Как горюют солдаты

В квартале экзорцистов траур, хотя, наверное, кроме них самих никто не заметил бы этого. Наверное, для остальных они казались слишком чёрствыми. Это было не так, но ирония судьбы заключалась в том, что знали об этом только экзорцисты. Да. Они не плакали навзрыд у могилы даже во время похоронной церемонии. Даже когда хрупкий, самый младший из всех серафимов всхлипывал в плечо Лют, они все сохраняли отстранённые выражения, будто лица были вторыми их масками с одной умелой голограммой. Хотя внутри — в самой глубине, куда они привыкли прятать всё до лучших времен, кипела адская смесь злости и горя. Она просто удерживала себя на месте, чтобы не развернуться и, тряхнув наивную дуру за плечи, не наговорить юному серафиму, что она о ней думает. — Мне так жаль. Это так ужасно. Я так сожалею. Они этого не заслуживает. Никто не заслуживал. Просто осознание факта смерти кого-то, с кем, возможно, она не сходилась во взглядах, но знала с момента своего сотворения — сильно ударил по девчонке, как бы Сэра не пыталась огородить её от всего подобного. А потом экзорцисты ушли. Ушли после похорон, не произнеся ни слова. Таким и был их траур. Тихий и никому не заметный. Горький как листы самого старого чайного дерева, горечь которого можно понять, только их попробовав. Они не носили чёрных лент. И не стригли волосы. Не носили цветов к могилам. Не было заплаканных глаз с растекшейся по лицу тушью и подводкой. Горе было тихое и домашнее, словно зверь, забившийся в своё логово. Горе, о котором никто не узнает, потому что у солдат нет слёз и крови, а сердце выточено изо льда. Особенно у нового лидера экзорцистов. Лют не спит вторые сутки. И не заправляет постель, что не было с ней, наверное, никогда. И вместо ровных стопок одежды на полках, вещи валяются на стульях, если не на полу. Квартира в принципе не напоминала больше место, где может жить образцовый солдат. И вместо того, чтобы принимать новые полномочия или — ладно уж — восстанавливаться после ранений, она ходит по комнате неуспокоенным призраком. Безразлично перешагивая в одну сторону — разломанный на отдельные детали ещё в первые дни стул. Стена. Разворот. В другую сторону. Перевёрнутый маленький диван, который она не удосуживается перевернуть обратно. Два шага. Отбрасывает носком ботинка раму с какой-то картиной, которая чем-то её вчера выбесила. Опять стена. Иногда она сидит или лежит на кровате. И никакие из этих действий не имеют никакого смысла. Потому что она ничего не может. Потому что она слишком слабая. Оказалась слишком слабой тогда. Недостаточно сильной, недостаточно быстрой, недостаточно умелой. Недостаточно. И сейчас она недостаточно хладнокровная, чтобы думать о планах мести. Проводит инспекцию войск, чтобы просто, чёрт возьми, выйти из ебучей квартиры, не потеряв лицо. И недостаточно себя контролирует. Лют, даже лёжа в кровати несколько часов и глядя на идеально побеленный потолок — не может уснуть. Она настолько слаба, что даже не пытается от себя это скрыть. А она не должна быть такой. Сейчас никто ей это не позволит. Никто не позволит слабость лейтенанту ангельской армии экзорцистов. Единственный, кто мог позволить — мёртв. Наверное, будь здесь Адам, он бы посмеялся, что вместе с должностью главного экзорциста в комплекте идут и синяки под глазами. Лют протирает рукой уставшее лицо, облокотившись спиной о стену, прекратив своё бессмысленное кружение. Если бы он был здесь. Сколько вообще раз она ловила себя на этой горькой, будто медицинский спирт, мысли за последние дни? А сколько вообще прошло? Точно не больше недели. Сэра сказала, что у неё есть неделя на восстановление. Какая щедрость. Чтобы сделать хоть что-то и занять руки, точнее единственную оставшуюся, Лют идёт на кухню. Нет, ей не хочется ни пить, ни есть, ни вообще ничего, но, кажется, она сойдёт сейчас с ума, если не сделает что-то, кроме грёбаного самобичевания. Под сапогами хрустят осколки стекла и керамики. Лют переколотила половину своей посуды в первый день. Слишком бабский поступок, она знает. Такое стыдно делать даже в своей квартире за закрытыми дверями, зная, что за идеальными стенами, которые поглощают любые звуки, никто ничего не услышит. Но, если выбирать между тем, чтобы бить посуду как последняя баба-истеричка или попытаться набить морду главному серафиму в порыве эмоций — выбор очевиден. У неё есть обязанности, и падение точно им бы не помогло. А у нее слишком большая ответственность, которую на нее возложили. Адам же назначил её правой рукой, а значит она… Лют опять обрывает себя, вставив в кофемашину капсулу, даже не удосужившись прочитать от какого напитка. Хоть от цианида, ей кристаллически насрать. Двенадцать погибших. Она прекрасно об этом помнит, каждое ебучее мгновение. Может же она хотя бы на пять минут забыть об этом как, разумеется, не подобает лейтенанту, а точнее уже лидеру экзорцистов, и просто попить ебучий кофе, или что там ей приготовила эта пиликающая мразь? Пришлось поднять стол с пола, чтобы сесть куда-нибудь. Можно было, наверное, и стул, но Лют сомневалась, что он будет не сломан в трёх местах после того, как его швырнули в стену со всей дури. Дважды. Кофемашина сдержанно пикает, сообщая о том, что напиток готов. Лют берёт в руку кружку, сев на стол и подтянув к себе одну ногу, чтобы о колено можно было облокотить дно кружки. Она вдыхает кофейный пар, но почти не чувствует запаха. Тёплое и тёплое. Воспоминания наглыми мотыльками бьются в стенки банки-мозга, стараясь привлечь к себе её внимание назойливым копашением. И Лют сдаётся. Почему нет? Оно хотя бы хорошее. Относительно. — Приветик. Как делишки? Как детишки? Я типа не подглядывал за тобой и вся хуйня, я не блядский любитель таких ролевых игр, но у тебе горел свет, а я подумал может заглянуть и там чё то само придумается. По середине ночи ебать сложно найти собеседников, знаешь ли. Мне повезло, что ты не спишь голая, верно ха-ха. Так что? Тоже не спится? Как же она первое время ненавидела этот многословный и шумный поток сознания. Вот вроде смысл в нём есть и разобрать его можно, но подано в такой обёртке, что её даже раскрывать не хочется, не то, что есть. — Не спится, сэр. Чего тут скрывать, когда он уже сюда ввалился, а она уже не спит? Это просто иногда происходило, но распространяться об этом она не собиралась. Но её особо и не спрашивали, собственно. Адам с балкона в наглую проходит в комнату. Наверное, если бы балконная дверь была закрыта, он открыл бы её с ноги. Придвигает к себе стул. Единственный стул на кухне, который так-то её. Который стоял напротив её кружки. Но, казалось, глава экзорцистов этого не замечает, садясь на него задом, наперёд уложив подбородок на спинку. Ещё и с интересом заглядывает в её кружку, благо отпивать было выше его достоинства. — Хочу кофе. Сделай. Она может прямо сейчас выперить его из своей квартиры. Забрать себе обратно свой стул, свою кружку и своё тихое ночное прибывание, и послать первого человека с его хотелками. Сказать, куда он может засунуть свой кофе и чем подоткнуть, чтобы не дай бог не выпало. Она не на службе и не на плацу, чтобы всё это выслушивать. И Адам уйдёт. Каким бы он ни был, он знал чёткое и однозначное «нет». Особенно, если оно сопрягается активным выталкиванием за пределы квартиры обратно в то окно, из которого он и вылез. Как только она открывает рот, темнота коридора дыхнула холодом прямо в затылок Лют. Будто влажная чернильная тьма говорила, что она, конечно, может туда вернуться. Да. Она может остаться в одиночестве здесь, тихой ночью. В раю, где у всех всё замечательно, и нет снов, из-за которых они не спят по ночам. Или… — У меня только латте. Лидер презрительно фыркает, глядя на неё чуть ли не как священник на портовую шлюху, которая предлагает ему свои услуги. — Как ты пьёшь эту хуево разбавленную муть? В этой хуйне нет и грамма кофеина! Ещё скажи на миндальном, бля, молоке. — Поняла. Лют всё-таки забирает себе хотя бы кружку, чтобы Адам не попробовал из чистого интереса: такая ли это дрянь. — Вам не наливать. — Эй. Не пизди. Я такого не говорил. Лют отворачивается к кофемашине с лёгкой полуулыбкой. Иногда она видела своего босса насквозь, словно в какие-то моменты он был сделан из стекла, а остальные не замечают этого из обычной порядочности. Это странное иррациональное нежелание ни на секунду не оставаться в тишине и одиночестве. Будто, если он хотя бы пару часов побудет наедине с самим собой, то обратится в камень как в сказках. Как будто банальная тишина была чем-то опасным, что могло поглотить его целиком, не выплюнув и костей. Даже в доме у первого человека играет телевизор не потому что он его смотрит и ему интересно, а просто чтобы что-то играло и говорило. Лют ставит перед собеседником стакан, получая «опа, заебца» вместо «спасибо». Хотя того она и не ждёт. И если им обоим нужно просто «что-то, что говорит, чтобы просто не оставаться одному» в человеческом обличии, то их корыстные цели этой ночью совпадают, поэтому… почему нет? Отвоёвывать стул тоже не стала. Лют берёт в руку кружку, сев на стол и подтянув к себе одну ногу, чтобы о колено можно было облокотить дно кружки. А Адам, казалось, даже лыбится как-то иначе. То ли от кофе, то ли просто радуясь, что его послушали даже в такой мелочи. Рот экзорциста был занят кружкой, что освободило ангела от этой неиссякаемой болтовни хоть на пару минут. Но, видимо, женской натуре этого уже не надо было. — Сэр. — М? Раз уж мы тут друг друга эксплуатируем. — Может, сыграете на гитаре? Судя по взметнувшимся вверх бровям, глава экзорцистов ждал какой угодно фразы, кроме этой. Лют прикрывает глаза, вдыхая кофейный пар и борясь с желанием запустить ещё одной кружкой в стену. Потому что иначе она получит не только осколки, но и пятно на стене, которое самой и придётся отмывать. Лют ставит уже остывшую кружку на стол, чтобы та так соблазнительно-ухватисто не лежала в руке. В задумчивости опускает взгляд на пол, к разноцветию осколков. Так странно. Она ведь так долго не замечала этих перемен. А сейчас они настолько кричащие, что Лют проверила бы себя прошлую на слепоту причем изберательную и клиническую. У неё раньше было только две кружки. Обе белые. Ей этого хватало, ведь она никого не ждала в гости. Да, были остальные истребители, но они максимум могли посидеть в кафе. Тоже с белыми кружками. А в какой момент вообще у меня стали появляться другие кружки? Сейчас, по разноцветию осколков на полу, можно было подумать, что у неё коллекция кружек всех цветов. Лют наклоняется, подбирая один крупный осколок, проводя пальцем и счищая с него стеклянную пыль. Чёрная, матовая кружка. У неё такая была единственная. Там ещё была надпись «Это не чай, а вискарь», если залить её кипятком. Лют оставляет осколок на столе, в странном порыве открывая кухонный ящик. А другие капсулы для кофемашины в какой момент стали появляться на её кухне? Почему рядом всегда лежит штопор для вина? Отчего у неё привычка не запирать балконную дверь? Почему плац открыт даже ночью? Потому что они всё равно зайдут даже при закрытых дверях? Второй стул, в конце концов, с каких таких херов стоит у неё на постоянной основе? С тихим хрустом в руке сжимается капсула из тонкого алюминия, осыпая на пол молотый кофе. И самое отвратительно, что она знает с каких это херов. Точнее, с одного конкретного хера. Изо рта вырывается короткий рык, а в стену с огромной скоростью летит осколок, крошась на ещё меньшие фрагменты. — Прекрати! Хватит! Я знаю, что я перед тобой облажалась. Пиздец, как облажалась. Кружка не избежала своей участи, и она летит в стену, осыпаясь на пол новым фарфором и кофейными каплями. — Ты обещал нам. Мне. И ты наврал. Ты умирал на моих грёбаных руках, а я ничего не могла сделать. Стеклянный бокал на тонкой ножке, столкнувшись с полом, издал звук, похожий на громкий грохот битвы, в которой каждый удар был приговором. — Как ты посмел умереть? Я слабая. Я проявила слабость. Я не спасла тебя. В стену летят и остатки целой посуды, поднимая грохот. Тарелка раскладывается причудливой паутиной прежде, чем осыпается на пол обычными обломками. Звук фарфора будто отдавался стоном о стены пустой квартиры. Но хватит напоминать о себе каждой ебучей вещью в моей жизни! — Я ненавижу тебя! Рука до напряжения в хрустале и дрожи напряжённых мышц сжимает вещь, которую Лют будто не в силах кинуть в стену. Пепельница. Она ведь никогда не курила. Она ненавидела запах дыма, и открытый огонь, кажется, больше грешников. И в раю запрещали курить. Щелчок зажигалки, и пёрышко огня танцует на краю, опаляя кончик сигареты. — Сэре не навредит то, о чём она не узнает, а, лейтенант? Дым выходит из чужого рта тонкой струйкой, закручиваясь в туманные спирали и исчезая. — А что мне будет? Умру от ебучего рака лёгких? Хэ-хэ. Он переводит на неё свой беспечный взгляд. Наверное, его глаза можно было сравнить с золотом, хотя ей они всегда казались просто пожелтевшими от времени, усталости, яда и табака. — Эй. Не делай такие грустные глаза. Я, бля, бессмертная душа, оки? Я, нахуй, не сдохну ни от чего в этом мире. Клянусь своим ебучим хером. Лют и сама не замечает, как по щекам кое-где, впитываясь в ещё не отклеенные пластыри, текут слёзы. Настолько эти ощущения были ей незнакомы. — Дурак. И, кажется, в этой оглушающей тишине квартала экзорцистов всем слышен звон, с которым сдвигаются по полу осколки в квартире главного экзорциста; от того, что она сползает вниз на пол, будто не в силах выдержать груз на своих плечах. — Мог бы и взять меня с собой. И, кажется, в этом оглушающем горе никто не услышит тихого падения слёз, разбивающихся о хрусталь пепельницы.