Пупсик (ver 2.0)

«Тебе проще обозвать меня убийцей, чем потрогать меня»

Бобби приподнимается — чтобы тут же со стоном упасть, уронив голову на твердое плечо. Ох, блять. Мутный зеленоватый свет камеры отражается от чужой лысины, и в воздухе висит плотный, удушливый запах секса. Крепкие руки обхватывают его бедра, без церемоний насаживая еще больше — казалось бы, невозможно, но о, да, это возможно. Бобби стонет громко, в голос, раз за разом повторяя одно и то же и не обращает ни малейшего внимания на перехватывающую рот ладонь: «Ох, блять. Оох, бляяять» Свист и вопли из других камер уходят на задний план; Бобби полностью забылся в этой безумной гонке и жаре их одной на двоих похоти. Бобби абсолютно не знает, какого хуя он делает здесь. Да и какого хуя он вообще делает, тоже не ясно, но ему все равно, потому что ему это нравится. Не смотря ни на что — нравится. Нравится все это, все и сразу. Ебучее воздержание. Ебучие девчонки с их ебучими кисками, как будто бы они драгоценные нахуй. Железная койка скрипит, прогибаясь под их двойным весом — и ох, блять, разве это вообще должно было быть так? С какого перепоя он повелся на это циничное «пупсик»? Это его словечко! С какого хуя вскинул вверх брови — и, не ломаясь, забрался на чужие колени? О чем он вообще, блядь, думал? Повезло еще, что копы ушли смотреть телек, а в камере… ну, да, в камере они были одни. Ну хоть что-то получилось нормально. Мясистые, плотные пальцы забираются под футболку, пощипывая соски, и Бобби запрокидывает голову, чувствуя хоть сейчас готовый взорваться член. Кожанка где-то там, на полу, брюки с нею, а вот футболка на месте — что за срань с ним такая, даже не ясно. Бобби не берется объяснять. Мышление — это что-то из того, откуда-то в прошлом, до тех пор, как его смяли, вжимая в себя, грубые руки, а член потерся о чужой и твердый, до мокрого пятна возбужденный хуй. Любые мысли задвинулись в сторону: даже те, что, бля, на эти груды бывших мышц невозможно без боли смотреть. И так и было бы, он бы так и подумал — в любой другой раз, но сейчас Боб заведен, как пружина, и ничего эротичней этой грязной татухи на разжиревшем плече нет на всем свете. Это еще аукнется ему, когда-нибудь, найдет его из забытых воспоминаний, а пока все, что он может пока делать — это подниматься и опускаться, чувствуя, как горят от напряжения ягодицы. Как горит задница, потому что подготовка была вообще никакой, будто и не было. Но Бобби все равно двигается, раз за разом, пока мудила под ним не начинает вколачиваться, теряя рассудок. И вот теперь можно скинуть одну из его рук и устроить ее на своем члене, подталкивая: ты так хотел? Тогда поработай, нахуй, потому что яйца совсем уже поджимаются. Вспотевшая и мозолистая крепкая ладонь скользит совершенно очумело; ох, да-а. Бобби выдыхает, упираясь на чужие колени, и стонет; выдыхает еще раз — и на него совершенно точно накатывает. Бобби напрягается до боли от скрученных мышц, задыхается и все равно двигается, не останавливаясь, сжимается весь — так, что бритоголовый гортанно рычит, натягивая его на себя. Он кончает в него, и Бобби следует за ним, под громкие рукоплескания их каталажки. «Ты был класс» Бобби думает, что синяки останутся жесткие.