Твой первый и последний сон

            Галлахеру всегда плохо спалось в полночь. Асдана — жутковатое место, переполненное доверху незримыми сущностями, хлебом их не корми, а дай залезть в голову холодными цепкими пальцами. Особенно по ночам, когда разум терялся в ленивой дрёме. И хоть теперь массивные железные двери из листового металла в пять сантиметров толщиной и открываются с лёгкого толчка, Галлахер все равно время от времени здесь задыхается, как пёс в тесной клетке.       Несмотря на активно идущее обустройство мира Грёз и, соответственно, помещений, из которых в него было бы удобно попадать, он всё равно предпочитал свою старую конуру. Этаж 158, ряд 3, камера 274 в секторе С. Совсем скоро строители доберутся и до этой части бывшей тюрьмы КММ, обустроят по-модному, по-современному. А пока Семья осуществляет свой план, ему — единственному живому существу на весь сектор, здесь спокойно и вполне уютно.       Но только не ночью.       Галлахер сел, расстёгивая ещё одну пуговицу на своей рубашке. Чёрт, как же душно. Лёгкие будто накачали жидкостью, совершенно невозможно дышать. После всех этих экспериментов с меморией, воздух здесь стал тяжёлым и влажным, и чем больше разрастался мир Грёз, тем сложнее было существовать в реальности.       Просидев на койке ещё с десять минут и поняв, что инстинкт самосохранения его предпочёл бы, чтобы он не захлебнулся во сне, Галлахер спустил ноги в старые сбитые ботинки и, наклонившись, дёрнул за цепочку настольной лампы.       Тёплый свет осветил комнатушку четыре на четыре метра с кроватью, столом и крошечной раковиной возле двери. С момента освобождения Пенаконии он жил так уже чёрт знает сколько лет и не жаловался, в то время как его боевые товарищи или разбрелись по Галактике, или пошли на сделку с Семьёй и решили остаться здесь, чтобы помогать перестраивать тюрьму в отель.       Тревога конденсировалась за рёбрами. Он проживал день сурка из раза в раз, только благодаря звуковому сигналу об окончании "дневных" работ замечая ход времени. Кто придумал, что в сутках — двадцать четыре часа? Дни — бесконечны, а ночи — и того длиннее. Сегодня ему особенно мерзко. Что-то свернулось в углу его камеры. Что-то плотное, плотоядно поедающее его пустыми глазницами.       Стряхнув наваждение, Галлахер поднялся с кровати и, накинув куртку, вышел из своей комнаты. Дверь он не закрывал. Ключи подевались куда-то, да он и не искал — прятать всё равно было нечего. На сколько хватало глаз вверх и вниз бежали балконы, ровными стопками спускаясь вниз и простираясь вправо и влево. Когда-то КММ пришлось знатно попотеть, чтобы нанять достаточное количество охранников для этого места — тюрьма была гигантской. Здесь хоронили заживо самых отпетых мошенников, страшных маньяков и совершенно невинных людей, которым не посчастливилось перейти кому-то дорогу. Сколько лет он гнил в ней? Галлахер давно сбился со счёта.       Бредя по всё ещё не переоборудованным секторам, он не смотрел по сторонам, лишь себе под ноги. Всё равно пейзаж не радовал глаз. Просто большая клетка, в которую он вышел из клетки поменьше.       Ноги сами несли его в голубоватом свете прожекторов и угрожающе чернеющих дверей к лифту. Он чувствовал, что сейчас ему нужно не так много — немного поразмыслить в комфортной атмосфере, да опрокинуть стаканчик в недавно открывшимся баре. Конечно, не в уже построенной зоне для VIP-клиентов, а в зоне для персонала, на минус третьем этаже. Но заглянуть туда он ещё успеет. Сейчас его влекло немного в другую сторону.       Покинув кабинку ещё не замененного дребезжащего шестернями лифта, Галлахер ступил на мягкий ковролин, бегущий бардовой идеальной гладью между элегантными заграждениями и вереницей тяжёлых, дорогих дверей. Эта часть Пенаконии резко отличалась от той, к которой за много лет заключения привык Галлахер. Роскошь и элегантность, блеск, деловитая чопорность — всё это, впрочем, имело и нечто общее с самыми верхними этажами — сейчас здесь было абсолютно безлюдно.       Тревога не отпускала. У него было прекрасное собачье чутьё, и всё же сейчас оно молчало, уступив место иррациональному неуютному чувству. Он будто ждал чего-то, но не знал, что именно должно было произойти. Не желая самому себе казаться старым маразматиком, он направлялся в единственное место, которое несло ему спокойствие.       Несколько поворотов, сложный лабиринт из коридоров, тайные двери, что знал лишь он и Хануну в своё время, шорох ковролина давно сменился на цоканье сухих каменных плит. Он шёл целую вечность, ускоряясь, пока странный трепет в груди не стал невыносимым. Перед знакомой дверью он застыл и вздохнул, наполняя лёгкие чистым, не спёртым меморией духом. Рука легла на простую угловатую ручку и толкнула дверь, раскрывшуюся с душераздирающим лязгом.       Совершенно внезапно мягкий голубоватый свет ударил по сетчатке, заставляя Галлахера зажмуриться. Удивлённый, он, впрочем, быстро убрал вторую ладонь от лица и взглянул в недра комнаты. Стол, книжные шкафы почти без самих книг, заставленные блестящими в полумраке механизмами всех форм и размеров — ровно так, как Галлахер и запомнил в свой последний визит. Никто не приходил сюда, все забыли ценность и этих карт и этих книг. Галлахер шагнул вперёд, не слишком интересуясь безделушками, предназначение и устройство каждой он знал наизусть. Внимание его привлекло крошечное нечто, лежащее на тяжёлом, но совершенно чистом столе.       Он сделал шаг, другой, поднял руку и осторожно положил её на стол рядом с сияющей сферой. Поверхность её была неспокойна и податлива. Галлахер подумал, что она напоминает ему границу между двумя несмешивающимися слоями его любимого коктейля. Мягкий свет то усиливался, то становился более приглушённым. Что-то он не припоминал, чтобы Михаил держал у себя нечто подобное, да и, кажется, не было этой чертовщины в прошлый его визит в бывшую штаб-квартиру повстанцев, а по совместительству — жильё Легворка.       Неизвестная субстанция продолжала тихо сиять меж его пальцев, приветливо подмигивая и переливаясь яркой голубизной. Галлахеру казалось, в прошлом он бы удивился сильнее. Может, насторожился или даже испугался, но эта комната всегда обладала каким-то потусторонним шармом. Здесь не было ни страха, ни злости. Быть может, столько расчётливых, сложных решений было принято в этих стенах, что они намертво въелись в осыпавшуюся штукатурку и не давали просочиться за дверь любой эмоции, которая могла бы погубить планы собравшихся здесь великих людей?       Несмотря на отсутствие страха, пальцем трогать пузырь Галлахер не стал. Не отвалилось ещё окончательно чувство самосохранения, да и не за чем было — любопытство угасло также резко, как и удивление. Вместо этого он обошёл стол и развалился на продавленном диване, принесённым сюда Мифус знает откуда и когда. Да, он уже не помнил, как обустраивалась эта комната. Он уже почти забыл лица людей, собиравшихся за этим столом. — Хрен знает, как ты тут очутилось, — проворчал он в сторону молчаливо булькающей жижи, — но давай-ка без глупостей.              Дожили, он разговаривает с жидкостями. Впрочем, за неимением более общительной компании, сойдёт и такое соседство, да ему и не впервой — какая разница, болтать с крепким алкоголем или с непонятной субстанцией.       Галлахер достал фляжку. Открыв, кинул быстрый взгляд поверх поблёскивающего бока на стол, затем откинулся на спинку дивана и комфортно улёгся. Ему внезапно расхотелось делить эту ночь с хмурыми работягами из бара, здесь распить тот же виски было куда приятнее. — Знаешь, чей это стол? Хануну здесь рассказывал Легворку и ребятам обо всех норах в этой помойке. Я и половины об обустройстве этой тюрьмы не знаю, а он всё знал. В последнюю атаку они заминировали тайные пути к отступлению КММ, это Михаил сконструировал те бомбы. Точные часовые механизмы — его конёк.       Жидкость ожидаемо не ответила. Галлахер запрокинул голову на облезший подлокотник и снова приложился к фляжке. Рефлексировать в тайном кабинете его старого друга было... интересно. Галлахер мог бы сказать, что это пустая трата времени, да только вот время это ему некуда было девать. Жизнь растягивалась, словно одна из тех жевательных конфет, которые завозили во внезапно открывшуюся Пенаконию редкие торгаши. Занять удобную торговую нишу ещё пока было не поздно, да и Семья не была против налаживания отношений с Галактикой. Отель "Грёзы" был амбициозным бизнес-проектом, и хоть Галлахер в этом мало понимал, логично было бы рассчитывать со стороны Семьи на окупаемость.       Это героев-освободителей заботила судьба тех, кто посчитал Пенаконийскую тюрьму своим домом. Здесь рождались, здесь умирали, здесь грезили о семьях и о свободе. Получив эту самую свободу люди, впрочем, так и не поняли, что с ней делать. Кто был посильнее, смогли уехать, покинуть Асдану и вернуться в родные Системы, а кто-то так и остался пленником этих стен, переложив ответственность за собственную судьбу в руки Семьи. — Скажешь, я такой же? Безвольный сопляк, — Галлахер указал пальцем на светящийся пузырь, всё ещё зажав в остальных фляжку. — Но я остался с Хануну и не дал превратить это место в бандитский притон, когда тюремщики сбежали. Семье пришлось считаться с нами. Мы заставили создать пятый клан, ответственный за порядок, и сотрудничать с Михаилом и остальными.       Михаил был гением. Не таким хорошим стратегом, как Хануну, но он будто смотрел дальше и видел больше всех них вместе взятых. Такие вот они, Освоенцы. Галлахер встречал ещё двоих таких же — мужчину и женщину, товарищей Михаила. Правда, не запомнил их имена. Память вообще стала его подводить в последнее время. Ему часто снились разрозненные, сумбурные сны, в которых он снова и снова прятался в тайных коридорах, закладывал взрывчатку или кидался с самодельным или краденым оружием на людей в одинаковой форме Корпорации. Это было давно... Раньше, чем Михаил покинул их. — Он не объяснил причины. Сказал, путь Первопроходца зовёт его, что он нужен там, — хм, не перебрал ли? Клипот побери его дряхлое тело, совсем пить разучился. — Там, не здесь. Он сказал... что же он сказал...       Галлахер задумчиво уставился в потолок. Почему же он сам остался, а не последовал за Михаилом? Он ведь хотел, наверное. Что же произошло... — Красивый был, засранец, умный. Но простой, как палка, его нельзя было отпускать на переговоры ни под каким предлогом. Жалостливый ещё, поэтому не справедливый. Точнее, — Галлахер задумался, — не объективный. Не помню, сколько прошло, но... я был бы рад снова пропустить с ним по стаканчику.       Мысли затянула тонкая мутная плёнка. Так странно, он опьянел совсем быстро. Хотя, быть может он просто устал. Всё же он совершенно не помнил, когда последний раз засыпал, не задыхаясь от спёртого воздуха своей камеры.       Михаил... он так невовремя сорвался на другой конец Системы. У них разные пути, только вот Галлахер пока не понял, какой же избрал сам. Он бы очень хотел узнать и его и свой путь ещё лучше. Может, всё же отправиться в путь к бескрайним звёздам, вот только... "Это не твоя дорога, Галлахер."       Он ведь потом ещё что-то добавил. Это было сразу за тем, как его рука мягко коснулась небритой галлахеровской щеки, а большой палец в тонкой перчатке очертил контур скулы. И снова невыразимая грусть в голубых глазах под очень светлыми ресницами, и снова — белый шум в голове вместо слов.       Так хочется спать...       Михаил был с ним так разговорчив подчас. Он рассказывал Галлахеру о своих путешествиях, планах, целях. Они говорили и о тюрьме, и о людях, и о том, как всё будет, когда всё, наконец, завершится. "Я хочу создать место, где люди захотят остаться и найдут свою семью."       Какой же он был наивный. Как будто смерти сотен и тысяч людей не способны были очерствить его глупое по-детски невинное сердце.       Но Галлахер знал. Знал тяжесть тоски за его взглядом и глубину морщин на этом волевом лице.       Даже сейчас, когда прошло столько лет, он всё равно лежит на диване в его пыльной комнате и думает о нём — солнечном луче Пенаконии, разогнавшим страх и безнадёжность. Но Михаил не был солнцем. Он был тихой луной, сопровождавшей горесть их трагедий и радость побед.       Внезапно единственный источник света в комнате закрыла чья-то тень. Галлахер моргнул — старые инстинкты дали себя знать. Он напрягся и замер.       Когда бы успела открыться и закрыться дверь? Она же скрипит, как несмазанный автоматон, или он всё-таки задремал?.. — Михаил? — сон как рукой сняло. Галлахер сел и тут же пожалел об этом — комната покачнулась и поехала куда-то наискосок до того стремительно, что ему пришлось закрыть глаза и упереться обеими руками в жалобно скрипнувший пружинами диван.       Издали, как будто из другой жизни, послышался тихий смешок. — Доброй ночи, старый друг.       Нет, такого просто не может быть. Нет, он просто спьяну слишком много думал о нём. Это сон. Бред же, абсурд. Это было... так давно. — Я сплю? — Галлахер вскинулся, глядя в прекрасное, пусть и не самое молодое лицо над собой.       До боли знакомые, немного вьющиеся светлые волосы выше плеч, слишком добрые голубые глаза с привычной затаённой тоской на дне, но лицо... Черты не загрубевшие, не отяжелённые долгими бессонными ночами и бесконечными переговорами о мире. Галлахер бы дал ему сорок от силы. Отдохнул, пока путешествовал? Вероятно. Но... как же он выглядел, когда уезжал? Кажется, совсем иначе. Но это точно был Михаил, сомнений и быть не могло.       Галлахер поднял руку, но она упрямо грохнулась ему на колено, не преодолев и середины пути до чужих пальцев.       Совершенно внезапно на него свалилась дикая, всепоглощающая усталость. Он так измотан. Он так не хотел думать, догадываться, он так хотел чтобы Михаил был просто здесь. Живой, невредимый. Позволяющий иногда наблюдать за собой, пока возится с шестерёнками, напялив свой дурацкий монокль; гнать себя в кровать, когда глаза уже покраснели и не получалось, обнимать, когда слёзы счастья ничуть не портили благородство его черт и даже украшали навсегда изуродованное морщинами боли и утраты лицо.       Галлахер ведь... помнил. Конечно, помнил. Его грустную улыбку. И мягкость его перчаток на своих щеках. — Чёрт побери, Миша, ответь хоть что-нибудь, — собственный хриплый голос показался ему чужим. А Михаил стоял над ним, прямой, словно палку проглотил (сама аристократичность, ничуть не изменился), смотрел сверху вниз своими знакомыми загадочными глазами и улыбался. — Я вернулся, ... .       Галлахер видел шевеление его губ, но не слышал слов. Неужели он был так пьян и так счастлив, что окончательно свихнулся? И честно, был не против. — Ты... то дело, ты завершил его? — Я завершил все дела, милый ... . — Подожди.       Галлахер попытался встать, но не смог. Когда же он попытался снова, то оцепенел, почувствовав такое знакомое прикосновение к щеке. — Я больше никогда не уйду, ... . Я навсегда останусь рядом с тобой. — Но я... ты попросил меня сделать... ох, Миша, я старый башмак, совсем забыл, что нужно было... кому-то передать твои слова... — Чш, — палец в тонкой перчатке лёг на губы Галлахера, окончательно выветрив все мысли из головы. Веки тяжелели так стремительно, что уже спустя мгновение держать их раскрытыми не представлялось возможным.       Его обняли за голову, прижимая к тёплому телу щекой. Даже сквозь слои аккуратной, тщательно выглаженной одежды Михаила, он был просто огненным.       Михаил останется. Здесь навсегда. С ним.       Тик       Так       Тик       Так       Так... так... так...       Часы...       Часы на поясе Михаила застопорились. Время... будто остановилось...       Часы...       Но у Михаила не было часов. Однажды он рассказал, что это — подаренный ему приёмным отцом-мореплавателем компас.       Знакомые руки гладили его по голове, распутывая нечёсаные, сбившиеся в колтуны волосы.       Дышать было невероятно, невыносимо тяжело. Лёгкие наполнились жидкостью, она душила его до того, что он начал хватать ртом воздух, цепляясь за горячее тело перед собой.       "Всё хорошо, ... . Скоро всё закончится."       Нет, нет, нет. Всё не так. Михаил никогда не останавливался. Он шёл только вперёд.       Он бы никогда не оставил свой Путь ради Галлахера.       С рычанием Галлахер отшатнулся, но тело плохо слушалось его. Ему удалось лишь немного сдвинуться, и опустив взгляд на свои руки, он ужаснулся, увидев вместо них переливающуюся знакомыми голубыми отблесками непонятную субстанцию.       "Создания мемории должны оставаться ею до самого конца. Ты и так знаешь это, мем."       Правильно, у него ведь не было своей камеры, он не держал в руках оружие, он не сражался с Хануну, не смотрел с тоской на прекрасное белое лицо в обрамлении светлых волос.       Воспоминания сотен людей мелькали в голове с тошнотворной быстротой, сменяя друг друга и рисуя перед глазами до горечи знакомую правду, а затем — совсем другую реальность.       Шивон. Бар. Золотой Миг. Шкатулка. Шифр. Звёздный экспресс. Стелларон. "Соня". Кресло на вершине Рифа потока сновидений.       Тело объяла приятная прохлада. Он не чувствовал конечностей, а лёгкие больше не наполнялись мокротой.       Галлахер закрыл глаза.       Что-то действительно осталось с ним. Усталость. Огромная, многотонная усталость. Это оказалось сложно... помнить не одну жизнь, а сотни и тысячи. Сколько прошло времени, сколько он действительно спал в Грёзах? Это было божественно. Не помнить всё это, а только какую-то часть, очень маленькую и обособленную. Своя камера, маленькое прошлое и... Михаил.       Лунный свет озарял вершину самого высокого здания на Рифе. Место, где никогда не взойдёт солнце, не потревожит своими неспокойными лучами тех, кто нашёл, наконец, покой.       Умиротворение поселилось на изнанке Грёз, настолько глобальное и нерушимое, что даже ветерок не обдувал лицо Галлахера на такой чудовищной высоте. — Наконец-то я вижу тебя созерцающим.       Он обернулся, но поздно — его внезапный компаньон уже вышел из тени и встал рядом под лучи потустороннего искусственного света. Интересно, на планетах, где есть настоящая ночь, небо также прекрасно? — Научился, — хмыкнул Галлахер, отворачиваясь. — Ты всегда был способным учеником, Гаер.       Только Михаил додумался бы так нелепо сократить его имя. Галлахер усмехнулся. — Спасибо. — Ещё бы я поверил, что всё это — не проделки Стелларона. — Ты про наш разговор? — Да, — Галлахер развернулся спиной к сияющему небу и опёрся о заграждение поясницей. Внизу под ним простирались каменные джунгли Рифа, сорвёшься вниз — и меморию твою уже не отскребёшь от какого-нибудь не шибко удачливого мусорного бачка. Но ему было всё равно. Сейчас он смотрел исключительно на стоящего рядом. У его собеседника — всё те же светлые волосы, белые настолько, что кажутся голубоватыми, идеально отражавшие свет чёрно-голубого неба; грустные глаза и немного виноватая улыбка. — Это имеет значение?       Повисло задумчивое молчание. — Нет, — наконец ответил Галлахер, складывая руки на груди. — Раз ты решил меня убить, ты в любом случае сделаешь это, ведь так?       "Михаил" подошёл вплотную к нему. Теперь Галлахер мог различить каждую бледную веснушку на его бескровной коже. Ростом они были примерно равны, и при таком раскладе Галлахер физически не мог не смотреть в его глаза. — Ты хотел его поцеловать когда-нибудь?       О, да эта тварь уже даже не прячется. Отвечать смысла не было.       Кажется, к молчаливому консенсусу они пришли одновременно.       Чужая рука, обтянутая тонкой мягкой тканью скользнула по его щеке. Чувство, настолько знакомое и настоящее, что Галлахер вздрогнул, возможно впервые за всё существование своей отдельно живущей в мемории души. Когда Михаил сделал что-то подобное? С кем? Почему это прикосновение так плотно въелось в его память? Додумать он не успел. На лицо его упала тень. Галлахер напрягся, ожидая чужое ненастоящее дыхание на своих губах. Чёрт, эта сволочь была просто невероятна.       Вместо прикосновения к губам он внезапно ощутил едва заметную прохладу чуть выше правой брови. По подбородку вполне по-настоящему скользнул краешек довольно скромного галстука-жабо. Рука на щеке мельком нырнула вниз, под мочку уха, а большой палец снова огладил уголок челюсти.       Когда "Михаил" отстранился, Галлахер не смотрел в его глаза. Не мог признаться даже самому себе, что прямо сейчас его руки слегка дрожат, а в горле свербит так, будто он залпом выпил весь бар. — Боишься? — Смерти? Нет. Знал бы ты, сколько из них я помню также хорошо, как вижу тебя.       "Михаил" мелодично рассмеялся, всё ещё поглаживая его по щеке. — Я не сомневался. Хотя, было бы интересно узнать, могут ли мемы настолько развить своё мироощущение.       Галлахер не предпринимал попыток выбраться, ровно как и не подавался вперёд. Не сказать, чтобы эта штука его пугала, но внутренне он вдруг понял, что сопротивляться больше не может. Рядом с ним кошмары затихали и сотни глаз, которыми он смотрел когда-то на мир, сотни жизни которые прожил, уходили, приносили блаженную пустоту. — Два вопроса. — Спрашивай. — Почему ты сейчас здесь? Ты мог меня растворить ещё полчаса назад.       "Михаил" взглянул на него задумчиво. Настолько похоже на того, настоящего Мишу, которого так недолго знал Галлахер лично и которого провожал когда-то в Мире Грёз, получив последнее распоряжение. Несуществующее меморийное сердце тоскливо дёрнулось в груди. — Хороший вопрос, мем. На самом деле, это уже произошло и ты не существуешь. Почти. Второй вопрос? — Откуда ты знаешь, как назвал меня Михаил однажды? — Я уже слился с меморией, которая была частью тебя. Твои воспоминания теперь и мои тоже. — Зачем тогда задавал мне вопросы? — Любопытство, — пожал плечами Стелларон, чуть склонив голову. — Мемы, не единственные сущности, которые могут... развиться. Я любопытен. Только и всего. Хотел понять, как ты мыслишь и чем отличаешься от меня.       Тишину разбавлял шум Рифа внизу и позади них. Довольно продолжительное время никто не проронил ни слова.       Галлахеру казалось, что мир отдалился, провалился куда-то, но странно, его теперь это совершенно не заботило. — Тебе пора. — Да. Наверное, ты прав, — Галлахер поднял на него взгляд. Светлая грусть на лице "Михаила" тоже была ему знакома. Как будто Стелларон действительно мог ему сочувствовать.       Впервые лица его коснулся лёгкий ветерок. Взглянув в небо, Галлахер заметил, что оно потускнело, стало тёмным, а город внизу потерял очертания и стал мыльным и неприметным. Последней мыслью его было, что он всё-таки вспомнил и эту руку, и тепло чужого тела, и добрую улыбку, и поцелуй в правую бровь перед тем, как воздух вокруг разрезал протяжный паровозный свисток и всё окончательно потонуло во мраке.