Сокращённо Бог

Болезненно ослепляющий гад Сокращённо Бог Если бы кто спросил у Ванечки, что для него бог — точно бы услышал вышеупомянутое сочетание слов. Потому что богом для него был лишь один человек, который внаглую выдрал сердце из груди, подобно самому клишированному зомби не то из ходячих мертвецов, не то из зловещих.. Рудбой, со своими заскоками на масках, вторых личностях и совершенной жуткой очаровательности, иглой под кожу ввился Ванечке, переливая всю его кровь в свой организм. Чтобы больше эмоций, больше энергии, больше жизни. Чтобы Он смотрел на Ванечку, как на своего, одобрял, трогал, держал, откровенно лапал, кусал, душил, царапал. Любил. Концертные обрывки не выходили из головы, стримы, будто предназначенные только для него, Фаллена, любые упоминания, трогали за самые приличные и неприличные места. Перед ним хотелось пресмыкаться, вставать на колени, тереться колючей от щетины щекой о бедра, молить о внимании и любви, болезненно хотелось быть Его. Ванечку знали, как абсолютно едкого и аморального типа, который на любой нелицеприятный комментарий отвечал ещё более омерзительно, да так, чтобы написавший тотчас бы начинал жалеть о сказанном. Он не гнушался о своем образе, мол, не зашкварно, бывает всякое. Умело делал комплименты девушкам, обаятельно ведя себя так только тогда, когда ему это нужно, и часто превращался в острую сосульку с крыши дома зимой — посылал "на хутор бабочек ловить", но менее цензурно. И эта врождённая смелость, язвительность уходила на второй план, когда он видел Рудбоя. Крышу сносило конкретно и, походу, надолго. Как иначе объяснить самому себе, что: "Ванечка, я не хочу дарить девушкам цветы и конфеты, слушать их разговоры, мне нравится, когда мужик-шкаф прижимает меня к стенке, оглаживает своей колючей щекой мою, выдыхая горячий воздух прямо в ухо и слегка сжимает татуированные пальцы на шее, и об этом не нужно даже просить". Охра все делал сам, точно определяя, что именно и в какой момент хочется Ванечке, и чаще это сводилось к грубости. Охра дерганый, по-злому нервный, совсем не очаровательно скалящийся настоящий монстр в ночи, освещенный лишь светом уличного фонаря и проезжающих машин, которому чужды любые вещи человеческие. Так о нем думают. Но для Ванечки, что Рудбой, что Охра — другие. В его глазах — это то, что спасет от света в конце тоннеля, что затащит за собой по кривой дорожке, вымощенной подгнившими телами, прямо в ад, покромсает душу на кусочки, не оставив и возможности на то, чтобы собрать ее, раскрошит сознание и заставит существовать, а не жить. Ванечке это нравилось, до одури, до хруста в пальцах. Он ждал, когда Охра сломает его окончательно, когда уже последняя косточка ранее целостного скелета расползется паутиной мелких трещинок и распадётся на миллионы кусочков, когда от Ванечки и его души не останется ничего, кроме Охры. Это была его личная религия. С белоснежным оскалом, часто выпачканном в крови. Капельки красной скатывались с него градом, падая прямо на худые колени Фаллена, ведь на них он сейчас и стоял у ног Охры. Фаллен, нареченный падшим, поставил себе клеймо Люцифера на спину, в место между лопаток, навсегда связывая тело и душу с ним. Обречённый страдать, он делает это в руках самостоятельного монстра, демона, и наслаждается. Откровенно млеет под горячими ладонями, сжимающими бока до синяков. Блаженствует, когда чувствует, как соприкасается с одеждой каждый глубокий след от зубов, электрическими зарядами будоража сознание. Особенно приятно было получать их на лопатках, и между, прямо там, где метка, где кожа нежнее и тоньше, а острые зубы чувствуются сильнее. Укусы там не проходят и на вторую неделю, а это означает, что любоваться красными, пульсирующими от боли пятнами можно ежедневно. Налитые кровоподтёками они настороженно ноют, прося больше такого не делать, но нет. Это не смысл жизни Ванечки. Это то, чего стоит избегать. Нельзя поддаваться слабостям организма. Не сломав — не построить нового. И это новое с завидным постоянством и слегка преувеличенной скоростью все так же рушилось, когда Фаллен видел Охру, когда тот трогал его, уничтожал личность. Лопатки чесались, и Ванечка понимал причины этой метаморфозы — перед отъездом в двухнедельный тур по центральной России Охра очень постарался, позаботился о том, чтобы его человек не забыл чей он. И это не вызывало беспокойства, а наоборот, нагоняло удовольствие. В любой момент можно было коснуться раны, вспомнить, как и кем она оставлена, и кончать с его именем на губах. Так было до тех пор, пока Ванечка не увидел кровоподтёки на ладонях, которые явно не были оставлены Рудбоем. Они болели так, словно в них были воткнуты тысячи иголок, пронизывая насквозь, выходя с другой стороны ладони. Кровить руки начали уже позже, когда Охра покинул его. Параллельно с ладонями из глаз также начала течь красная, густыми, насыщенными дорожками скатываясь на стол, и пачкая скатерть, только недавно отстиранную. А хотелось всего лишь попить неизменного травяного чая с липой и ещё каким-то горным сбором, открыв новые истории Рудбоя из тура. В тот момент он и понял, что щекам подозрительно неприятно влажно и холодно. И это не от слез — Ванечка, конечно, скучал, но не до того, чтобы плакать. Лопатки продолжали чесаться — заживали, но почему-то больнее, чем обычно, а алые пятна проявлялись и на ступнях. По центру ладоней виднелось по красной, кровоточащей точке, с каждым днём всё больше увеличиваясь в размерах. Ванечка не глупый. Кто не читал про стигматы, отметины Христа, кто не видел фильм про его страсти. Но в этот откровенный бред мало верилось, хотя рассказанная история набатом в голове била о реальности происходящего. Но в голову, как назло, приходили только те жуткие ангелы из "Доктора Кто", и Фаллен постарался поскорее забыть об этом. С такой проблемой нельзя ни к кому обратиться. Ни к Славе, ни к Андрею, ни к врачам. Это — дело только Ванечки, почему его тело обращается против него. Чем дольше не было Охры, а Ванечка старался занимать это время работой и просмотром новых историй и новостей про Оксимирона и его бэк МС, тем хуже становилось. Бинтов, которыми он перевязывал ладони и ступни, хватало максимум на три часа, категорически хотелось какого-нибудь клея, чтобы залить все эти кровоточащие дыры к чертям собачьим и выдохнуть со спокойной грудью, наслаждаясь едким ароматом супер клея. Он не связывал это с Охрой. Ванечка вообще не связывал стигматы ни с чем и ни с кем. Они были будто иллюзией, сном, Фаллен не до конца осознавал, что они реальны, и все это происходит в жизни, а не в чёрно-белом жутком сне. Что боль — не фантомная полоска воспоминаний в виде компьютерного кода, а реальная, резкая, причиняющая дискомфорт. При каждом шаге она глухо раздавалась по всему телу, заставляя поежиться, а в руках невозможно было держать что-либо большое и тяжёлое. Ванечка почти не выходил из дома, предпочитая спать целыми днями, хотя раньше таким не занимался и имел довольно здоровый режим сна. Одно радовало — Рудбой возвращается уже завтра, и явно будет в том настроении, чтобы убить Ванечку, пока только морально, от усталости. Что делать с метками он не знал, спрятать не получится, а если глаза начнут кровоточить, то пиши пропало. Но Охра самостоятельный монстр, и далеко, к тому же, не глупый, а потому, увидев красноватые разводы, идущие вслед за Фалленом, заставили напрячься. А после и общий его вид со всеми этими бинтами, кое-где мелькающими чернеющими пятнами, привел к такому же выводу, что сделал и Ванечка. Это тот мир, в котором все то, что, казалось бы, не должно существовать, имеет свое темное логово. То, что обязано гнить в самых далёких, скрытых от чужих глаз, углах ада, закованное в дьявольские железные путы, смазанные святой водой, и набитые полынью, сейчас сидит на кухне и пьет обычный кофе с двумя ложками сахара. То, что должно умирать от боли и кровопотери надулось, как мышь на крупу, и виновато рассматривает пятно крови на скатерти, про которое он благополучно забыл, и оно, кажется, теперь не исчезнет. Потом Рудбой ему расскажет о чудодейственной перекиси водорода, но не сейчас. То, что должно иметь нимб над головой и быть обреченным на вечные муки, потягивает травяной чай, сидя рядом с адским созданием, то и дело заглядывая в его постепенно чернеющие глаза. Ему больно держать кружку, из глаз вновь начинает потихоньку накрапывать, а бинты пропитываются бордовым все сильнее. Хочется понять, а что, собственно говоря, происходит, какого хрена так чешутся лопатки, и почему невыносимо хочется схватить Охру и не отпускать. Его трясет, но не от холода и страха — от желания и боли. Качает на стуле, откровенно штормит, а бледное вампирское лицо выдает его с головой. Это кожа смертника, а не убийцы. — Как давно это у тебя? — неожиданно спрашивает Рудбой, убирая скатерть со стола, застилая сторону Ванечки бумажными салфетками, и только потом ставит кружку с кофе на стол. — Как только ты уехал, — виновато смотрел на это Фаллен, беззвучно невыразимо говоря "спасибо", ведь сил на благодарности уже не хватало, — когда начал следить за вашим туром, за тобой. Несложно было срастить два и два в последние дни. Тогда осознание пришло само собой, когда днём ты лежишь спокойно, без инцидентов, а потом приходит уведомление о новой истории Джонни Рудбоя, и кровь начинает литься водопадом. Охра непосредственно виноват в этом, но только каким образом, Ванечка пока не понимал. — Значит, сильно кровило, когда смотрел на меня, и сейчас тоже, да? — Поверь, было и намного хуже, как тогда, когда я хотел позвонить, услышать твой голос, — он остановился, чтобы продышаться, воздуха критически не хватало, а голова шла кругом, — но понимал, что у вас уже слишком поздно и ты не ответишь, — нехотя, будто самому себе, бурча под нос, признавался он. — Ванечка, а чего ты сейчас хочешь? Вопрос определенно точно был провокационным, но Фаллен уже привык к этому. Он любил, когда им управляли, держали в своих руках, трогали, ему необходим был физический контакт. И сейчас, изголодавшись по тактильности, единственным желанием было: — Прикоснуться к тебе. Чтобы никаких бинтов, ничего. Кожа к коже. Чтобы ты сжимал меня в своих руках, оставлял засосы на плече, чтобы сделал сво... Фаллену не дала договорить боль, резкая, пронзающая конечности, тупая боль. Он вскрикнул, а кровь хлынула с новой силой, и теперь никакой бинт, сколько бы слоев он не навязал, ее не остановил. В ход пошли салфетки, заботливо уложенные Рудбоем на стол. Лопатки, вместо того чтобы привычно зачесаться, начали отдавать в мозг и тело глухими ударами и волнами новой пытки, пытки Охрой. Куда бы ни пошел Светло, теперь он видел только его. Его оскал, черную тень с колышушейся в такт движениям мантией. Темнеющую дымку, окутывающую с ног до головы, словно он таскал за собой грозовую тучу. Слова излишни — Охра заставлял боятся одним лишь своим видом, но не Ванечку. Эта угроза, нависающая чернеющим силуэтом, манила, притягивала магнитом, заставляя крючком виснуть на первой попавшейся части тела, пока самому не надоест. Нравилось, как собачка, тыкаться мокрым носом в татуированное тело, чтобы чувствовать, жить демоном, дышать его темными мыслями, вдыхать запах озона и гари, смешанного с отдаленными, уже выветрившимися нотами терпкого мужского одеколона. Предаваться страсти, каждый раз умирая под ласками Охры, и воскресая при ослепляющем оргазме. Ослепляющем. Слепота. Правильное слово. Ведь когда Охра рядом, никакие Славы и Андреи не вытянут Ванечку из квартиры, не заставят очнуться от сладострастного кошмара. Словно на привязи, как домашнее животное, он прогибается под любыми словами, действиями, просьбами, и просит ещё. Но так можно только с Охрой — на улице Ванечка вновь хлесткий циничный парень, что сам-по-себе, и никто ему не нужен. Но не в мыслях. Это болезнь, смертельная болезнь под именем Охра. Он заразился ею, и теперь не может вылечиться, никакие таблетки не помогают, а больница закрыла двери перед носом в первый день знакомства с демоном. И сейчас, когда кровоточащие ладони обессиленно комкают в руках красные салфетки, утирая с щек темные дорожки густоватой жидкости, а ступни ноют, заставляя держать их на весу, только бы не опускать на пол, не трогать вообще, желание коснуться пересиливает. Окровавленными руками он тянется к лицу монстра, обхватывает сначала одну щеку, потом, слегка поворачивая Охру лицом к себе, кладет трясущуюся ладонь на вторую. Кровь мажет по коже, стекает, и каплями капает на одежду и пол, пачкая их плоховыводимыми пятнами. Трогать больно, почти обжигающе. Чужая щетина колет прямо в стигматы, а сами раны беспричинно начинают пульсировать, но желание Ванечки не осуществлено. Взгляд Охры затуманен, это видно по растянувшимся зрачкам, голодно гуляющим по лицу Фаллена. Так он смотрел на него, когда тот опускался ниже плинтуса, расхистанно плавясь от внимания демона, того, как он убивал его морально. Но Ванечка не хотел только держаться за своего монстра уже достаточно сильно подрагивающими руками, нужно было больше. Мало, крайне мало прикосновений. Не хватает контакта, сердце не успокаивается, а все тело ломит и трясет так, будто Ванечка сейчас потеряет сознание навсегда, оставляя в памяти только последнее воспоминание — лицо Охры. Уставшее, но голодное. Красивое, но обманчивое. Злое, но очаровательное. Он гад, который заставил быть одержимым собой, без способа на существование по отдельности. Тот, кто переворошил все внутренние органы, переставил их на другие места, чтобы работали не так, как нужно, наоборот. Охра — причина стигмат и виновник собственного окровавленного лица, накрытого поцелуем Ванечки. Все ещё мало. Сухие, холодные, покусанные и потрескавшиеся губы Фаллена прикасаются к горячим губам Охры. Настойчивым поцелуем с отчётливым металлическим вкусом он выбивает из колеи их обоих, но Охра не теряется, перехватывая Ванечку за талию, подтягивая к себе на колени. Чтобы тело к телу, чтобы стало ещё хуже, чтобы то, что оставалось внутри, теперь уже сломалось навсегда. В таком положении Фаллен чувствовал все, но до сих пор хотелось больше, и он, обхватив руки Охры, положил их себе на шею, слегка сдавливая, давая понять, что он от него хочет. Грязно, больно и до невыразимости пошло. Кровь, которая, кажется, покрывала своим слоем всю кожу и одежду, уже не смущала никого из них, и Ванечка всеми фибрами чувствовал то, как с каждым мгновением горячие руки сжимаются на его, чужой, но такой близкой тонкой шее, усыпанной родинками, все сильнее. То была одна из его главных слабостей, после самого Охры, конечно. Когда почти не хватает воздуха, а в глазах темнеет. Тело разъединяется с разумом и тонет, тонет, тонет в Охре. Демон надавливал большими пальцами, поглаживая ими чувствительную шею, до сих пор слегка отливающую желтоватыми разводами старых засосов. Новые не заставят себя ждать, но не сейчас. Длинными татуированными пальцами он с силой проходится по плечам, убирая их с шеи, слыша разочарованный прерывистый вдох, и устраивает руки на острых лопатках. Ванечку подбрасывает на коленях Охры, начинает трясти все сильнее. Из последних сил цепляясь за плечи демона, он, едва удерживаясь на коленях, сдавленно стонет, жмурясь от контраста прикосновений грубых, ненасытных пальцев к заживающим, но до сих пульсирующим ранам, чувствуя жар даже через домашнюю футболку. Такая реакция не оставила себя без внимания, и Охра, скалясь в привычной, казалось бы, пугающей ухмылке, облизывает клыки длинным языком, прикладываясь ими к нежной вымученной шее, вгрызаясь в кожу, с силой стискивая в объятиях, и вновь надавливает на лопатки. Боль током проходится по всему телу падшего, оставляя микрозаряды в каждой его части, конечности. Пачкая кровью, он хватается за волосы Охры, слегка оттягивает их, опьяненно смотря куда-то в другое измерение. Рывком отталкивая Фаллена, монстр скидывает его футболку на ближайший стул и разворачивает к себе спиной. Демон приручил дворнягу, воспитал из него цепного пса, который подчиняется лишь своему адскому созданию, заставил думать только о нем. Охра выучил этого пиздливого зверька наизусть, и о такой реакции на простое поглаживание, пусть оно и было слегка грубоватым, не могло идти и речи. Слишком бледная кожа служила загрунтованным холстом для картины, сочетающей в себе все оттенки красного. На втором плане расположились фиолетово-желтые синяки, напоминающие о давней ночи, когда на первом ветвями молнии расползались странного цвета кровоподтёки и слишком заметные для двухнедельного заживления старые укусы. Глупость какая-то, искренний бред. Но ничто так не пробуждало Охру, как его собственные метки, метки демона на теле падшего. Стигматы кровили, не переставая. Подставляя спину под горячие руки Охры, ступнями пришлось опереться о пол, это тут же напомнило о том, что болели не только руки. Ванечка не мог сейчас посмотреть Охре в глаза, но даже затылком чувствовал его тяжёлый, полностью почерневший взгляд. Как за спиной появлялась дымка, а пространство вокруг сжималось, не давая свободно дышать. Воздуха не хватало. Охра дорвался. Одним слитым широким движением длинный язык демона на пробу провел по центру спины, в одном из самых чувствительных мест — между лопаток, где метка Люцифера, напоминание о вечном страдании. Она существует будто вразрез реальности, вторит хозяину о том, насколько его принципы не сходятся с идеалами жизни того мира, другого. Сил реагировать на действия Охры уже почти не остаётся, но его все равно подбрасывает навстречу опаляющей ласке. По щекам ливнем лились слезы из крови. Руки, что уже по локоть в крови, в надежде на устойчивость, цепляются за обеденный стол. Проклятый демон продолжает, зализывает каждую ранку, каждый особо глубокий след от зубов, каждый участок белой кожи. Спиной Ванечка чувствовал, каким сейчас был Охра. Пугающим, опьяненным желанием и голодом, неспособный различать что можно, а что уже переходит грань человеческого. Забыв о том, для чего с самого начала Охра потянулся облизывать тело Ванечки, зубы сами сомкнулись где-то чуть ниже загривка, где кожа чувствительнее всего, где следы от зубов, синяки и кровоподтёки будут видны лучше обычного. Схватившись покрепче за край стола, Фаллен ткнулся в него лбом, только бы этот момент никогда не заканчивался. Никакой лишней боли, отвратительных слишком милых слов. Боль. Точно. Руки крепко сжимали деревянный стол с разбросанными по нему расписанными красным салфетками, а ступни вжимались в пол. Кровавые линии, выходящие из центра конечностей, никуда не изчезли, в отличие от стигмат. Больше не было дыр в ногах и руках, никакого намека на Христово распятие, ничего из того, что пожирало изнутри своими догадками и теориями. Охра доволен. Он сыт, но, кажется, был бы готов зайти и дальше, если бы не увидел, как старые следы засосов и укусов сходят прямо на глазах, в режиме реального времени, оставляя только парочку причудливых шрамов-отпечатков зубов и новую метку, оставленную только что, ещё не успевшую посинеть, только слегка подернутую сеткой кровоподтеков. Это была крайняя точка, последний клочок надежды на спасение, шанс на отпущение. Дороги назад больше нет. Демон полностью владеет падшим. Не только эмоциями и телом, но и душой. Божественное начало вторит о том, что дорога, обрамленная цветочками и бабочками для Ванечки закрыта. Стигматы — предупреждение. Что нельзя так смотреть на Охру, думать о нем, жить демоном, отдаваться марионеткой и ломаться под его прикосновениями. Нахождение вдали от него, постоянная, убивающая боль от стигмат и укусов при одном лишь взгляде, должны были уничтожить в Ванечке всю привязанность, но не получилось — цепной пёс слишком верен своему хозяину. И последний укус словно всадил осиновый кол в грудь вампира, он навсегда связал Фаллена с Охрой. Демон — его мессия, личный Бог и Сатана в одном лице. Тот, кто заставит пойти за собой. И тот, кто убьет, не доведя до конца дороги. Охра. Гад, который пришил к себе, а Фаллен — вендетта демона перед адом. Никто их не отвяжет друг от друга, ведь через укусы в падшем теперь течет кровь демона, а в Охре — обреченного на страдания Ванечки. Стигматы не сломали их, ведь они уже были взаимно уничтожены, а заставили лишь стать лишь ещё более одержимыми. Быть личными религиями друг для друга, болезненно ослепляющими гадами. Сокращённо — Богами.