в её шкафчике была отдельная полка с полотенцами и таблетками, на тот случай, если вдруг заболит грудь. А для меня ничего не было.       Даже здесь.       — Как ты себя чувствуешь после ухода Чонгука с Тэхёном? — спросила я, хотя спрашивать не хотелось. Это походило на очередную просьбу об объятиях, которая станет отвергнутой.       — Жаль, но им пора двигаться дальше. У каждого своя история.       — Это да. Каждый из нас главный герой своих повестей.       Я прикрыла глаза. Что-то прохладное продолжало сидеть на кончиках моих нижних век.       Вдруг послышался шум. Что-то, похожее на хлопки, раздалось и в кабинете. Минё поспешно встала, ринулась туда, и я понимала почему — рановато было для гостей. Но мне, в отличие от неё, идти никуда не хотелось.       Дверь скрипнула. Я погладила ладонью живот, продолжая лежать на ковре. Упиваться тёплыми воспоминаниями, лишь бы хоть как-то отвлечься от странного ощущения, будто что-то стояло не так или же небо было недостаточно голубым. И мне вспомнилось:       — Вы как понимаете, что перед вами человек не говно? — спросила я вдруг, сощурившись.       — Он не срёт, — пробормотал Хёнджин, продолжая листать новостную ленту в телефоне. Он сидел, согнув ноги в коленях, на диване. Я видела, как чуть подрагивали его ладони.       — У него сразу надо спрашивать, как он относится к женщинам, — добавил, будто бы между делом, Тэхён, посмотрев на меня. — Бьёт ли их и всё такое.       — Хуйня это всё, — съязвила Кюрин. — Пока мы тут учимся как избегать говноедов, они учатся прятаться под всякими масками. Никогда не бью женщину, всегда всё оплачу, всегда помогу. Потом просишь о чём-то, а его и след простыл. Тьфу. Вообще, я считаю, если уж на кого глаз и позарился, то тогда на первом свидании надо запрашивать вкладки в браузере, заметки, список контактов и тетрис без предупреждения.       — Тетрис? — Чонгук повернулся к нам.       — Прошу, заткнись, Кюрин, — Фели закатил глаза.       — Вроде своего рекорда в тетрисе? — Тэхён, слегка кивнув, улыбнулся.       — Тетрис типа член, — проворчал Фели.       — Нет, милый, ты не понял, тетрис типа секс. А член типа тетрисинки, — Кюрин посмотрела на Фели и начала гоготать. Тот шлёпнул себя ладонями по лицу.       — То есть… — у Чонгука изогнулась бровь. — Вы тетрамино решили тетрисинками звать? Потому что члены маленькие или что?       — Нет, это просто ласкательно, — Кюрин цокнула.       — И, видимо, уменьшительно, — Чонгук прищурился. — Там же столько всего, как вас угораздило?       — В плане? — Фели нахмурился.       — В тетрисе семь фигурок септет, — Чонгук вскинул плечами. — Они…       — Прям как семь форм члена, — перебила его Кюрин.       — БЛЯТЬ! — Фели закрыл лицо ладонями. — КЮРИН!       — Это начала НЕ Я! — она рассмеялась и поглядела на меня.       — Почему вы вообще всё время про мур-муры… — ворчал он.       — Нихуя себе, а правда ведь, — Хёнджин сунул мне свой телефон в руки. На экране светилась картинка с семью геометрическими фигурками из четырёх квадратов. — А вот этот, — он тыкнул на изогнутый, — этот какой?       — Этот после аварии.       — Квадрат внушает страх, — прикусив губу, Хёнджин пару раз кивнул.       — Ты учти, что это вид сверху, — добавил Чонгук. — Так что это не квадрат, а кубоид.       — Хуёвый кубоид.       — Зачем я только с вами работаю… — молил Фели.       — Тетрис представляет собой головоломку, — начал нравоучительным тоном читать Хёнджин с телефона. — Случайные фигурки падают сверху в прямоугольный стакан…       — Во влагалище, — перебила его Кюрин.       — В полёте игрок может поворачивать фигурку…       — Менять позы.       — Фигурка летит до тех пор, пока не наткнётся на другую фигурку либо на дно стакана…       — Тут даже я не в силах, — нахмурилась Кюрин.       — Двойное проникновение или проникновение до упора? — спросил Тэхён.       — Во. Отличное определение! — она кивнула пару раз, тыкнув в него пальцем. — Продолжай, Хёнджин.       — Темп игры постепенно ускоряется…       — Ох, мне бы такой те-емп, — мечтательно произнёс Чонгук.       — Как же я вас ненавижу, — огрызнулся Фели и рухнул на ноги Кюрин.       Зазвонил телефон, и я резко мотнула головой в сторону письменного стола Минё.       Мне ужасно не хотелось вставать и идти отвечать на него, тем более у меня не было на это никакого права. Но он всё трезвонил и трезвонил, старый стационарный телефон, существующий в борделе лишь на случай звонков из полиции или других государственных служб. Так что я поползла к нему на коленях, потянулась к столу и выхватила рукой.       — Да.       — Здравствуйте, вас беспокоит… я давно не звонил, хотел узнать, как себя чувствует Хёнджин? С ним всё в порядке?.. — голос был хриплым и низким.       — Да, я думаю д… — чья-то рука выхватила телефон у меня из рук и шибанула меня по щеке, да так, что я свалилась на пол.       — ПРЕКРАТИ СЮДА ЗВОНИТЬ! — заверещала Минё и бросила трубку.       Какое-то время мы так и были: я пялилась на неё как на полоумную, она же, кусая нижнюю губу, поправляла юбку.       — Да ладно, Минё, хороший же парень, звонит, беспокоится, — пробурчала я, поглаживая щёку.       — Когда тебе последний раз на твою работу хороший человек звонил? — сказала она грубо. Затем шумно выдохнула. — Ладно, впрочем, не суть важно. Тэхён пришёл со своим за вещами. Сходи, если хочешь, поздоровайся.       Я давно с ним не виделась. В «Термальных источниках» мы и словом не перекинулись, он вечно сидел в телефоне. Влюблённые так схожи с верёвками: любят обматывать и обматываться.       — Ладно, — пробурчала я и всё же поднялась.       Я размяла плечи. Помотала головой. В шее пару раз хрустнуло. Поправила футболку, которую мне одолжил Хёнджин. Как ни странно, на мне она сидела бесформенно. Я немного потопталась.       — Хватит просиживать у меня тут ковры, — сказала Минё, вдруг поглядев на меня. — Попрощайся как подобает, никто не знает, когда в следующий раз увидитесь.       Я кивнула.       За дверью меня ждал Тэхён. Поглядев на него, я вспомнила о том дне.       Том, когда он решился на что-то.       Вернёмся в день рождения Тэхёна. Не в тот, который проставлен в паспорте, не в тот день, когда мать родила его в поте да слезах. В тот день, когда он решился, что всё-таки станет женщиной, понятия не имея, каково это — быть ею.       — Как ты себя чувствуешь? — теперь мы сидели в палате вдвоём. Чонгуку позвонил Намджун, и он вышел в коридор.       Он довольно долго что-то выводил ручкой по бумаге, и я старалась не обращать на блокнот никакого внимания, потому что мне не хотелось быть заранее огорченной спойлерами.

точно не знаю. юнги так сильно хотел чтобы я изменился, да и я хотел, а теперь чувствую себя странно, но в то же время и хорошо. будто новая жизнь начинается, да?

      Я кивнула.       — Тэхён, а ты уверен… уверен, что вы и дальше будете вместе? — слова мои походили на мятую бумагу, сама я вся будто скрючилась. По бумаге снова начала елозить ручка.

нет но это не имеет значения я понял что хочу этого без его участия

      Я ему не поверила, но промолчала.

он правда хороший человек миса

      — Хороший человек — не профессия, Тэхён.       В этот же момент Чонгук зашёл обратно в палату, и мы вдвоем резко обернулись на него, будто вели какую-то заговорческую беседу, а теперь страшились быть пойманными.       — Не поверите, что расскажу. У этого дебила в тачке масляный фильтр накрылся, так теперь он печёнкой страдает. Ума не приложу, как это, — говорил он по пути к креслу, после чего плюхнулся на него и закинул ногу на ногу.       — Кто печёнкой страдает? — я нахмурилась.       — Намджун. Он говорит, у него с его девочками какая-то особенная связь, если что-то накрывается, то и в нём тоже. Так что встречи мне сегодня не ждать, — на последних словах тон его голоса стал то ли жалостным, то ли горьким; в любом случае, Чонгук поутих. — Тебя когда выписывают? — обратился он вдруг к Тэхёну, будто сейчас ничего не говорил.       Тот снова начал елозить. вообще через пару часов, я же не обязан тут сидеть сутками       — Вот это технологии, — проворчал Чонгук. — Того гляди, через десять лет любой из нас в перерыве между клиентами будет менять пол как хочет. Стирать заводские настройки к собачьим чертям.       — Ты чем-то недоволен? — аккуратно спросила я, стараясь не выглядеть злобно настроенной.       — Да, недоволен. Понять не могу, как можно так легко разорвать чьи-то устои настолько, чтобы заставить хотеть поменять пол. Член ты себе тоже отрежешь? — грубо спросил он, и Тэхён вдруг завис.       — Хватит обижать, когда-то ты его поддерживал.       — Да, но всему же есть границы. Вот я и спрашиваю, член ты себе тоже отрежешь? — он снова поглядел на Тэхёна, вскинув ладонь вперёд, будто приглашая на танец.       Теперь мне захотелось удалиться.

нет, я не буду

      — Ну хоть какая-то часть мозга осталась у тебя не пришибленной. И на том спасибо.       — Чонгук! — я грозно глянула на него, нахмурившись.       — Чего?       — Ты не в том положении, чтобы говорить такие вещи! — рявкнула я и тут же опустила взгляд, цокнула.       — А почему это я не в том положении, чтобы говорить такие вещи? Да и какие такие? Клонишь к тому, что я пидор? Ну да, я пидор, только вот на операции ради этого не ложусь, — на его лице сидела злоба. — А ты-то, Миса? Сама-то?       — Что я? Ещё мне что-то сказать хочешь?       — Да, хочу. Ты-то сама когда последний раз любила? Сколько бы ни работала тут, а ни одной успешной истории любви. Сплошные байки про походы на свидания, а потом ничего! Не тебе решать, что правильно, а что нет. Особенно, когда в любви нихрена не смыслишь, — он смотрел на меня так, как акула смотрит на мелкую рыбёшку.       — Пошёл нахер, — я встала со стула. — Ты и твой Намджун, от которого у тебя дырка плачет, если сутки не видитесь.       В день, когда Тэхён забирал свои вещи из борделя, четырнадцатого мая, он смотрел на меня большими глазами в огромном свитере крупной вязки какого-то тёплого бежевого оттенка. Я тяжело дышала, и он тоже тяжело дышал. Пробормотал быстро высоким голосом:       — Я пойду пока вещи заберу, — и скорым шагом утопал в сторону каморки. Я наблюдала за тем, как он уходит, пока не хлопнула дверь. А затем мотнула головой в сторону стоящего рядом.       Меня встретили те же большие глаза.       Здесь стоит отметить схожесть с рассказом Тэхёна. «Волосы где-то досюда, чёрные, глаза тоже чёрные, миловидное лицо, кругленькое такое, мы вроде одного роста. Члена не видел». И в то же время схожесть и с рассказом моим: дылда-переросток с копной шикарных волос. Где-то между нашими с ним показаниями была общность: в глазах, в надбровных дугах, в форме губ. Но были и расхождения: лёгкая щетина на щеках и подбородке, другой кончик носа, плоская грудь.       Желчь вдруг подлезла к языку. Глупый безусловный рефлекс. «А потом пришёл какой-то врач и сказал мне, что рвота — рефлекс защитный. Что мне не от кого защищаться. Вот лох, да? Надо было сказать ему, что защищаюсь я от себя». Я сглотнула. И не смогла отвести взгляд.       — Юн… — начало срываться, и у меня задрожали губы.       — …ги-и, — радостно заговорила Кюрин, утягивая это в объятия. — Так давно не виделись! Как ты? Как малышка?       — Я-я… — это смотрело то на меня, то на неё. — Вс-сё хорошо, Кюрин, спасибо! Ты очень помогла мне, — это поспешно похлопало её по плечу, а затем вновь поглядело на меня.       Не только некоторых мужчин преследует желание стать женщиной. Подобное преследует и самих женщин. Ведь в мире быть кем-то ещё хотят все, да?       Чтобы стать мужчиной, на мой взгляд, надо: иметь способность говорить «нет», иметь способность принимать чужое «нет», иметь достаточное мужество для принятия волевых решений с возможностью нести за них ответственность впоследствии, правильно иметь, иметь желание познавать что-то новое, иметь намерение защищать собственную семью.       Чтобы стать мужчиной, на взгляд хирургов, психиатров и иных квир-организаций, надо: принять собственную самоиндентичность, пройти мастэктомию, гистэрэктомию, аднектомию, вагинэктомию, фаллопластику, закрытие уретры, протезирование яичек, эректильное протезирование, а также сидеть пожизненно на тестостероне. Неплохо было бы ещё сменить пол в паспорте.       Тестостерон, дорогие мои, основной мужской половой гормон. Он помогает их яичкам раскрыться, упасть, сесть, расти хорошими, создавать в них сперматозоиды и даже желать оплодотворить других женщин. Здесь, собственно, возникает и другой момент: тестостерон выделяется и у женщин в том числе. Считается, что данный гормон отвечает за «выбивание» фолликула из яичника во время овуляции. Ещё считается, что он виноват в разрушенных браках, ибо тестостерон отвечает за либидо; от того, по мнению врачей, у женщин сексуальное влечение соответствует мужскому в определённый момент менструального цикла. Так же, как и эстрадиол, пихать его в себя можно в любых видах: через рот, через иглу, через зад и даже через кожу.       Теперь же я наблюдала за усердной работой данного гормона воочию.       Не один эндокринолог скажет вам, к чему ведёт длительное применение ряда препаратов. Передозировка эстрадиолом приводит к гиперкоагуляции, развитию тромбозов, отёкам, повышению пролактина, аденомам гипофиза. Передозировка тестостероном, в свою очередь, грозит повышением гематокрита и тромбокрита, артериальной гипертонией, инсулинорезистентностью, акне, развитием поликистоза яичников и рака шейки матки.       Я знаю об этом, потому что об этом знает Тэхён. Месяцы наблюдений за его чтением индонезийских, испанских, шведских статей в журналах не прошли даром.       Итого, находясь на ЗГТ, у вас: повысится маслянистость кожи, начнётся более ускоренный рост затемнённых волосков на лице и теле, увеличится мышечная масса, прекратятся месячные, понизится голос и увеличится клитор. Впоследствии, скорее всего, ещё и волосы на голове выпадут.       Смотря на это, я понимала: передо мной стояла тестостероновая версия моей старшей сестры. Не смотря на её ставшими более широкими плечи, не смотря на более грубые маслянистые волосы, не смотря на тёмную щетину, она оставалась прежней. С теми же глазами, тем же носом (не считая его кончика), с той же формой бровей и губ.       — Ну и дрянь, — я вцепилась в тёмную макушку пальцами и потащила её в кабинет, не забыв разок ударить об дверь.       — Миса! МИСА! ЧТО ТЫ!.. — заверещала Минё.       — Выйди.       — Мис…       — ВЫЙДИ!!!       Это грохнулось на пол. Я села сверху.       — Ну рассказывай, дрянь.       Это смотрело на меня грозным взглядом. Плоская грудь тяжело вздымалась.       — А ведь сколько ни притворяйся, дышишь всё равно грудью. По-женски, — я улыбнулась и схватила её за шею, она поспешно врезала мне ладонью по лицу. — Дрянь.       — Как ты меня нашла?       — Как я тебя нашла? — смех вырвался из меня ненароком. — Юн, вокруг тебя мир не крутится. Я тебя даже не искала. Нахер ты мне сдалась, — я со всей дури врезала ей локтём по лбу, и она отвалилась от меня словно пиявка. — Что ты здесь забыла? Какого чёрта не бороздишь моря и океаны? Почему не валяешься где-нибудь под землёй? — мне захотелось врезать ей ещё разок да посильней, но я сдержалась.       Она поджала губы, но не удостоила меня ответом.       — Хотя бы раз поговорила нормально. А тебе лишь бы молчать.       В тишине снова затрещал телефон.       Я не сводила с неё глаз.       Её черты остались прежними, такими же кругловатыми, местами угловатыми, нос — таким же прямым. На щеках проросли маленькие волоски, и я провела по ним указательным пальцем.       — Класс, — только и вырвалось из меня.       Я тяжело дышала ртом. Поняв это, осознала, что в груди как-то ноет. И начала дышать через нос, намеренно медленно, да так, что перед глазами заискрились звёздочки.       — Тэхён не так поймёт, когда найдёт нас, — сказала она тихо низким голосом, а сама поглядела в потолок.       — Почему он? Не могла найти кого-то другого для своих игрищ? — и тут же глаза её впились в меня.       Наши глаза были схожи цветом и разрезом, ведь такие же были у нашей мамы. Я смотрела на себя же.       — Я никогда его не предам и не планирую предавать. Я люблю его.       — Сказала ты, а сама водилась с женой. Жена-то знала? Или член пришила? Как это называется нынче? — рявкнула я, сама отстранившись.       — Хирургия подтверждения пола не останавли…       — Предательством это называется. Будь проще, — я сглотнула.       — Говоришь как мать.       — Я всегда говорю как мать. Этим я тебе и не нравилась.       — Ты не нравилась мне, потому что была шебутной. Вечно грезилась чего-то достичь, что-то делать, всё у тебя было по правилам, всё по полочкам, я терпеть это не могла, вечно куда-то убегала, а Деа…       — Даже не смей произносить его имени.       — А Деа именно потому тебя и любил. Ты была для него милой рыбкой, которую только бы и сожрать. Я для него была по силам, я была…       — Хватит.       — Я была для него всем, он любил меня. Думаешь, что было дальше? Мы сбежали вместе, мы жили с ним вместе, любили друг друга, мы…       Я со всей дури врезала ей по носу локтём, схватилась за свою руку, пискнула.       — Надо будет, убью тебя. Сказала не сметь говорить о нём.       — ДЕА ЛЮБИЛ МЕНЯ!!! И ПРОДОЛЖАЕТ ЛЮ…       Я стукнула её ещё раз, теперь же — по губам.       А после слишком спешно встала и вышла из кабинета. Где-то позади раздался плач.       На меня смотрели друзья. Что-то влажное осталось у меня на щеке, и я стёрла это пальцем, поняв, что касаюсь крови. Шмыгнула носом.       Фели не было в холле, у него был клиент. Зато на меня пялилась Минё. Пялилась Кюрин, пялился Хёнджин.       — Откуда ты знаешь её? — спросила я, указывая на дверь пальцем. Дыхание моё окончательно сбилось. — И не… и не смей мне говорить, что ты не расскажешь. Я натерпелась отказов.       — Мы ходили вместе в клуб молодых мам, когда она только родила дочь. Я помогала ей, — Кюрин смотрела на меня, сложив пальцы в замок.       — Когда это было? Когда ты помогала ей? — я была загнанным в угол животным. Я готова была откусить себе руку лишь бы выбраться.       — Пару лет назад, точно не вспомню. Миса, а что случилось? Тебе нужна помощь?.. — она смотрела на меня, готовая вот-вот подойти и обнять. Я снова шмыгнула носом.       — Не. Не надо. Пойду прогуляюсь. Тэхёну привет, передайте, что мне очень жаль, что я не хотела; что это с ним не связано, — я взяла сумку с дивана. — Потом увидимся, пока, — и вышла через аварийный выход.       Меня встретил ветер. Холодный завывающий ветер. На улице уже темнело. Машины неслись куда-то вдаль, и я спешно переступала с ноги на ногу, желая поскорее оказаться в каком-нибудь другом месте. Желая поскорее больше никого не видеть, ничего не знать, исчезнуть, стереть себя с лица Земли.       Надо было зайти подальше, чтобы меня не заметили. Надо было снять часы. Надо было, надо, надо!       Жизнь играла со мной в злые игры похуже разных клиентов.       Где-то через какую-то сотню метров у меня потекли слёзы. Я шла, всхлипывая, мимо людей, прижимая сумку поближе к своему животу. Перед глазами всё текло.       Неужели меня так сложно было любить? Что я сделала такого неправильного?       Сколько себя помню, я никогда не нравилась мальчикам. Мама часто объясняла мне, насколько важно быть ухоженной. Она объясняла это тем, что людям проще тянуться к красивым и чистоплотным людям. А ещё она говорила мне, что мальчики любят только умных. Что если хочешь себе принца, то обязательно надо соответствовать: знать несколько языков, заниматься спортом, иметь большую зарплату, уметь поддерживать, уметь что-то там ещё. Много всего уметь, уметь слышать и слушать. И обязательно быть красивой.       Мир заготовил мне объективно хорошие параметры. Не помню, чтобы у меня были какие-то проблемы с кожей. У меня были неплохие руки. Мягкий живот. Ноги тоже ничего. Этого было мало?       Я села на какую-то лавку и потянулась за пачкой сигарет в сумку. Накатила усталость. Мне хотелось сделать что-нибудь, чтобы порвать уже этот порочный круг из оргазмов, сна, оргазмов, секса, чьей-то спермы, снова сна, снова незнания, что делать со своей жизнью, снова сна. Хотелось уже прозреть. Начать понимать хоть что-нибудь.       Колени болели. Задница. Глаза жгло.       В тот день, когда Юн пропала, Деа кричал:       — Где она?! — он стоял в гостиной.       — Не знаю, — я пожала плечами. Мне было всё равно, он же носился по квартире молнией, думая, куда бы стрельнуть.       — И ты ничего не видела? Никаких записок? — голос был туманным, далёким. Он бегал по лестнице вверх-вниз несколько раз, перепрыгивая ступени, хлопал дверьми. Дул ураган.       — Неа.       — Какая же ты дура, Миса. Она же твоя сестра! — кричал он.       — А твоя она кто? Моя-то сестра, оно понятно. Но тебе? Тебе она кто? — я чуть улыбнулась, продолжая валяться на диване.       — Какая разница, кто она мне?! Есть ли в тебе вообще, — он бросил в меня чем-то, — хоть доля сопереживания?!       — Нет. Я плохой человек.       — Оно и видно. Если кто-то будет умирать на улице, ты не то что не поможешь, ты подойдёшь и будешь говорить, почему не станешь помогать!!! Ты, ты, — он выбежал из дома.       Я всю жизнь потратила на то, чтобы любить Деа. Чтобы ценить его и беречь. Чтобы не дать ему угаснуть в море горечи, чтобы заставить его сделать лишний глоток свежего воздуха. Когда умерла его мама, он долго плакал у меня в объятиях. Плакал во сне по ночам. Я укрывала его от бед пледом, давала лишних денег на что-нибудь вкусное. Мне нравилось тратить на него свои деньги и своё время. Я учила с ним очередной параграф, чтобы потом послушать, как он мне отвечает. Чтобы завтра он обязательно сдал экзамен.       И я любила ему готовить. Любила убираться в доме, чтобы он лишний раз порадовался, как дома чисто и сухо. Чтобы дома его ждал уют.       Наверное, это желание женщину и губит. Желание ради мужчины унизиться, лишний раз сделать его жизнь комфортной.       Я цокнула. Слюна во рту горчила. Фильтр сигареты намок.       На меня даже сейчас никто не смотрел. А так хотелось. Чтобы кто-то да подошёл, спросил, как я, обнял меня, исцеловал меня, дал мне попить, укрыл собой словно одеялом. Дал мне, наконец, вырубиться.       Чонгук всё же был прав. Как моё мнение могло что-то значить, если у меня так и не случилось ни одного успешного романа? С другой же стороны, что можно было считать успешным романом? Брак? Детей? Любовь до гроба?       В моей перспективе встречаться с людьми без желания связать жизнь браком — заранее проигрышная игра.       Зазвонил телефон. Мокрыми пальцами я нажала на экран.       — Миса, где ты?       Фели.       — Я? Сижу тут где-то, — я начала оглядываться по сторонам. — Магазин какой-то, рынок вроде, рядом парк.       — Миса, я через час освобожусь, я увидел сообщения Минё, пожалуйста, никуда не уходи, скинь мне свою геопозицию, я приеду сразу как смогу. Хорошо? Миса?       Я прикрыла ладонью лицо. Сигарета продолжала тлеть меж пальцев.       — Фели?       — Да, любимая?       — Как думаешь, я достойна любви?       — Очень достойна. Больше остальных достойна…       — Мне так часто говорили, что я достойна чего-то большего, но никогда не говорили, что я уже имею, — я всхлипнула, — знаешь, чтобы у меня были хоть какие-то параметры, н-на которые я могла бы опереться. Вот, например, у тебя уже был мужик, который одаривал тебя подарками, ты это уже имеешь, неплохо было бы, чтобы он тратил не ради того, чтобы тебя трахнуть, а просто из любви, да? — я стряхнула пепел и затянулась.       — Да. Миса…       — Знаю-знаю. Свяжемся как получится. Люблю тебя, — я сглотнула горький ком.             Казалось, до того с глаз моих текла только вода, тогда как сейчас наконец-то возникли горькие слезинки.       — Я люблю тебя, Миса. Подожди меня, прошу. Я освобожусь сразу как смогу, обещаю, я буду рядом.       Он сбросил вызов.       Я посмотрела на небо. Красивое, похожее на синяк.       Почему я не рассказала ему о том, что видела Юн? Почему не рассказала о ребёнке? Вряд ли он, конечно, от него, но… если она говорила правду, всё могло быть.       Дети… Маленькие светлые создания, абсолютно никак не удерживающие себя ни от счастья, ни от бед. Проглатывающие любое словцо всем телом.       Я погладила живот. Кинула сигарету под ноги и растоптала её, потянулась за следующей.       Может, и мне уготовано было хоть какое-то подобие счастья? Может, и меня что-то ждало? Что-то тёплое, хорошее. Не могло же быть так, чтобы всё состояло из одних ненастий?       Ноги повели меня в ближайший бар.       Мне хотелось поскорее забыться. Сломать все барьеры и уснуть на какой-нибудь лавочке в парке, автобусной остановке, промозглой земле.       Я уселась на высокий стул. Напитки пошли беспорядочной чередой. От спирта жгло горло и губы, но становилось теплее. Я ощущала жар в щёках и ту же влагу в глазах, но уже без скользящих по лицу дорожек.       Кончик языка сладко немел, когда меня окликнули:       — Такая ты милая.       Я поглядела на мужчину, сидевшему слева, печальным взглядом, всё же улыбнувшись из вежливости. Мне не хотелось ни плаксивых разговоров, ни перебросов бесплотными, словно ветер, фразами о погоде или же вечере. Я хотела любви. Я хотела покоя. Я хотела уснуть.       — Считаешь меня милой? — в рот полилось что-то сладковато-горькое, в нос ударил запах спирта, и я резко вдохнула.       — Очень, — уголки его губ пошли вверх.       — Какая у тебя история в браузере? Что в заметках на телефоне? Как записаны контакты?       — Я ищу в интернете в основном что-то, что связано с книгами. Странные вещи, конечно. Вот, посмотри, — он потянулся за телефоном, когда я опустила его ладонь.       — Не надо, я тебе верю. Расскажи как помнишь.       — Я недавно интересовался какими-то поселенцами в Дании, которые организовали целую секту на заброшенной земле. Ещё смотрел, как можно скрыть побои, но ты не волнуйся, я не поверил, как в одном фильме объясняли смерть героя, хах.       — Я и не волнуюсь, — я снова пригубила стакан. — В заметках что?       — Списки дел, продуктов, — он задумался, поджав губы, сам сделал пару глотков чего-то, напоминающего золото. — А в контактах ничего особенного, мама там, отец. Друзья смешно записаны, это да. У меня есть одногруппник бывший, я его записал блевунцом, потому что его на одной вечеринке вырвало при всех.       — Мило, — я улыбнулась. — Как тебя зовут?       — Нгуен, — он протянул мне ладонь. Я улыбнулась. Когда пальцы наши столкнулись, мы оба полезли подушечками выше, задевая кисти друг друга. Мне стало щекотно, и я чуть сдвинулась, тогда как он продолжал смотреть на меня сладким взглядом, каким часто пялятся захмелевшие мужчины на стриптизёрш.       — А меня Миса. Не представляешь, что твоё имя значит для меня, — хихиканье вырвалось с кончика моего языка.       — Что же? — он улыбнулся, придвинувшись поближе. Мы поглядели друг на друга.       Наверное, мне было бы страшно, если бы не его глаза цвета моря. Не его широкие плечи. Не его грузность.       — Как-нибудь потом расскажу. Сам удивишься.       Не прошло и десяти минут, как мы уже целовались на заднем дворе бара. Его рука бесцеремонно поглаживала меня между ног, его ладонь казалась огромной, пальцы чересчур сильно надавливали на разные места, и мне было чуть неприятно, но совсем капельку, не настолько, чтобы я отодвинулась или поехала домой.       Казалось, Нгуен был мне по вкусу. Выше меня на пару голов, темноволосый, холодный на ощупь, твёрдый и широкоплечий. Словно Луна. На тот момент я уже не помнила, когда последний раз целовалась, так что его ласки языком, проведение им по моим дёснам уносили меня, словно на горках, куда-то вверх, а потом рушили, рушили, тянули вниз. Я прижалась грудью к его груди, обхватила ладонями его лицо, полезла к его шее, начала её покусывать. Он был солоноватым на вкус, от него приятно пахло.       — Не хочешь в номер? — прошептал он мне в ушко на выдохе, и я вмиг покрылась мурашками.       — Хочу, — впервые подобный вопрос вызвал у меня улыбку. — Очень хочу.       Алкоголь лишал воспоминаний. Заставлял пропускать прошлое мимо ушей, жить настоящим, смотреть только вперёд. И видеть там плывущие картинки.       Так мы оказались на третьем этаже отеля «Сказочная гавань». На часах стояло 23:52, четырнадцатое мая. По крайней мере, я находилась там физически, а вот душа моя где была — точно не скажу.       Он прижимался ко мне своим тазом. Я лежала на подушках. Номер казался мне знакомым. Возможно, я и делила кровать ради денег с кем-то тут ещё, но сейчас делила её по симпатии, по лёгкой одурманивающей влюблённости, на которую всё же решилась.       Ведь и мне надо любить. Ведь и я хотела быть любимой. Я тоже хотела, чтобы меня одаривали подарками, гладили по голове, целовали. Чтобы даже за моей спиной человек говорил своим друзьям, близким и родным, что любит меня. Чтобы всё это было жгучей ненасытной правдой, приправой к остальным действиям.       Нгуен дарил мне это ощущение на лёгкую секунду. Он был ласковым словно прохладный весенний ветер. Его руки чуть дрожали, и меня умиляла мысль, что это может быть из-за волнения, ведь я тоже волновалась. Казалось, я впервые занимаюсь любовью. Казалось, я готова была отдать ему весь мир.       Он усадил меня к себе на колени. Начал целовать в лоб мелко и быстро, чуть хаотично, а после посмотрел в глаза.       Я сказала:       — Прошу, больше не покидай меня. Останься тут, со мной. Я так рада, что мы встретились, — и я приложилась головой к его плечу, утонула в его плече, ощутила комфорт, что-то, схожее с тишиной.       Наверное, с тишиной схож разве что покой.       Он резко взял меня за подбородок и отодвинул, заставил вновь посмотреть ему в глаза. Сказал:       — Прости меня, Миса.       Взгляд его был жалостлив. Как человеку удавалось быть таким большим и в то же время таким крошечным? Я сказала:       — Ты тоже сделаешь это, да?       И он медленно кивнул.       — Прости меня, милая, — последовавший поцелуй в лоб был горьким, словно кладбищенская земля. Я с тяжелым выдохом зажмурилась.       Впервые мне стало страшно. Боязно.       Я была женщиной. Я знала, что значит быть женщиной. Это значило умирать и снова умирать, не получать желаемого, горевать по отобранным возможностям. Это значило радоваться пеплу, Солнцу, Луне, небу, цветам. Это значило стоять на своём, биться до конца, упорствовать и не позволять себя опрокинуть. Это значило позволять себя опрокидывать тем, кто дорог. Это значило хотеть убить. Это значило хотеть взрастить в себе жизнь.       Слёзы потекли снова. Фели знал, где я, я поделилась с ним геопозицией. Потом он снова придёт и заберёт меня как всегда. Будет рядом, утешит, даст силы быть женщиной снова.       Так мы и сидели на кровати, когда я поняла, что отключаюсь. Нгуену не стоило и пяти секунд мне что-то подсыпать. Какой же дурак.       — Миса… Миса… — я пыталась открыть глаза, но выходило дурно. Что-то явно меня держало. — Миса!       Веки мои распахнулись. Тело затрясло. Холодно, очень холодно.       — Посмотри же на меня, Миса, посмотри же, блять, на меня, — вторил он, и я резко мотнула головой.       Вот он. Живое чудовище во плоти. Кареглазое. Жилистое, высокое, словно ива. Деа. Точно Деа, видимо, сговорившийся со своим дружком Нгуеном. Огромное греховное солнце, готовое вот-вот разорвать меня на щепки. Исчадие мрака, торжество ужаса, ребёнок не любящих друг друга родителей, родитель нелюбимых детей.       — Урод, — я скорчилась в надежде, что он впитает всё моё отвращение кожей.       Он же молчал, но с улыбкой, дарил мне улыбку на блюдце из лживых фраз, а после чуть облизнул свои зубы, как часто делают девочки в порнофильмах: облизывают губы, задевая зубы, будто сперма на вкус хороша, будто бы заглотить её — неплохая идея, но никто никогда не глотает. Вот такая очередная ложь.       Мне захотелось врезать ему своим лбом по его же лбу, подарить его черепу долгожданную трещину.       — Я та-ак счастлив, что мы увиделись. Не представляешь, — он полез лизать мочку моего уха, и теперь мне было нехорошо, теперь мне было неприятно, теперь мне было мерзко и грязно как никогда. Я терпела, а сама покрывалась мурашками.       — И не думала представлять, — рявкнула я, со стороны походя на побитую уличную псину.       Если бы мне когда-то довелось представлять своему нерождённому ребёнку отца, я отвела бы его к бездомному обоссанному доходяге. Если бы мне довелось когда-то встретить его снова, я бы сказала: «Уйди, ты сделал из меня ничто, ты превратил меня в ничто». Я бы сказала: «Прошу тебя, покинь меня, оставь меня в покое».       — О каком покое ты вещаешь, ма фурми? — его карие глаза походили на грязное илистое дно. Я вздрогнула и сжалась.       — Не зови меня так. Ты асфальтоукладчиком по мне проехал, урод! Огромных масштабов урод! — я рвалась оторвать ему хоть какую-то частичку кожи, хоть что-то, что заставило бы его почувствовать, какого это — когда мясо отрывают от положенного местечка с треском, кровью и болью.       Он снова замолчал.       — Надо было убить тебя ещё тогда, Миса. Ты помнишь?       Я так часто слышала от него эти слова, но никогда не понимала, о чём конкретно шла речь, так что искренне мотнула головой из стороны в сторону. Казалось, от злости мои вены на лбу скоро лопнут.       — Миса, Ми-иса-а… — он склонился надо мной, прижался ко мне пахом, и я всхлипнула, на секунду стало так хорошо, на секунду стало как раньше, на секунду мне снова захотелось прижаться к его плечам, погладить его лицо. Его язык снова начал елозить где-то у меня в ухе, начало раздаваться странное клокотание, будто куры бегали по морским волнам. — А ведь я тогда только перевёлся. Лето стояло, а она подошла ко мне, помогла мне добраться до кабинетов. Я ведь никого не знал.       Я не понимала, о чём он говорил. Мне было холодно и больно, он бурчал что-то прямо в моё ухо, покрывал его своей слюной, от его вздохов я покрывалась неприятными мурашками, когда только-только заходишь в холодную воду или…       — Не отвлекайся. Слушай мой голос, красавица, — он провёл по моим волосам, но так небрежно и грубо, будто готовясь ударить, я инстинктивно мотнула головой, и он укусил меня, снова прижавшись. — Ты, гнилая тварь, всё-всё у меня отняла. Я, — он принялся кусать мою шею и чуть ниже, где-то возле ключиц, — же так, — и снова, — тебя ненавидел… — вновь укус. Я еле как удержала писк в горле, мне казалось, глаза мои вылетят из орбит. — Мы гуляли летом, а потом она раскричалась, что тебя потеряла, что… — казалось, каждый раз, вгрызаясь мне в кожу резцами, он пытался сожрать меня целиком. Как будто этого не произошло и так. — Миса, она тебя потеряла, она так плакала, она просила тебя найти… как же я мог отказать? Как, дорогая моя?.. — он резко отпрянул, посмотрел на меня.       Никогда ещё чужие глаза не казались мне столь безумными.       — Ник-как… — прохрипела в ответ, зная, что его рука продолжала давить мне на горло.       Ему как никому было известно о моих проблемах с трахеей.       Известно было, потому что он их и создал.       Так же, как я создала слепоту Чимина, он…       — А дружок твой? Как его там?       Я резко вдохнула.       — Он так плакал, Миса. Плак-плак, — он провёл пальцами у себя под глазами вниз, по щекам, надул губы.       С момента нашего с Чимином знакомства во мне проснулось желание странное, но потрясающее — желание сломать жизнь. Желание найти урода, сотворившего с ним такое, нагнуть его, опри…       — На меня смотри, любимая, — голос его был мерзок. Сладок, словно последняя отрава. Так пахнут гниющие трупы по весне.       Так люди меняют личины. Так они, оказавшись возле зеркала, перестают кого-то видеть. Так один превращается в другого, плавно в него перетекая, а потом пухнет, а потом взрывается, и так снова и снова, раз за разом, ебучий обмен жидкостями, сраный механизм ебучего…       — Я всё ещё люблю тебя, — произнёс он ласково.       У меня до сих пор чесался скальпель, привязанный к ноге.       — Ты через призму любви ко мне любишь себя же, Деа.       — Вспомним наши времена, милая?       Он повалил меня как тогда, как в момент нашего прощания. За одним исключением разве что: тогда сначала я валялась раком. Он схватил меня за волосы, несколько раз шибанул об батарею. Потом была темнота. Я очнулась из-за своего же крика, меня вырвало на кровать, я думала, что захлебнусь своей рвотой. Наверное, про то и говорил Фели: мы то, что мы едим. Я ела его сперму раз за разом, превращаясь в него же, годами. Часть его навсегда осталась во мне. В наш последний раз он обмотал член пакетом, так сильно боялся, что я залечу от него, и я только сейчас это поняла, столько раз вдарил мне по лицу, что я не помню, были слёзы на моих щеках или это всё же была кровь. Я успела об этом забыть. Женщина, нашедшая меня на улице в ту ночь, сказала, что кровь. Но я продолжала не верить.       Вот они, наши сладкие времена. Времена, когда…       — Ты была такой малюткой. Волосы длинные, собраны в косы. Уже тогда мне захотелось заляпать тебя спермой. Смешать всю твою кровь с собой. И чтоб всё на лице, на лице, на лице, — он тёрся о меня членом, а мне так не хотелось возбуждаться из-за него. Только не так. Не так. — Убежала на речку рыбок ловить, так ты мне сказала, да? Умная девочка, — каждая его ухмылка походила на оскал. — Я вытянул тебя из воды, я взял тебя, а потом взял тебя ещё раз. Взял тебя там, на твоей кровати, на кровати моей любимой, на кровати твоей мамаши, на кровати моего отца. Я неистово вытрахал из тебя всю дурь. А потом ты ушла от меня, тебе вдруг стало мало, — я не первый раз слышала его рык.       И я поняла вдруг, о каком разе он говорит.       Мне тогда было шестнадцать. Я тогда правда убежала на речку. Но хотела я не рыбок ловить, а утопиться.       Я планировала уйти под воду где-то в серёдке, где течение будет посильнее, но шлёпнулась о камень, на который наступила, ударилась о него своей бедной черепушкой, когда пошла под воду. Он же вытянул меня за руки из-под глади. Коснулся меня.       Он. Деа. Нгуен. Моё греховное солнце. Моё чудовище во плоти, моё исчадие мрака, моё торжество ужаса, моё, моё, моё...       Я вдруг начала хихикать, сама того не ожидая, но стало мне так хорошо.       И Деа начал хихикать со мной, так же тихо, так же мерзко, так же противно.       — По-омню, — вымолвила я, и смех мой стал лишь громче.       Зачем он только спас меня? Зачем только вытянул?       Я так сильно хотела от него ребёнка. Так сильно хотела, чтобы в ком-то ещё росли его глаза. Хотела утонуть в его объятиях, хотела утонуть в его поцелуях.       Холодная вода была лучшим вариантом.       От этих мыслей мне становилось только лучше. Я заелозила ногами, начала чуть сгибать их в колене; скальпель противно зашипел, желая крови. Его вставший член упёрся как раз туда, куда надо. Я хихикнула ещё раз, поняв, что всё же потекла.       Моему телу никогда не отвыкнуть. Моему телу всегда придётся быть связанной с ним плющом, чревом, сердцем. Се-ердцем.       Мой тысяча восемьсот восемьдесят первый день подходил к концу, возрождаясь в новый, в нулевой день, где мы снова смотрели друг на друга. Где царило пятнадцатое мая. Где мои волосы цвета сажи были коротки, словно колючки. Где его ёжик на затылке превратился в долгожданную копну волос, за которую годами так и хотелось ухватиться, так и хотелось взяться, сжать да…       Деа. Де-а. Деа Шин. Решивший взять имя своего дружка, Нгуена, когда добрался до Чимина. Преступник. Насильник. Веточка осины, обладатель рук, покрытых венками. Пришелец. Слюнтация. Хваткопрыт. Змей. Змей-подлец, змееуст, привлекающий к себе таких же извилистых зеленоватых людей.       Как я могла не догадаться? Ведь это я отправила Чимина к нему. Ведь он изначально хотел меня. И наказал Чимина, потому что пришла не я. Наказал моего малыша.       Мы продолжали смеяться, нам было так хорошо, так прекрасно, как в былые деньки. Деньки, когда любили валяться у меня в комнате за просмотром очередного сериала. Или гулять по улочкам маленького городка, где все нас знали и в то же время нас не знал никто.       Я не прекращала елозить. Мне хотелось утянуть его в себя раз не своим сердцем, так своим чревом. Напомнить, кто мы есть.       И он согласился. Он подался вперёд, начал стягивать с себя поспешно штаны, задирать моё платье, сдвигать ткань моих трусов в сторону.       Мне никогда не нравилось спать в новых местах. И места эти на всякий случай я запомнила лучше всяких лиц.       Номер с самого начала показался мне знакомым. Большая кровать, алое постельное бельё… те же фотографии украшали дело Чимина. В этом же номере он… со слов полицейских, «совершил нападение с умышленным причинением вреда здоровью другому человеку». Ему грозил суд. Ему грозило быть трахнутым на зоне за свои проделки. Чего можно было бояться ещё больше? Неужели и ему так сильно, свернувшись червём, хотелось поиметь в своей заднице что-то необъятное и разрывающее?       Если бы вы знали, как выглядит изнасилование, вы бы не насиловали. Никогда. Вы бы не смогли сидеть ровно на месте, вы бы не смогли выйти на улицу без прокладок. Вы бы не смогли ровно пописать. Вы бы не смогли жить с вечно заляпанными кремами трусами, которые приходилось бы стирать изо дня в день, изо дня в день. Вы бы никогда не смогли больше сдать мазок на вирусные инфекции без слёз. Вы бы не смогли больше никогда кончать без боли. Вас бы попросту разорвало изнутри. Когда рвётся что-то внутри, мир гаснет. Обмякаешь, валишься, тяжело дышишь. Хочешь выбраться, но не можешь, ведь тюрьма в тебе же.       Попробуйте впихнуть в свою задницу арбуз. Попробуйте запихать в рот с сухими губами апельсин и смазать всё под конец солью. Попробуйте затолкать в свою уретру побольше соли. Попробуйте резануть себя до крови, а потом укусить за то же место, сплюнуть в него, обсыпать всё той же солью. А потом посидите. Попробуйте затолкать в себя что-нибудь поглубже без какой-то обработки, без какой-то растяжки, а потом скажите мне, стоит ли это вызова скорой помощи. Стоит ли это множества бракоразводных процессов, судебных дел, имущественных тяжб.       Я бы хотела запихать Деа в уретру какую-нибудь палку, засунуть в его задницу арбуз, затолкать в его глотку апельсины. Приправить всё солью. Но он терпеть не мог солёное.       Мне никогда не хотелось быть куколкой для ебли. Я всегда хотела быть чьей-то женой. Чьей-то матерью. Семенить по дому в платье, готовить блинчики по утру, целовать мужа в уста, сосать его член снова и снова, ласкать его, целовать, радовать, утешать.       В моменты, когда женщинам того начинает хотеться, они подлежат расстрелу.       Когда я думаю о женщинах, всегда думаю о рае.       Когда я думаю о мужчинах, всегда думаю о гибельной земле.       — Деа… — вымолвила я тихо на выдохе, когда он в меня проник.       Он любил проникать дальше половины, а затем медленно, до конца, но всегда просил быть сверху, если не считать наш первый секс. Потому что любил лениться.       Он любил разбивать вещи или угрожать, что их разобьёт. И обязательно грозился разбить или сломать что-то, что было дорого мне. Микроволновка, открывашка, резалка для овощей, моё сердце. Деа мало волновал предмет, ему нравился сам акт разрушения, он возрождал в нём что-то, что уже дало сгнило в нём. Любил, когда я унижаюсь, а ещё когда я плачу. Ему нравилось отбирать у меня подушки, заставлять подниматься с кровати, нравилось хлопать в ладоши, стоило мне только прикрыть из-за усталости глаза.       Деа заставлял меня ощущать реальность столь ярко, что мне непрерывно хотелось сбежать в какую-нибудь книгу. С каждым месяцем наших отношений мне давалось это всё труднее.       Кажется, нас разделяло не моё платье, а целое поле. Номер стал походить на ринг.       Мы бы дрались за последний стул в комнате, за последний кусочек тыквенного печенья, за последнюю сигарету и последнюю банку пива.       — Я… тебе нравится?.. — спросил он, продолжая втрахивать меня в кровать.       На сей раз он вошёл сразу до конца. Я недостаточно потекла, и мне было больно, мои раны обсыпали солью, но я молчала. Деа — это про боль. Про боль сквозь призму наслаждения.       — Да, Деа.       Я потянулась к нему за объятиями, и он в страстном порыве развязал мне руки.       Он считал меня чудовищем. Я разрушила то поистине нежное, что в нём осталось.       Кажется, он так и не смог больше поверить женщинам. Кажется, теперь он окончательно в них разочаровался.       Наверное, всё разрушилось при воспоминании о живой реальности. О несокрушимом ветре, приятных запахах, рассветах, лесах.       — Я нашла его, — сорвалось с моих губ.       И я рванула за скальпель, привязанный к моей ляжке, кровь тут же хлынула на кровать бордовыми лоскутами, а затем также быстро вонзила острие ему в горлышко. Я дёрнула скальпель вверх, затем — в стороны. Нарисовала в его трахее плюсик. Сделала его, наконец, положительным.       Так кряхтит курица с отрезанной головой, пока носится по двору. Лёгкий треск, чавканье, бульканье, гул. Перед глазами снова потекли картинки.       Я впилась в его рану на шее губами и начала глотать снова и снова, безудержно. Мне очень хотелось пить.       Конечно же его оттащили дружки, тут же прибежавшие к нам. Его крик услышали в гостиной.

***

      Я всегда любила морф. Прекрасные всё-таки существа.       Они так долго насиловали меня, что я в какой-то момент превратилась в насекомое. Лишилась боли и страданий. Помню только, как кусала себя за губы, как дико болела спина, как стреляло в спину, как меня рвало, как ныл живот. Казалось, меня выворачивало внутренностями изо всех мест. А они всё продолжали и продолжали… как будто их членам нужно было хоть какое-то место для развлечений. И пока, лёжа с искривлёнными во все стороны ногами, я смотрела в потолок, они наслаждались моим мясом и моими костями.       А я думала только о них.       О морфах.       Картинка раз. Щёлк!       — Миса? — Фели мягко постучал в дверь. — Миса, мне сказали, ты здесь.       Да, верно, так ему сказал администратор. Что я утопала в этот номер с каким-то огромным мужиком. Фели отвалил немало денег за этот ответ. Теперь же, стоя с разбросанными по плечам редкими волосами, он стучал в дверь и не знал, чего ждать. Я всегда отвечала на сообщения, я всегда старалась отвечать на звонки. Даже Минё не было известно о моих проделках, что не грезило ничего хорошего. — Я захожу.       Он несколько раз ещё раз постучал, потому что знал, как сильно я не люблю, когда отвлекают от процесса. Клиенты любили меня не за усидчивость, не за технику, они любили меня за то, как я вживалась в роль, как я любила.       Он постучал в последний, третий раз, а после дёрнул за ручку двери, и она поддалась.       В комнате было темно и тихо. В окне горели фейерверки. Фели на ощупь потянулся к выключателю и мягко на него надавил пальцами.       А после сразу же рубанул по выключателю снова. И быстрыми-быстрыми шагами ринулся на кровать, прикоснулся к чему-то тёплому, приложился головой к чему-то, схожему с кожей, долго вслушивался. И задрожал, стоило понять, что тихо было не только в комнате.       — М-миса, — мягко прошептал он в тряске. Руки утонули в чём-то влажном. — Миса, милая, вставай, пожалуйста, — он долго всматривался в темноту. Слеза рухнула на что-то, схожее с моими волосами. — Милая. Пойдём домой, пойдём домой, — он лёг на что-то горячее, ощутил рядом холмики, вжался в них, вдохнул запах. Родной. А после полез руками под низ, вжал меня в себя, ткнулся носом в кожу, ставшую уже не такой упругой, и тихо заплакал.       В окне взрывались фейерверки. Отель стоял где-то в центре, здесь часто праздновали дни рождения, свадьбы. Люди постоянно были веселы и счастливы.       Фели водил лбом по чему-то теплому и мягкому, покрытому пушком.       — Миса, ты же мне семья, ты моя сестра, пойдём домой, всё закончилось, больно больше не будет, — он принялся трогать мои волосы, закидывать пряди за ушки. — Миса? М-миса, — в горле у него сидел горький ком. Он шмыгнул носом и вдруг ощутил резкий запах крови, после чего с усилием сглотнул, давя приступ рвоты. — Мисюша. Я рядом, рядом, вот т-тут, — Фели снова обнял меня. — Не уходи от меня, я ж-же люблю тебя.       Картинка два. Щёлк!       — Что мы будем делать? — Намджун курил в номере.       — В душе не ебу, — Чонгук оглядывался по сторонам.       Фели сидел на полу весь в крови и, покачиваясь, дрожал с огромными глазами. Он не смел их закрыть.       — Бля, прости, Намджун, не могу смотреть на это. Прости, Миса, — рявкнул Чонгук и вышел из номера.       Намджун, затянувшись, выдал:       — Бля-ять.       А после их ждало разбирательство. Докурив, он всё же позвонил в полицию. Встретил карету скорой помощи. Много раз хмыкал и озирался по сторонам: не зря же говорят, преступники любят возвращаться на место преступления.       Повсюду валялись какие-то порванные и сложенные вдвое, втрое отрезки ткани с причудливым принтом. Кровать вся была в кровавых брызгах, подо мной остался огромный тёмно-розовый отпечаток. На руках были следы от верёвки, засечка за засечкой, вровень той, что лежала возле шкафа на полу. Намджун курил и долго смотрел на мои ноги, в ту же сторону смотрел и Фели. Они походили на лапки кузнечика; коленные чашечки были вывернуты, таз смещён куда-то вбок.       Стоило кому-то тронуть Фели, он начинал верещать, словно резаный, и пинаться ногами, так и не закрывая глаз. Он не позволил стереть с себя и капли крови.       Чонгука вырвало несколько раз себе же в руки, настолько сильно он не хотел замарать номер своими отпечатками.       И даже Намджун, сказавший Чонгуку, что всё решит, что всё будет нормально, поджал губы, заметив, как меня выносили из комнаты ногами вперёд.       Картинка три. Щёлк!       — ТЕПЕРЬ-ТО Я ПОНЯЛ, ЧТО ЗНАЧИТ БЫТЬ ЖЕНЩИНОЙ! — орал Тэхён, пока замахивался снова и снова. — Я тебе череп размозжу! — шипел он между ударами.       Она плакала, лёжа под ним.       — Или что мне скажешь? ЧТО ты мне скажешь? Где он?! ГДЕ ОН?! — он замахнулся снова, попал ей по лбу, попал по губам. С её изменённого лица текла кровь. — Ну же, Юнги, скажи мне, где он. Ты же красавец, — он схватил её за подбородок. — Ты же милашка, ты же всё для меня сделаешь или как ты там говорил. Урод и тварь. УРОД И ТВАРЬ! — Тэхён снова врезал ей по лицу. — Смотри-ка, как весело получается. Если бы не контекст, меня бы уже упекли в тюрьму за избиение женщины, — он хихикнул. — Ну же, Юнги!       — Я… не знаю, не знаю, — прошептала она, прикрыв глаза.       — Он сделал такое с Мисой, а теперь ты не знаешь, где он? Теперь ты не знаешь? Как мило, — он шибанул её локтём по лбу. — Вкусно? Скажи «ням»!       — Милая, я правда не знаю, я… — она мотала головой из стороны в сторону. — Ты же знаешь Мису, она любит убегать, она же…       — ОНА ЛЮБИТ УБЕГАТЬ! ОНА ЛЮБИТ УБЕГАТЬ!!! Какой же ты припиздень, а я и не знал! — верещал Тэхён. После чего схватил Юнги за щёки, открыл ей веки, заставил поглядеть на себя. — У неё были сломаны лопатки, четыре ребра, таз раздроблен, кисти рук! Внутри неё было такое месиво, поглядеть бы тебе, дура!       — Нет, — её глаза широко распахнулись.       — Вашу ссору все слышали. Ты сказал о Деа. Кто это такой? А ну, — он схватил её за волосы и приложил о пол, — если ты думаешь, — ткнул в неё пальцем, — что я остановлюсь, то я не остановлюсь. Я люблю тебя, а потому не остановлюсь. Всё мне говори!       — Что с Мисой? — задыхаясь, прошептала Юн. Задёргалась.       — Она… — он смотрел на неё огромными глазами, но всё никак не мог продолжить. — Прошу тебя, скажи мне. Скажи, не иначе я продолжу! — в голосе его было полно горечи.       Юн смотрела на него, её губы дрожали. А после начала шептать:       — М-миса… мы вместе жили. Какое-то время. Ладно, не какое-то, мы жили всё детство вместе. П-потом… потом я встретила Деа. Он перевёлся к нам в школу, его родители только переехали, у его мамы было какое-то заболевание, и они не очень-то хотели бороться, и… он долго ухаживал за мной. Ходил за мной по школе, что-то спрашивал, я его даже не слышала.       — Ты сказал, что любишь его до сих пор.       — Это неправда. Я хотела ей насолить.       — Что было дальше? — Тэхён снова схватился за её волосы.       — Потом… она пропала как-то раз, ей пятнадцать было, я разволновалась. Деа её нашёл, привёл домой. И она влюбилась в него словно безумная! Ходила за ним, воровала его вещи, дрочила на него по ночам! Чокнутая! Я… — последовал хлопок, и она всхлипнула. — Я пыталась её отговорить. Объясняла, что он меня любит, а она не хотела слышать. В итоге я попросила Деа прогуляться с ней разок, я что, знала, что всё так закончится?..       — А потом? Что было потом?       — Мы с Деа решили сбежать. Она следила за его телефоном, ругалась со мной всегда. Я устала, хотела уехать. Деа сказал, что мы уедем, но по отдельности, чтобы никто не узнал, не подумал на нас. Городок-то был маленький. И мы уехали потом в Сеул…       — А Соён? Чья она? Ты говорил мне, от жены.       — Она моя. Всегда была моей. И Деа, — на последнем слове голос её стал низок и тих.       — И ты видел её, да? Видел и не сказал мне?       — Нет-нет. Мы никогда не встречались. Я даже не знала, что она теперь тут работает.       Картинка четыре. Щёлк!       Кюрин стояла на кухне. Нарезала огурцы на салат. Стук-стук.       — Такая тупая, говорила же ей не шататься по разным местам. Идиотка! Всё ей любви не хватало, всё ей чего-то хотелось, всё ей мало было. А я говорила, Миса, прекращай, говорила же! Говорила ей наслаждаться той жизнью, что есть, говорила, что дальше будет хуже. Да ладно, да ладно… Идиотка. И, — послышался стук, — диотка. Сколько я ей отдала времени и всё ради чего? Чтобы она сдохла под очередным мужиком, вся полная чьей-то спермы? Гнусная, противная смерть! Надо было настучать ей по черепушке, чтобы не делала так… — какие-то капли попали на огурец, и Кюрин быстрым движением прошлась по лицу. — Надо было сказать ей, какая она идиотка, чтобы она не ходила где попало, не шаталась с кем попало, не верила в любовь. Никогда-никогда не верила! Губит любовь.       Вдруг послышался какой-то шорох. Кюрин улыбнулась.       — И ты припёрся сюда. Не покидаешь меня. Позаботься хотя бы об её покое, раз припёрся.       Она всё продолжала в тиши резать что-то.       — А знаешь, мужики ведь совсем убогие пошли. Женщины выгрызали себе чёртово право на работу, на учёбу, продолжают выгрызать, а они сели с порванными жопами и сказали: бля, нам мало. Нам мало того, что мир под нас подстраивается физиологически, мы чувствуем себя ужасно, потому что женщины что-то получают. Ох, какие мы несчастные! Каждому по бутылке в жопу. Они выходят на улицы, ничего не добиваются, ничего не зарабатывают, интересуются только своими увлечениями, не тратят ни капли на то, чтобы понять женщин, а потом очень хотят, чтобы мы что-то сделали, да? — она вдруг улыбнулась. — Ты таким же был. Я потому тебя и прирезала. Заебал ты меня, знаешь, муж родной.       Огурцы посыпались в миску. Последовали кусочки сыра.       — Ты мне тоже нравился. Мне многие мужчины нравились, я тебе даже изменить умудрилась, когда мы только встречались. Давно дело было, не вспомню даже имени того парня, так что не суть, — она сильно давила на кусочки сыра, совсем маленькие клала себе в рот. — Я считаю, женщины сначала очень-очень любят мужчин, потом в них разочаровываются, потом на них злятся, потом отрекаются от них, а только потом перестают их любить. И если эти женщины не любят других женщин, то, упаси их Господь, физически перестают любить в принципе.       Потом она вдруг смолкла. Поглядела в окно и заговорила тихо:       — Какой-то писатель прав был, поколение мужчин в этом веке какое-то дебильное. Дохуя хотят и нихуя не делают. А те, что делают, такую цену за свою жопу ставят, будто до небес. Вон, посмотри на Мису, она же хорошенькая. Была… — она обернулась в темноту, поглядела на стену. — Всё при ней, умнее женщины не встречала. И что стало? Вот же блядь тупая, говорила ей, — Кюрин чересчур сильно надавила ножом на сыр, и тот быстро разошёлся по дощечке в стороны. — С самого начала я говорила ей, что любви ей не найти! Что работа наша заключается в правильной подаче, мы как любовные официанты, ни больше ни меньше! А теперь… теперь… — она всхлипнула, вдруг повалилась на пол. — Ми-ис-а-а-а… — и разревелась.       Картинка пять. Щёлк!       Она прекрасно знала, что ей сказал врач. И была на опознании дважды: в первый раз её вынесли на руках двое мужчин, двое её друзей, они представились Чонгуком и Намджуном. Во второй раз ей хватило сил поглядеть.       Теперь же она сидела на земле. Гладила её пальцами, ворошила посаженные ромашки.       — Любишь же ромашки. Вот, принесла.       Дул лёгкий ветерок.       — Ты не помнишь, наверное, но в детстве часто звала меня самой лучшей мамой из всех, что у тебя есть. Ты боялась темноты и вечно бежала в комнату, выключив свет. А ещё любила по лужам прыгать и каши по утрам. Орала прям, чтоб я тебя кашей накормила! — со рта её вырвался лёгкий смешок. — Мне нравилось сжимать твои щёки и называть тебя кругляшком.       Её ладони с выпирающими венами прошлись по мокрой земле ещё раз.       — Когда мы… когда мы были ещё не так привилегированно стары, твой отец любил всякое. Вы с ним были похожи, кстати. Он любил ту же музыку, тоже вечно спал днями, а ночами был бодрый. Ещё он… — она всё продолжала пальцами черпать землю, — он был не совсем хорошим человеком, Миса. Но ты об этом и так знаешь, я тебе часто говорила. На самом деле, я… не думаю, что он был прямо дьяволом каким-то или демоном. Просто не любил меня и использовал. Это уж должны были мои проблемы быть, никак не твои. И всё так навалилось… глупо, конечно, — голос её перешёл на шёпот, — глупо так говорить. Я лишь прикрыться пытаюсь. Я просто мамой была не очень хорошей, — раздался всхлип, — вот и всё. И… мне надо было сказать тебе об этом, конечно. Извиниться. Я не умею извиняться, ты же знаешь, — она цокнула, поглядела в небо. — Юн была другой. Она любила со мной по вечерам телевизор смотреть, рано ложилась, тоже сладкое не любила. Вся в маму. А ты… ты была в отца, и… и я была не готова к тому, что ты у меня появишься. Я тогда даже не знала, что забеременела, а как узнала, уже поздно было. И… — она помотала головой. — Нет. Не так надо. Просто с Юн я была готова, а с тобой нет. И Юн была так на меня похожа, что ни скажи, у неё такое же мнение. А у тебя были другие хорошие черты. Ты хорошо готовила и убиралась. У тебя был очень сильный характер, сильнее моего и даже сильнее отцовского. Я всегда этому поражалась и завидовала и… — она вдруг подавилась из-за комка в горле, зажмурилась. — Скучаю по тебе, пузырик. Ты как-то сказала мне, что сдохнуть хочешь. Если бы я знала об этом тогда, убила бы себя сразу же, а я ведь не верила. Дура. Теперь… теперь э-э… придётся поверить, да, Миса?.. Врач сказал, ты так долго терпела боль, что у тебя были изнутри следы от зубов, — она инстинктивно проехалась пальцами по своему лицу, оставив за ними чёрный след. — Сказал, что такие травмы не были совместимы с жизнью. У тебя… э-э… у тебя был порван кишечник, а ещё лопнул желудок от чего-то там, не помню, что он объяснял, от каких-то ударов и… и они сломали тебе руки, руки, да, вот тут, — она показала на собственные кисти, — там кости были раздроблены. И ещё колени, таз тоже. Он сказал… сказал… сказал, ты истекала к-кровью. И… они даже не добили тебя. Не задушили. Просто оставили так умирать. Умирать…       Под ногтями её давно собралась земля. Она сидела четвёртый час на коленях и уже почти их не чувствовала.       — Прости меня.       Картинка шесть. Щёлк!       Минё сидит в кабинете. Она постоянно запрещала курить здесь, но сегодня ей можно.       Сегодня она курит, сидя за письменным столом, и водит ступнями по ковру. И глядит в потолок. Когда-то пустой, теперь на нём рисуются разные кофейные узоры, похожие на волны, на ленты.       Возник стук. Прорвалась голова внутрь.       — Г-готова? — он вскидывает голову вверх. — К-к-красота.       Фели в чёрном костюме. Глаза его вдруг начинают блестеть, и он, прижав ладонь к лицу, скрывается за дверью. Бедный мальчик так и не оправился.       Минё выходит в холл, решив не надевать каблуки. Тащит за собой бутылку шампанского, садится рядом со всеми на диванчик, ставит её со стуком на стол.       Чимин, долго-долго водивший по щекам, вдруг дёргается. Поглаживания собственного лица его успокаивают. Чонгук упрямо пялится куда-то в стену, пока Намджун, не сводя с него глаз, поглаживает его ладонь. Тэхён кусает губы, продолжая наглаживать швы на ладони. А Хёнджин…       Хёнджин никогда не понимал, что значит скорбеть. По определению этот глагол значит ощущать скорбь. Скорбь — это ощущение утраты. Его синонимами являются горе и несчастье. Его антонимами являются радость и веселье. И он не понимает, что ощущает, оттого старательно листает новостную ленту в телефоне.       Кюрин надела лучшее платье. Чёрное, словно сажа.       — И как вы? — спрашивает Минё.       — Живее всех живых, — бурчит Хёнджин.       — А как мы? — вторит Чонгук, вдруг улыбнувшись.       — А-а… не знаю? Как мы, Чимин? — с открытым ртом Тэхён оборачивается к Чимину.       — Шестьдесят два восемь, — шепчет он.       — Х-хорошо, неп-плох-хо, — Фели пару раз кивает.       — Ты уже кушаешь? Вижу, потолстел, — бесцеремонно спрашивает Кюрин и хмыкает. Фели кивает ещё раз, на этот раз улыбка его была краткой и смущённой. — Молодец.       — Юнги прийти не смог? — обращается ко всем Намджун.       — Когда сможет стоять, тогда и придёт, — Тэхён сияет. — Маленькие семейные трудности, ничего страшного. Ну, знаете, все эти мужские проблемки.       Хёнджин смеётся, не отводя от телефона взгляд. Все вдруг на него смотрят, замолчав. И он поднимает глаза, с улыбкой всех оглядывает.       — Чего вам? Я тут смешные картинки листаю.       — И какие же?       — Да мне Миса наприсылала, а я их так и не посмотрел нормально. Тут и про девчонок, и про каких-то жуков, и про тетрис.       — Про что, прости? — Намджун хмурится.       — Тетрис, милый, — Чонгук улыбается, схватив своего парня за ладонь. — Тебе понравится.       — Тетрис, — Фели хихикает. — Точно-точно.       — Тетрисинок не желаете? — Кюрин расставляет бокалы по столу, вскрывает бутылку, начинает разливать шампанское. — Нам точно надо.       — Выпьем.       Все тянутся за бокалами. Тэхён протягивает один из них Чимину.       — За тетрис! — они чокаются.       Картинка семь. Щёлк!..       А, ладно уж.       Затвор хлоп.