-о-
Они не говорят об этом весь день. Том сидит рядом с ней на углубленном курсе Нумерологии, и они работают над своими вычислениями со всей практичной, хорошо отлаженной легкостью, к которой она привыкла. Он оперирует цифрами с неким изяществом, его мозг тихонько гудит, выдавая блестящий расчет за блестящим расчетом, она делает то же самое, и вместе они записывают результаты аккуратным, красивым почерком. Его почерк чуть более вытянутый, чуть более наклонный, чем у нее, а ее — чуть более размашистый. — Мисс Грейнджер, мистер Риддл — как всегда, замечательно! Вы могли бы почитать вот это эссе, которое лежит где-то у меня… — говорит им профессор Вектор, копошась в шкафу, и Том одаривает преподавателя своей ослепительной, очаровательной, предназначенной публике улыбкой, а затем поворачивается к Гермионе и демонстрирует ей ту самую ухмылку. У нее перехватывает дыхание, но она ничего не говорит. В его ухмылке есть что-то любопытствующее. Некий неявный вопрос: как далеко я могу завести тебя? Гермиона тоже себе его задает. Как далеко он может ее завести? Что она позволит ему сделать с собой? Она умная, уверенная в себе молодая девушка. У нее есть границы, врожденное чувство собственного достоинства и голова на плечах. Все, что он захочет, почти в панике шепчет что-то внутри этой самой головы на ее плечах. Потому что ты его, Гермиона. Он заполучил тебя в тот момент, когда ты не выгнала его из своей постели. Он прекрасно знал, как это неправильно — вот так прокрадываться в твою постель посреди ночи, а ты его не выгнала, и теперь он все и сам прекрасно знает. Гермиона ухмыляется ему в ответ. Они расходятся до конца дня. Когда вечером она заходит в Башню старост, Том уже ждет ее с двумя чашками чая и копией эссе по производным алгоритмическим вычислениям, которое порекомендовала им Вектор, и разжигает спор о какой-то детали в этом эссе, при этом ухмыляясь ей поверх чашки. Я могу прийти снова сегодня вечером, говорит эта ухмылка. Разве ты бы этого не хотела? Она бы хотела.-о-
Проснувшись ночью, Гермиона не впадает в панику, но на мгновение все равно удивляется. Его рука зажимает ей рот, чтобы подавить удивленный вскрик. — Как ты вообще сюда попал? Комната старосты охраняется так же, как и общежития девочек на всех факультетах… — спрашивает она, поворачиваясь в его руках. Том улыбается ей в темноте, как чеширский кот, и она понимает, что это отсылка, потому что Том Риддл тоже был воспитан магглами, и приподнимает бровь, глядя на нее. — О, не задавай скучных вопросов, ты выше этого, — говорит он, нависая ртом в полудюйме от ее рта. Гермиона видит отблеск его глаз в темноте, черный в черном. Когда он целует ее, это почти нервирующе вежливо. Галантно — вот правильное слово, если отбросить контекст: он в ее постели, посреди ночи, после того как без ее разрешения прорвался через охранные чары на дверях. Гермиона знает эти чары. Они так заворожили ее, когда она только переехала в эту комнату. Она буквально чувствовала их по всему периметру, исследовала их собственной магией. Чары многовековые, плотно сплетенные, укрепленные годами, и Гермиона была восхищена их замысловатым узором. Она знала, что чтобы разорвать их, потребуются такие заклинания, какие никто использовать не должен. Но вот Том галантно целует ее, а она мило стонет, словно они оба не в курсе, что он только что применил к ее двери немалое количество темной магии. Он закрывает ей рот, когда она стонет, стаскивает с нее пижаму, но рвущиеся из нее стоны уже ничем не остановить, когда язык проникает ей между ног, а Гермиона понимает, что сегодня он уже не будет мучить ее ожиданием. Том и в этом случае ведет себя очень по-джентльменски, прекрасно подстраиваясь под ее стоны и хныканья. Единственный намек на резкость — это то, как его руки прижимают ее бедра к матрасу, а плечи разводят ее ноги в стороны, пока он шепчет: — Это прекратится тогда, когда я захочу, а не когда ты кончишь. Гермиона переваливается через грань с благодарным стоном, но в тот момент, когда она смотрит в его глаза, темные и расчетливые, пока он смотрит на нее снизу вверх, она знает, что произойдет дальше. Что-то горячее и восхитительное скользит вверх по ее позвоночнику. Том снова склоняет голову. Это слишком сильно, чересчур сильно, и она не осознает, какие звуки издает, когда Том сильнее прижимает ее к себе и заставляет терпеть, терпеть так, что деваться некуда. Гермиона начинает умолять, ее ноги брыкаются в бесполезных попытках вырваться. — Том, я не могу... — захлебывается она, но все, что получает в ответ — это язык, так грубо ее вылизывающий, что из нее рвутся рыдания, а затем его пальцы снова трахают ее, и Гермиона понимает, что для него вообще не имеет значения, что она не может. Она сможет, потому что Том просто ее заставит. Она пытается уткнуться в подушку, когда кончает, но он выхватывает ту из ее рук то ли рукой, то ли беспалочковой магией, Гермиона точно не знает, и ухмыляется, слушая ее хриплые крики. Она пытается схватить его, чтобы снова поцеловать, но Том отстраняется и заключает ее в глубокие, крепкие объятия. Она тонет в запахе чистоты, когда одна его рука проводит по спине, а другая заправляет локон за ухо. — Эти книжные черви, — тихо шепчет он ей на ухо, — такие миленькие и праведные, но если с ними как следует поиграть... Он вдруг сжимает ее ягодицы и смеется над ее удивленным вскриком. — До завтра, Гермиона, — бормочет Том и дарит ей самый сладкий, невинный и джентльменский поцелуй на ночь, заставляя ее впиться пальцами в свою рубашку.-о-
— Все в порядке, Гермиона? — спрашивает ее кто-то на следующее утро, когда она сидит за гриффиндорским столом и наблюдает, как Том искренне улыбается маленькому первокурснику со Слизерина на другом конце Большого зала. Нет, мне очень больно, потому что последние два дня я позволяла своему однокурснику пробираться в мою постель и трогать меня, пока я не заплачу, размышляет она. Может, огласка поможет одержать верх в этой ситуации. Том сплел вокруг нее кокон тайны с того самого момента, как впервые появился в ее постели, и, возможно, его взволнует, если Гермиона вырвется из этого кокона и просто расскажет хоть кому-нибудь. Даже не обязательно, чтобы это была полная правда. Возможно, ей даже не придется прямо все рассказывать, она может просто поерзать, прикусить губу, покраснеть, сказать "ой, я сейчас немного отвлеклась...". Люди и так догадаются. Вариантов того, что может отвлечь Гермиону Грейнджер, крайне мало. Возможно, кому-то хватит идиотизма на мгновение подумать о МакЛаггене, ведь он всегда ходит за ней по пятам, как потерявшийся щенок, но в конце концов кто-нибудь из класса Нумерологии закатит глаза и скажет что-то вроде: "Серьезно, ребята, МакЛагген? Да ладно. Просто посмотрите на нее и Риддла. Они ж почти целуются своими огромными мозгами, пока в одном классе находятся”. Все остальные покивают в знак согласия, начнут выпытывать у нее информацию, некоторые девушки мечтательно будут вздыхать, а другие — кидать ей в спину кинжалы своими взглядами. Вот только они не догадаются, правда? Потому что они его не понимают. Не то чтобы и Гермиона понимает, по крайней мере, не до конца, но у них-то даже самого малейшего понимания нет. Они представят себе что-то очень романтичное, почти идеальное, типа судьба. Староста мальчиков, староста девочек, лучшие на своем курсе. Они представят себе свидания в Хогсмиде и посиделки в библиотеке, превращающиеся в застенчивые улыбки с ее стороны и хищные ухмылки со стороны Тома. Они будут вздыхать, выдумывая, как в какой-то момент он берет ее за локоть на выходе из библиотеки и, одарив почти застенчивой мальчишеской улыбкой, говорит: "Гермиона, я должен тебе кое-что сказать...". Конечно, они никогда не подумали бы о Томе Риддле как о мальчике, который стал бы разбирать многовековую, очень сложную магию, чтобы проникнуть в ее спальню и в ее постель посреди ночи. Да еще и без спроса. Это неправильный поступок. Гермиона это знает. Он переходит границы. Это небезопасно. Это подразумевает глубокое, фундаментальное отсутствие чего-то в нем… отсутствие чего-то жизненно важного в любом человеке, но особенно в любом мужчине. Или, может быть, это подразумевает наличие чего-то, чего не должно быть. Он ловит ее взгляд через зал и приподнимает бровь. Увидимся вечером, говорит этот жест. — О, да, все в порядке, — говорит она тому, кто спросил, и тем самым говорит "да" ему.-о-
Она ждет этой ночи. Глядя в темноте на балдахин своей кровати, Гермиона репетирует свои реплики. Том, это неуместно. Ты мог бы пригласить меня на ужин или в Хогсмид, но не пробираться в мою постель ночью без спроса. Том, это все тревожит, и я не думаю, что это здорово. Мы должны обсудить это утром. Может быть, мы выпьем вместе чаю и выясним, что происходит? Том. Я тебя раскусила. С тобой что-то не так, и я не совсем понимаю, что ты здесь делаешь, но не веди себя так, будто это все очень мило и нормально. Я пытаюсь тебя разгадать, пытаюсь тебя понять, и, кажется, уже получается. Том, помоги разгадать загадку (ха!): тебе не хватает чего-то, что есть у большинства людей, или у тебя есть что-то, чего у большинства людей нет? Хотя Гермиона знает, что это последнее. У него есть то, чего нет у других людей. Есть в нем с первого дня, как он ей представился, еще на пятом курсе, когда их обоих назначили префектами: остроумие, которое заставляет его казаться более тонко прорисованным, более детальным, более реальным, чем кто-либо другой. Он всегда был таким для нее. Ван Эйк, окруженный набросками импрессионистов. Он понимает ее. Вот почему в глубине души она знает, что может отрабатывать свои реплики сколько угодно: она ничего не скажет, когда он появится. Она лишь надеется, что причина его появления в том, что она его поняла. Она выжидающе смотрит на него, когда он присаживается на край кровати. Он смеется. — Ждешь, да? — приятненько спрашивает он. Гермиона приподнимает бровь. Том позволяет себе опуститься на кровать боком, положив голову ей на живот. Это мальчишеский жест, расслабленный и восторженный, как будто они устроили пикник под деревом на территории отеля, а он положил голову ей на колени, чтобы она поиграла с его волосами. Его великолепными, чернильно-темными, мягкими на вид волосами. Она проводит по ним рукой. На ощупь они такие же мягкие, как и на вид. Риддл ухмыляется, и на этот раз в его ухмылке звучит что-то вроде "о, я знаю, какая картинка только что пронеслась у тебя в голове, Гермиона", и тогда она крепче сжимает его волосы, чтобы напугать его. Его ухмылка становится шире. — Гермиона, — говорит он, — и вправду, книжные черви... А потом он набрасывается на нее. Его поцелуй сегодня обжигает, от него пахнет мылом и кедровым деревом, а руки притягивают ее к себе с яростной, совершенной уверенностью. Он прижимается к ее спине и грубо впивается в нее пальцами. Гермиона издает горловой стон. Она знает, что так и не воспользуется отрепетированными фразочками, но сегодня добьется победы каким-нибудь другим способом. Она тянется назад и проводит пальцами по покрытой тканью твердой поверхности между его ног. Том на мгновенье замирает. — Вот как мы, значит, играем? — он скорее рычит, чем говорит, и его тон наполнен дикостью. Он должен бы ее сильно встревожить, но сейчас в нем чувствуется лишь обещание более равных условий в их игре. Она пытается повернуться в его объятиях и снова схватить его за руки, но Риддл успевает зажать ее запястья за спиной, прежде чем она успевает вообще это понять. Гермиона борется с его хваткой, но в тот момент, когда начинает извиваться, понимает, что это бесполезно. Он на две головы выше ее, а еще на его стороне магия тестостерона, и тот факт, что они оба знают, какие заклинания нужны, чтобы взломать дверь в эту комнату. Заклинания, которые она никогда не использует. А он использует их каждую ночь, вот уже три ночи подряд. Свободной рукой Том стягивает с нее пижаму. Гермиона слышит шорох ткани, а затем что-то твердое и горячее прижимается к ней, и его дыхание касается уха. — Ну же, дорогая, — говорит он, — скажи "пожалуйста". — Пожалуйста, — пищит она и думает "попался", потому что на мгновение его шикарный, вышколенный королевский акцент, к которому она привыкла за долгие годы, срывается на грубый лондонский акцент, с гортанными паузами и всем таким прочим, с легкой трелью на звуке "р". Она проводила исследование. Она знает, где вырос этот мальчик. В маггловском мире она — дочь академика из семьи высшего среднего класса, а он — Томми Риддл, наполовину уличный оборванец, и она его не боится, потому что поймала. Но здесь Том Риддл — это сила природы, нечто пропитанное магией, с хваткой на запястьях, которую она даже не надеется сбросить с себя, пока он проникает в нее, медленно, текуче, заставляя ее чувствовать каждый дюйм. Она пытается оттолкнуться от него, но все, что получает — это резкий, почти бесцеремонный шлепок по заднице, как раз в том месте, где ягодица переходит в верхнюю часть бедра. Она сама удивляется тому, как громко стонет из-за этого, и вот снова чувствует виском эту нахальную, широкую ухмылку. Темп Риддл задает резкий, и действует довольно точно, находя нужные углы, маневрируя в ней с аналитической точностью. Когда он находит точку, которая приводит ее в восторг, то продолжает биться в нее, пока лицо Гермионы не оказывается прижатым к матрасу, и она снова начинает умолять. — Пожалуйста... — хнычет она, глядя на него большими, полными мольбы глазами. Она не умеет кокетничать и считает, что именно благодаря этому у них все и получилось. — О, дорогая, — говорит Том, и его голос, может быть, до ужаса спокойный и собранный, но в нем снова появляется трель на "р", из-за чего интонация в конце предложения недостаточно высокая. И тогда Гермиона понимает, что поймала его. — Хочешь еще? Он касается все еще горящего участка кожи на стыке ягодицы и бедра и слегка похлопывает по нему ладонью. В животе у Гермионы что-то стягивается. — Да, — умоляет она, и Риддл задумчиво хмыкает, прежде чем резко опустить руку на плоть. Неинтересно, когда ты не подыгрываешь, сказал он ей три ночи назад. Но она умеет играть в эту игру лучше него. Гермиона всегда была охренеть как хороша в соблюдении правил. Если он хочет устанавливать правила — пусть. Она сломает его подчинением. — О, спасибо, Том, — всхлипывает Гермиона, падая вперед, и кончает. Она слышит удивленный, полухриплый звук, когда Том делает вдох и следует за ней, и чувствует, как дрожит рука на ее запястьях, и, конечно же, отмечает трясучий, затяжной выдох у своего виска. Попался, думает она и ухмыляется в матрас. Попался, и я тебя сделала. — Защита… — выдыхает Гермиона, вытягиваясь под ним. Том все еще не двигается и, по ощущениям, напрягся. Она поймала его. Он знает это, и знает, что она знает. — …на твоих дверях — та же? Между ними висит тишина, прежде чем он жестко кивает ей в плечо. — Хорошо, — говорит она, все еще ухмыляясь.-о-
Когда Гермиона впервые прорывается сквозь его защиту, ее поражает, как же много времени это занимает. Она-то представляла себе, что Риддл делает это чисто, быстро. Как скальпелем разрезает магией несущие связки заклинаний, затем немного возится с Воющими чарами на дверной ручке, и готово. Она понимала, что для этого потребуются огромные сила и намерение, но никогда не представляла себе, что это может быть не более чем единичный момент. Теперь, когда она сама это делает, то понимает, что так быть не может. Он должен был простоять у ее двери добрых полчаса, закатав рукава, постучать палочкой по дверным петлям, бормоча заклинания. Идея эта была не спонтанной. Это не была безумная мысль, типа ха, сейчас пойду вскрою его дверь. Ну, может только чуть-чуть. Скорее, все было спланировано. Заранее. Что-то в этом есть такое, что заставляет тихий голосок внутри ее хорошенькой головы подходить сходить с ума. Когда она касается пальцами к двери в качестве первой проверки на прочность, чары проходятся нежностью и спокойствием по ее коже и напрягаются только после того, как понимают, что она тут творит. И тогда оказывают ей грозное сопротивление. Заставляют ее пронзить их всей силой своей магии, и в этом есть какой-то тошнотворный, извращенный аспект: разрушать что-то настолько хорошее — будто пачкаться. На полпути ее руки становятся липкими, словно дубовая древесина двери начала изливаться на них соками. На мгновение Гермиона задумывается о том, что было бы, если бы она просто постучалась. Это может стать самым легким выходом — просто сделать ход за пределы игровой доски. Но выйти за ее пределы — значит покинуть игру, а она не уйдет, пока не выиграет честно и справедливо. Поэтому она выпускает свою магию под Жалящее проклятье, вплетенное в самую верхнюю петлю его двери, и разрушает его. Затем с совершенно бешеной энергией борется с Жалящим на дверной ручке. Сама древесина пропитана заклинанием Сальвио Гексия, и к тому времени, как она заканчивает с ним, под ее кожей зарождается странная злость — злость на него. Злость на того, кто наложил эти чары. Гнев на что-то, чего она даже не совсем понимает. Может быть, все дело в гребаной "хорошести". Это все — лицемерие, вот что это такое. В мире, в котором каждую неделю ее спрашивают, а не из Дагворт-Грейнджеров ли она, в котором каждый комплимент сопровождается припиской "специально для магглорожденных", эти чары были наложены, чтобы дать ей... дать ей что? Комфорт? Безопасность? Защиту? Ощущение дома? У нее это отнимают. А потом отдают обратно и ждут, что за это полагается благодарность. Гермиона прорезает какое-то заклинание, и чары поддаются. Дверь распахивается. Она входит в его комнату. Это зеркальное отражение ее собственной: кровать, стол, окно. Здесь пусто. Шторы на кровати распахнуты. Постель аккуратно застелена. В ней никого нет. На мгновение единственным звуком в комнате становится стук ее сердца, отдающийся в ушах. Затем он выскакивает из-за двери. — Бу! — кричит Том. Гермиона вскрикивает, сердце заходится уже в горле, палочка направлена на него еще до того, как она успевает понять, кто он такой, а когда понимает, то кричит: — Господи, мать твою, боже, Том! Тот улыбается, по-детски и опасно одновременно, и что-то в этом гневе и разочаровании, источник которых у нее не выходит определить, сгущается, кристаллизуется в нечто тонкое, острое и похожее на нож. Не успев додумать мысль, она бьет его прямо по лицу. Время на мгновение останавливается. Его голова дергается в сторону от удара. Ее рука все еще в воздухе. Том медленно поворачивает лицо обратно к ней. Выражение на нем дикое, не поддающееся анализу. Это самое правдивое выражение, которое он когда-либо носил рядом с ней — выражение почти безумное. Опасность, предупреждает ее голос в голове. Беги. Ты только что совершила глупость, Гермиона. Но она не убегает, а просто встречает его взгляд. В комнате совершенно тихо, если не считать биения сердца, которое так громко стучит у нее в ушах, что кажется скорее тупым давлением, чем звуком. Неистовое выражение его лица превращается в ухмылку, размашистую и дерзкую. Сердце замирает. Затем они оба набрасываются друг на друга. Том опрокидывает ее на кровать. Гермиона бьет коленом ему в живот. Он хрипит и пытается схватить ее за руки; она выскальзывает из-под него и каким-то образом умудряется вывернуться так, что оказывается у него за спиной. Ее руки хватаются за его волосы, намереваясь потянуть, чтобы заставить замереть на месте. Том переворачивает их, прежде чем ее пальцы находят опору. Она бьет его в грудь, но безрезультатно, потому что это позволяет ему поймать ее запястье и вывернуть его на себя. Оно становится рычагом, которым он сразу же пользуется. В следующий момент Гермиона оказывается у него на коленях. Одна его рука крепко цепляется за волосы, удерживая ее голову на месте. Другая держит оба ее запястья за спиной. Он ухмыляется ей вслед. В сероватой темноте она видит отпечаток своей руки в виде тени на его лице. — Изумительно, — выдыхает он и целует ее. Он дикий и голодный, и да, "изумительно" — это как раз то, что нужно. Гермиона кусает его, кусает сильно, а Том улыбается ей в губы. Она не может пошевелиться. Он все еще держит ее за руки и голову, и бороться с его хваткой бесполезно, она это знает. Но у нее есть и другие варианты. Она толкается вперед по его коленям, пока ее лоно не натыкается на нечто твердое приятное, попадающее прямиком по нужному месту, и вот тогда Гермиона начинает тереться. Том делает глубокий, трепетный вдох. — Попался, — шепчет она, и ему хватает наглости издать ей в рот глубокий грудной стон. Этот звук прекрасен, прекрасен настолько, что Гермиона почти снова начинает из-за него беситься. Она снова толкается к нему бедрами, вырывая еще один такой же стон. Его хватка на ее запястьях слегка ослабевает, а она только этого и добивалась. Поворот, толчок, вспышка невербальной магии — и вот уже его ладони приклеены к изголовью кровати старыми добрыми чарами липкости. Гермиона садится к нему на колени и ухмыляется. — Попался, — повторяет она, потому что, очевидно, всякие опасности ей по душе. Том смотрит на нее снизу вверх. Его глаза широко раскрыты, будто смоляные чернильные лужицы. Прядь волос упала ему на лоб, и именно эта небрежность бьет Гермионе прямо в сердце. Она хочет сокрушить его. Разбить все его самообладание, вот этот образ, который он так тщательно выстраивал. Она хочет вскрыть его и посмотреть, что там внутри, есть ли там что-то. Медленно, осторожно Гермиона тянется к нему кончиком пальца. Зачесывает этот выпавший локон назад, к остальным тяжелым, шелковистым прядям. На мгновение ее рука погружается во всю эту темную мягкость. Затем она проводит кончиком пальца вниз, по линии его скул, челюсти, по горлу, задевая адамово яблоко, пока не упирается в застегнутый воротник рубашки. Риддл смотрит на нее широко раскрытыми глазами. А Гермиона щелкает пальцами. Одна за другой пуговицы расстегиваются под точными импульсами ее тихой, невербальной магии. — Позерша, — выдыхает он, но голос его веет усталостью. Она не знает, насколько сильное впечатление произвела, и намерена это выяснить. Не утруждая себя ответом, Гермиона распахивает его рубашку. Складки белой ткани с двух сторон обрамляют его тело, словно ангельские крылья. Его дыхание учащается, грудь вздымается и опускается резкими толчками, а кончик ее пальца медленно движется по его торсу, пока не встречается с дорожкой темных волос, исчезающих под поясом брюк. Ночь вокруг нее неподвижна. Застывший, ждущий лимб. Сейчас в ее руках власть, и пока неясно, чем это обернется для нее. Ее руки перемещаются к рубашке. Медленно она расстегивает пуговицы, щелчок за щелчком безмолвной магии обнажая кожу, дюйм за дюймом. Его глаза следят за движением ее рук. Он тяжело сглатывает. Сила, сила, сила. Гермиона никогда не относила себя к той категории людей, что жаждут власти. Знаний — да. Истины — возможно. Но истина становится силой, знания — тоже, так что, полагает она, имеет смысл находиться здесь и сейчас, рядом с человеком, которого желает понять, которого желает расколоть, и делает она это приклеив его руки к изголовью кровати, наблюдая за его беспомощно-голодным лицом, пока она сама стягивает с плеч рубашку. Ее руки возвращаются к его торсу. Гермиона проводит ими по бледной коже, как раз там, где под тонкими, стройными мышцами виднеется легкая тень ребер. Дыхание Тома еще больше учащается. Магия потрескивает в воздухе. Она чувствует, как Том пытается сражаться против приклеивающих чар, но те не поддаются. Есть что-то приятное в том, что ее аккуратные, маленькие, очевидно женственные руки способны удержать его на месте. Гермиона медленно ведет ладонь вниз. Очень, очень мягко. Том издает низкий, придушенный звук, когда она проводит рукой между его ног. Она говорит "ш-ш-ш" не для того, чтобы успокоить его, а чтобы дать ему понять: да, она прекрасно понимает, что Том не может спрятаться от нее. Он рывком прижимается к ней, когда Гермиона слегка сжимает его, надавливает сильнее, и из его горла снова вырывается сдавленный стон. — Мы немного в отчаянии, а? — шепчет она. Риддл усмехается, но прядь волос снова выбивается из прически, падая ему на лоб. Гермиона оставляет ее на месте, молниеносно ныряет вниз и впивается зубами в его кожу в том месте, где шея переходит в плечо. — Блядь, Гермиона... — полустон-полувскрик, и Гермиона не может удержаться от ухмылки в его шею. — Все в порядке, — шепчет она. — Отчаяние тебе к лицу. Том смеется, и смех его натянутый, а Гермиона улыбается, прижимаясь губами к разгоряченной коже, и зализывает оставленный ее зубами след. Она снова садится, опираясь на его бедра, и проводит руками по его бокам, пока не добирается до ширинки брюк. Эту пуговицу она расстегивает сама, вручную. Ей хочется потянуть время, понаблюдать за его лицом в момент, когда она проводит по нему костяшками пальцев. Все его тело напряжено, словно тетива, ноги вытянуты на кровати. Все это напряжение улетучивается, когда она, без предупреждения и предисловий, берет его в рот. Колени и ступни бьются о матрас, руки бьются об изголовье. На мгновение она опасается, что Риддл вырвется, но ее чары держатся. — Гермиона... — произносит он, и это звучит так, словно из него выбивают слова, выдавливают их из горла против его воли. В его голосе слышны хриплые нотки, и Гермиону бы это вполне устроило, вот только она все еще не уверена, настоящее ли это отчаяние или просто очередная уловка. Поэтому она не спешит, облизывает его, проводит кончиком языка по чувствительным, потайным местечкам и следит за тем, что, по ее мнению, даже Том не может контролировать: за биением его сердца под кожей, пока ее пальцы касаются его бедер, прижимая их к матрасу, и за краснотой, расползающейся по его груди, когда она поднимает взгляд. Том стонет, когда Гермиона встречается с ним взглядом, и откидывает голову назад. Его руки напряжены и все еще прижаты к изголовью, и это ее очень, очень радует. Его волосы растрепаны, а на лбу блестят капельки пота. Она медленно и влажно облизывает основание, отчего Том издает сдавленный вскрик. Его глаза лихорадочно блестят, когда она смотрит на него снизу вверх. — Мольбы помогут? — хрипит он. Гермиона низко, приглушенно смеется. — Нет, — говорит она, — такие штучки работают только на тебе. — Стоило попытаться, — смеется Том вместе с ней, задыхаясь, и на мгновение она ощущает глубокий, нежный дух товарищества. Он ей нравится, понимает она. Искренне нравится. Опасность, снова предупреждает ее здравый смысл, и сейчас эта опасность острее, чем когда-либо за все годы их знакомства. Этого ему знать не стоит, а у тебя нет и половины его актерского таланта. Поэтому Гермиона делает первое, что приходит ей в голову, чтобы он не заметил нежности в ее глазах: она опускает голову и одним махом заглатывает его. Звук, который издает Том, — музыка для ее ушей, и ей нравится, нравится, нравится чувствовать, как его бедра подрагивают под ее руками. А затем он издает протяжный стон, когда она снова опускается вниз, замирая. Ее язык движется по кругу, ощущая привкус соли, а над головой раздается хруст, происхождение которого Гермиона не может определить, потому что сосет. Она не обращает на него внимания и снова двигает языком. Том под ее руками напрягается, и она прекрасно понимает, к чему все идет. — Гермиона... — рычит он почти диким голосом, но срывается на очередной глухой крик, когда она сглатывает, и член толкается в ее горло судорожными толчками. Она сглатывает и садится обратно. Том поднимает на нее затуманенные глаза, и Гермиона понимает, что это был за хруст: пытаясь отцепить руки от изголовья, он неправильно применил свою магию и вместо этого просто оторвал спинку кровати от столбиков каркаса. Она моргает один раз, другой, третий, прежде чем начать хихикать, глядя на него: Том Риддл, весь такой ошеломленный, не в себе, пытается понять, почему его руки приклеены к деревянной доске. — Не могла бы ты быть так любезна и помочь мне с этим? — бормочет он, чуть посмеиваясь, и поднимает руки, осознавая свое затруднительное положение. — Ни за что, — смеется Гермиона, вставая. — Уверена, ты и сам прекрасно справишься. И можешь даже не пробовать Фините — мои чары покрепче будут. С этими словами она слезает с его кровати и выходит из комнаты, оставив его ни с чем, кроме одиноко валяющейся на полу рубашки. На следующее утро Том, как она замечает, освободился от своего изголовья и подал ей привычную чашку чая в общей комнате. Гермиона берет ее, напевая слова благодарности, и осматривает его. На его щеке видна расплывающаяся тень в виде отпечатка ее ладони. — У тебя легко появляются синяки, — говорит она. Том пожимает плечами, глядя на нее сверху вниз. — У тебя тоже. Просто у меня хватает порядочности выбирать такие места, которые можно прикрыть одеждой. После этого комментария ей очень хочется утащить его в спальню, но их уже ждет Вектор. Вздохнув, Гермиона достает палочку и проводит ею по его скуле, наблюдая, как красный цвет исчезает, превращаясь в кремово-белый, ни единого пятнышка. Укус на плече вполне можно прикрыть воротником. Его Гермиона оставляет.-o-
— Как бы ты назвала тайное общество? Если бы основала его ты? — спрашивает он, постукивая пером по губам, развалившись в кресле у маленького окна. Гермиона отрывает взгляд от своей книги. — Что за тайное общество? Он закатывает глаза. — Оно же тайное, Гермиона. Она резко переворачивает страницу, но все же задумывается. — Лично я люблю аббревиатуры, — говорит. Том смеется, откидывая голову назад и ухмыляясь ей из-под выбившейся пряди волос. — Боже, нет. Никаких аббревиатур. Что-нибудь... со смыслом. Чтобы вызывало чувства. Ей не понять, что этот мир имеет против бедных аббревиатур, но у нее наготове есть альтернатива. — Мне всегда нравилось название "Рыцари Круглого стола". Есть в этом что-то первобытное — рыцари. Очень привлекательно. Его брови сходятся у переносицы. Том убирает прядь волос с лица, и она чувствует сожаление. Ей нравится эта прядь. — Рыцари, — говорит он. — Это хорошо. Рыцари Круглого стола. Рыцари... Рыцари... Он прерывается, вертит перо, глядя в никуда. Гермиона возвращается к своей книге и отпивает чай, который он ей заварил. — Рыцари… — снова бормочет Риддл, постукивая пером. — Кто твой любимый нумеролог? — неожиданно спрашивает он. Она вдыхает, чтобы ответить, но останавливает себя. На этот вопрос есть два ответа. Первый — тот, который она дала Вектору почти два года назад: Амелия Харрис, магглорожденная с Рэйвенкло, родилась в конце XVIII века, и история ее жизни настолько же вдохновляющая, как и ее работы. Нищая семья, отличная карьера в Хогвартсе, должность старосты, тридцать лет в Министерстве, посвященные бесправным и обездоленным. Известна аккуратной, точной работой над такими же точными науками. Второй — ответ, который она дала куратору из Отдела Тайн две недели назад. Вальпурга Нотт, слизеринка, 1676 года рождения. Худший человек в мире. Утверждается, что эта женщина отравила обоих своих родных детей. Но, ох, ее расчеты, ее расчеты… Там аккуратностью и не пахнет. Глядя на них, Гермиона испытывает трепет: в них лишь нечестивость, дерзость и нонконформизм. Красота — это ужас. Том приподнимает бровь. — Вальпурга Нотт, — говорит она. Его брови взлетают вверх. Есть какая-то смешинка в его взгляде. — Кто бы мог подумать, — смеется он. Гермиона улыбается. — А у тебя кто любимый нумеролог? — спрашивает она. — Гермиона Грейнджер. Она смотрит на него. Что-то сжимает ей горло. — Я не нумеролог, — осторожно говорит она. — Я студентка. Том пожимает плечами. — Но ты им станешь. Ты... То, как ты обращаешься с цифрами, выходит за рамки простой компетентности. Вот я компетентен. А ты одаренная. В этом есть своя красота. Смелость. Осмелюсь сказать, даже некоторый эротизм. — Ты мерзавец, — говорит Гермиона, а Том смеется. — Просто человек, восторгающийся твоим математическим талантом, — отвечает он, в самом деле подмигивая ей. Гермиона возвращается к книге, пытаясь унять свое сердцебиение. — Рыцари, — снова подает голос Риддл. — В этом определенно что-то есть.-o-
Особенность школы в том, что ее можно закончить. Наступает выпускной. Для Гермионы он сопровождается высшими почестями, рекордным баллом по Ж.А.Б.А., ее друзья водружают плакат с надписью "ГРЕЙНДЖЕР ВСЕХ НАГНУЛА" над ее местом за гриффиндорским столом, профессор Вектор искренне улыбается ей, а затем обнимает и кричит: — Самая блестящая, самая гениальная девушка, мисс Грейнджер, вы далеко пойдете! К этому всему также прилагается письмо из Отдела Тайн, никем не подписанное, без адреса или контактов для обратной связи. В письме в весьма простых выражениях сообщается, что ей следует оставаться на платформе в Хогсмиде. За ней прибудет кое-кто, и там уже будут проводиться оставшиеся собеседования. Судя по тому, что она видит со своего места в Большом зале, с Томом происходит то же самое. Слизнорт наклоняется, чтобы похлопать его по плечу, и Том улыбается ему так ослепительно, что эта улыбка может затмить кольцо маленьких светящихся жабок, которое кто-то наколдовал вокруг его головы. Девять Ж.А.Б.А. У них у обоих по девять рекордных Ж.А.Б.А. Вечеринка. Гермиона танцует с каждым, кто попадается ей под руку, влюбленная в свой умный мозг и весь этот мир. Пока ее кружит капитан команды по квиддичу с Рэйвенкло — бывший капитан команды по квиддичу с Рэйвенкло, потому что они все закончили школу, — она размышляет о том, как ей повезло, что у нее есть мозги, которые никогда, никогда ее не подведут. Она танцует с Томом. У него закатаны рукава и ослаблен галстук, по скулам расплывается потрясающе красивый розовый румянец, а по лицу расползается мягкая улыбка, и это зрелище настолько совершенное, что Гермиона почти решается поцеловать его прямо здесь и сейчас. Ее идеальный мозг — штука одинокая и ищет, чем бы наполниться. — Я могла бы поцеловать тебя прямо сейчас, — шепчет она ему в шею, когда Том притягивает ее к себе после поворота. — Как? Скучно или с изюминкой? — шепчет он в ответ, проводя губами по ее уху. Гермиона смеется. — Видишь ли в чем дело, Том, — говорит она, — я хочу, чтобы у меня была фотография, где ты это делаешь, и я подозреваю, что если мы поцелуемся, тот мальчик с фотоаппаратом обязательно все заснимет. Он смеется. Поддерживает ее шалость. — Хорошо. Поцелуй для фотографии. Она улыбается ему, а Том обхватывает ее талию и наклоняет назад, и в этот момент, перед тем как их губы встречаются, кто-то кричит "ооооо, смотрите, наконец-то!", а они улыбаются друг другу своими маленькими сокровенными улыбками. Это самый идеальный поцелуй. Сначала Том делает это легонько, почти испуганно, как будто не уверен в ее реакции. Гермиона старается застыть на мгновение,словно очень удивлена его поступком. Когда она начинает целовать его в ответ, он улыбается ей в губы, и это улыбка юноши, который был наполовину влюблен в течение нескольких месяцев или лет, и вот, наконец, в порыве бурной радости добился девушки. Гермиона слышит, как щелкает камера. Дальше поцелуй затягивается и становится достаточно страстным, чтобы сойти за первый поцелуй двух слегка подвыпивших студентов, которые провели половину своего подросткового возраста, восхищаясь мозгами друг друга, но слишком стеснялись что-то с этим сделать. Том прижимает ее к себе, снова улыбаясь этой радостной, идеальной улыбкой, а она встает на цыпочки и запускает руки в его волосы. Он откидывает ее назад, сильные руки крепко держат ее, когда он отстраняется, и выражение его лица ошеломленное, пьяное и совершенное, но в его глазах снова есть эта причуда, этот свет, такой неправильный... Камера снова щелкает. Кто-то кричит "Риддл!", Гермиона смеется, он смеется вместе с ней — он понимает ее шутку, понимает — и они танцуют еще чуть-чуть. В башню возвращаются далеко за полночь. Риддл заваривает чай, а Гермиона раскладывает обе фотографии на маленьком столике. Они любуются ими вместе, сидя на диване и потягивая чай. Его руки перебирают ее волосы, когда она прижимается к его груди, а кончики пальцев массируют кожу головы, ноющую из-за заколок и шпилек. Первое колдо начинается с того момента, когда она начинает реагировать на поцелуй, и заканчивается тем, как он откидывает ее назад. Это идеальная, идеальная фотография его идеальной, идеальной игры. — Тебе очень идет эта прическа, — говорит он, переводя взгляд с колдографии на то место, где его рука в данный момент расплетает ее косу. Гермиона фыркает от смеха. — Румянец. С чего у тебя румянец? — спрашивает она. Он пожимает плечами. — Я краснею, когда выпью. Бледная кожа, Гермиона. Вторая колдография показалась бы любому стороннему наблюдателю такой же. Девушка, красивая, откинувшаяся назад в объятиях очаровательного парня. Оба сияют, глядя друг на друга. Но вот он — этот намек на резкость в его глазах, маленький проблеск того, что он понимает ее. Они смотрят друг на друга. В мгновение ока оба тянутся к фотографиям на столе. Гермиона готова драться, чтобы забрать ту, что понравилась, но, как оказалось, Том тянется прямо к первой фотографии, когда как ее интересовала лишь вторая. Верно. Конечно. Для нее смысл в том, чтобы видеть и быть увиденной. Для него — в том, чтобы иметь кого-то, кто ему подыгрывает. Они смотрят друг на друга, два острозубых хищника, охотящиеся за совершенно разной добычей. Гермиона прячет свою колдо в незаконно расширенный заклятием карман, Том вертит свою между пальцев и улыбается ей. Она закатывает глаза и ставит пустую чашку. — Ладно. Я иду спать. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, — повторяет он, с притворной легкостью провожая ее взглядом, пока она поднимается. Не успевает Гермиона дойти до лестницы, ведущей к ее двери, как он окликает ее из-за спины. — Знаешь, Гермиона, — говорит он, — мы вдвоем устроили бы самую ослепительную свадьбу. Это должно ее удивить. Она это знает. Но прямо ждала, что Риддл чем-нибудь ее ошарашит после сцены с двумя колдографиями, поэтому она не колеблясь разворачивается и прислоняется спиной к двери. К тяжелой дубовой двери, на которую наложены заклинания, видавшие на своем веку так много всего. — Нет, не устроили бы, — беззаботно говорит она. — Потому что, если бы я выходила за тебя замуж, я бы хотела поцеловать тебя как следует, а не скучно, и тогда колдо вышла бы и вполовину не такой хорошей. Гермиона ухмыляется Тому, Том ухмыляется в ответ, мол, "нельзя отставать, правда?", и она проскальзывает в дверь, чувствуя, как с щелчком закрываются засовы. Возможно, закрываются они как-то тоскливо, с ощутимой тяжестью. То, что они проделывали с дверями друг друга в последние несколько месяцев, не способствует хорошей работе чар. Том появляется в ведьмин час, тенью скользнув в ее постель. У него вкус красного вина и магии, и в кои-то веки никто из них не ставит друг другу синяков. Он раздевает ее с таким выражением, которое женщина менее значимая приняла бы за благоговение. Его руки касаются ее ребер, контрастируя на коже бледностью. Когда она вот так сидит у него на коленях, разница в их росте не превышает и дюйма. — Ты, — говорит он, прижимаясь губами к ее горлу, — возможно, самая яркая ведьма нашего времени. Ее голова откинута назад, а он уже ласкает ее, заставляя затаить дыхание и воспарить в состояние блаженства. Но она все равно усмехается. — Но ведь так и есть, — шепчет Том, медленно опуская ее на подушки, пока она ложится на них. Гермиона почувствовала бы себя даже вялой, если бы не тот факт, что тон его голоса не вполне соответствует сути его слов. Не похоже, что он делает ей комплимент. Это звучит как расчет, как план. Или, может быть, как обещание. Его рот горячий, жмется к нижней части ее груди, целуя, целуя, целуя. В конце концов ее ногти впиваются в его плечи, оставляя маленькие следы-полумесяцы от того, как сильно она прижимается к Тому, пока он долбится в нее. — Ш-ш-ш, — выдыхает он, водя носом за ее ухом. — Боже, ты великолепна. Та ее извращенная часть, которая на протяжении последних десяти лет жаждала похвалы от своих учителей, урчит от этого заявления. Что она будет делать теперь, когда оценки кончились? Том, должно быть, ловит заминку в ее дыхании — хотя, возможно, она и не пыталась ее скрыть — и удваивает свои усилия: — Самая блестящая, — он целует ее горло, — чудесная, — он отстраняется, заглядывая ей в глаза, — маленькая ведьма. Это слишком. Гермиона чувствует себя беззащитной, уязвимой, и мысль о том, что он будет наблюдать за ее лицом с расстояния даже двух дюймов, пока она кончает, пугает. Она слишком открыта, а он слишком хорошо умеет ее читать. Но у нее нет особого выбора, поскольку Том крепко сжимает ее челюсти и держит ее голову повернутой прямо к себе, пока медленно, мучительно втрахивается в ту самую точку внутри нее. Гермиона стонет. Он наблюдает за ней острым, лихорадочным взглядом — как она рушится, а слова, которые он бормочет ей в шею, следуя за ней, кроют себе мольбы и грязь. Выходя из комнаты, Том говорит ей, что любит ее. Гермиона разыгрывает единственную выигрышную комбинацию, которую может придумать перед лицом этого заявления, и говорит ему, что тоже любит его.-o-
На следующее утро он угощает ее чашкой чая и предлагает исправить чары на своих дверях, которые они полностью испоганили. — Не хотелось бы, чтобы следующие старосты заметили, что мы тут натворили, да? — смеется он, засунув руки в карманы мантии. Гермиона склонна согласиться. Заклинания искажены, ослаблены и испорчены, на них отчетливо видны следы активного использования темной магии. Его дверь начинает дрожать, когда она тянется к дверной ручке, словно ожидая боли. Его дверь иногда издает фыркающий звук, исходящий из самой верхней петли, куда он, похоже, любит накладывать проклятие, странно пахнущее химией, как озон и антисептик. — Тот факт, что ты с такой силой противостояла простым Воющим чарам, говорит о твоем огромном таланте, но в то же время показывает, что ты совсем не разбираешься в нюансах, — говорит ей Том, тыча в дверь своей палочкой. — Я тебя умоляю. Ты пытался наложить Империо на мою дверную ручку. — Твоя дверная ручка имеет какие-то претензии к мужчинам. Она бы серьезно навредила довольно деликатным частям моей анатомии. Гермиона закатывает глаза, засовывая палочку в пучок на макушке. — Моя дверь все еще издает жалобные звуки, когда я направляю палочку на верхнюю петлю, — говорит она. — Иди и извинись перед ней. — Хорошо, — Том подходит и встает рядом с ней. Кедр и мыло. — Мне очень жаль, что я причинил тебе боль, дверь, — лжет он, и даже дверь очаровывается им, раз перестает ныть. Он готовит чай. Они пьют его, сидя на полу и наслаждаясь сиянием своей идеальной, утонченной работы, наблюдая за висящими над дверями чарами, как будто с ними никогда не случалось ничего плохого. Том обнимает ее за плечи. Мы могли бы вместе править миром, хочется ей сказать. Но дело в том, что эта фраза — править миром — на самом деле означает нечто другое: изменить мир. На самом деле никто не хочет править им, нужно быть сумасшедшим, чтобы гнаться за всей этой бумажной волокитой. Власть — лишь необходимое ради перемен зло. Они могли бы править миром вместе, да. Но изменить его? Гермиона подозревает, что для этого их взгляды слишком сильно различаются. И это чертовски обидно. Именно это она и говорит ему в конце концов: чертовски обидно. Том с ней соглашается, и это единственное полное предложение из его уст, в правдивости которого Гермиона уверена. Они прощаются на станции в Хогсмиде. Когда он замечает, что она осталась, то смотрит на нее неприкрыто-хищно, и Гермиона понимает, что, чем бы Том ни собрался заниматься по окончании школы, он, по крайней мере, немного знаком с процедурой найма в Отдел Тайн. Что-то холодное и опасное бежит вниз по ее позвоночнику. Прежде чем Гермиона успевает придумать ложь о том, что МакГонагалл позвала ее посмотреть дольмены, он наклоняется и убирает локон волос с ее лица. — Что ты ответила им на вопрос что тебе хотелось бы исследовать? — шепчет он. Она выпрямляется и пристально смотрит на него. — Не твое дело. Том тихо смеется, его большой палец скользит по ее скуле. — Пожалуйста, скажи мне, что не какую-нибудь ерунду о происхождении магии, магглороженных и все такое прочее… Хотя от нас двоих они и это съели бы. — А ты что им ответил? — перебивает его Гермиона. — И почему не принял их предложение? Кажется, он совершенно не удивлен. — Смерть, — просто отвечает Том. — Я сказал им, что хочу исследовать смерть. И, по правде говоря, я не принял их предложение, потому что они сказали мне, что для достижения целей моего исследования с помощью их методов потребуется много очень, очень продвинутой нумерологии, к которой я считаю себя менее способным, чем к альтернативным методам, требующим иного подхода. — Понятно, — говорит Гермиона. Все встает на свои места. Альтернативные методы. Иной подход. К теме смерти можно найти множество подходов. — Мы еще встретимся, я полагаю. Если ты согласишься, конечно, — говорит он. — В конце концов, ты мой любимый нумеролог. Гермиона изгибает одну бровь. — Я поставлю на свои двери самые сильные чары. Она гадает, отказала ему или, наоборот, пригласила, но ответа не находит. Том смеется и целует ее в губы, а когда поезд трогается, имеет наглость помахать ей из окна своим носовым платком. Она закатывает глаза, прицеливается своей палочкой и произносит заклинание. Если она попала в цель, то маленькая вышивка на платке — тонко выполненный черный орнамент с надписью Т.М.Р., обвитый змеей, — сменится на их инициалы, выведенные вместе на паре сцепленных колец.-o-
В течение следующих четырех лет Гермиона взрослеет и открывает для себя, что ей нравится этот процесс. Она придумывает, чем занять свой мозг, не прибегая к тайным романам с неправильными мальчиками. Отдел Тайн оказывается достойным местом охоты для ее блестящего ума, и она больше не чувствует себя тигрицей, запертой в слишком маленькой клетке. Наличие подходящих условий, в которых можно играться мозгами, снижает ее нервозность. У нее появляется склонность бросать беглые, испытующие взгляды на умных мужчин с темными волосами и следить за тем, улыбнется ли кто-нибудь из них в ответ. В конце концов, один из них действительно дарит ей улыбку, которая не совсем соответствует ее желаниям — очевидно, он чувствует, что они делят какой-то секрет на двоих, но Гермиона подозревает, что у него на уме совсем другие секреты, — но этого вполне достаточно, и в итоге она с ним обручается. Он ей нравится. Аврор-следователь, бесшабашный и обаятельный, и у него прекрасные волосы. Однажды вечером он опускает свою голову — и волосы у него чудесные, и все такое, — ей на плечо, удовлетворенно вздыхает и говорит, что она — единственное место в его жизни, где все кажется простым. Гермиона соглашается с ним, совершенно искренне. И именно в этом правдивом утверждении, как она считает, и заключается проблема. В ту ночь, когда они лежат вместе в постели, она дает ему пощечину. Как только она видит его полный ужаса взгляд, то не может удержать рвущегося наружу смеха. Оглядываясь назад, она думает, что пощечина помолвке не помешала бы, но смех оказался уже чересчур. Через год он женится на очень милой рыжеволосой ведьме, а Гермиона получает по почте открытку с извещением о рождении очаровательного малыша, который, похоже, родился с точной копией отцовской шевелюры на голове. Гермиона пишет ответное письмо с поздравлениями и снова погружается в свои исследования. Благодаря этой помолвке, общему жизненному опыту и случайной встрече с магглом, который посмотрел на нее с необычным, знакомым блеском в глазах, когда загнал ее в угол в темном коридоре (Сэр, это ошибка. О чем ты, малышка? Тьфу. Круцио. Черт, черт, тише… Силенцио. Не шевелитесь… Обливиэйт), она понимает, как ей повезло в те школьные ночи. Она могла бы очень серьезно пострадать. Однако ее интеллект никогда не подводил ее. Даже тогда. Иногда она задумывается о том носовом платке. Думает, попала ли в конце концов заклинанием.-o-
Той осенью ей выпадает шанс разгадать эту загадку, потому что темной и бурной ночью он появляется на пороге ее дома в Лондоне, весь в крови. — Ах, — говорит Гермиона, осматривая его. Крови и правда очень много. — Душ через дверь. Не испачкай ковер, — добавляет она шутки ради. Он бросает на нее язвительный взгляд, в котором нет ни капли укора, бормочет "шутка избитая", целуя ее в макушку, и проходит мимо. Гермиона смотрит, как он идет по коридору, и замечает, что он выглядит так, будто сбросил несколько фунтов. Она направляется на кухню и колдует Агуаменти, наполняя кастрюлю водой. Когда они улыбались друг другу, в его глазах всегда читался голод. Сейчас этот взгляд более открытый, более обнаженный, как будто он изголодался по связи, скрытой в этих их извращенных, скрещенных друг с другом взглядах. Это единственное отличие, которое она видит. Он влажный, чистый и причесанный, такой же, каким был годы назад, когда впервые стал ее проблемой. Гермиона ставит перед ним огромную тарелку спагетти. Это ужасно маггловское блюдо, но их обоих воспитывали магглы, и никто не скажет ей, что в приюте, из которого он вылез, еда была лучше. Как ни смешно, — и она находила это забавным даже в восемнадцать лет, — ей всегда было легче влиться в коллектив, чем ему. Да взять бы только имя — Гермиона Грейнджер. Ее имя странное, странное достаточно, чтобы сойти за магическое, и, конечно, был старый добрый Гектор Дагворт-Грейнджер, мастер зельеварения и основатель полудюжины всяких клубов. В детстве она всегда поправляла людей, которые принимали ее за его родственницу. Сейчас она уже так не делает. А вот ему нечем было прикрыться. Том Риддл. С таким же успехом можно было бы вырезать на его лбу надпись "отпрыск маггла". Впрочем, она полагает, что у него есть и другие решения этой досадной проблемы. Он с методичным изяществом съедает три тарелки спагетти, но только после того, как расстилает на коленях носовой платок. Его вздернутая бровь говорит: ну серьезно, Гермиона, ты забыла дать мне салфетку. Это платок четырехлетней давности, тот самый, которым он махал ей из поезда. Ее заклинание попало в цель. Т.М.Р. и Г.Д.Г. переплелись. Над буквами порхают два голубка, а она не помнит, чтобы колдовала такое. — Эта штука и то, как ты сейчас ее используешь, — говорит она ему, указывая пальцем на носовой платок, — по меньшей мере такое же клише, как моя шутка про кровь. Том. Ради всего святого. Это грубо. Он смеется. Гермиона понимает, что он специально подстроил сцену так, чтобы она смогла увидеть платок и пошутить. Она смеется вместе с ним. — Это была кровь животного, — говорит Том, уплетая очередную порцию макарон. — Крупного животного, — говорит она. — Носорога. Ей уже не восемнадцать. Она уже взрослая. Она нашла другие способы дать своему гениальному мозгу физическую нагрузку, которой он жаждет. То, над чем она работает, находится на полпути между мистикой и математикой. Она не из тех людей, которые, столкнувшись с пропастью, испытывают искушение в нее прыгнуть. Скорее, она из тех, кто с этой пропастью заговорит, чтобы услышать эхо от своего "эге-гей" и оценить ее глубину. Да, ее мозг прекрасно работает, но от этого менее одиноким не становится. Том понимает ее. А она его не понимает и больше не питает иллюзий на этот счет, но знает, что поймала его. Поймала, когда они были подростками, в кромешной темноте, за балдахинами их постели. Она размышляет, являются ли для Тома "поймать" и "понять" одним и тем же. Для нее — нет, но, опять же, они и люди разные. Он встает и начинает рыться в ее кухонных шкафчиках. Ей не нужно спрашивать, чтобы понять, что он собирается заварить чай. — Я перестала добавлять в него сахар, — говорит она. — Слава богу, я терпеть не мог чувствовать на тебе вкус сладкого чая, — отвечает Том и ставит перед ней чашку. Идеально заваренный, крепкий, с небольшим количеством молока. И снова эта самонадеянность. Чай. Намек на то, что чуть позже он попробует ее на вкус еще. Он ушел, а теперь снова это делает. Гермиона Грейнджер выросла, Том Риддл — тоже, и они изменились, и мир превратился в дерьмо, но он все еще ее проблема, а она, очевидно, все еще его решение, раз он явился в ее квартиру, чтобы смыть с себя водопадище крови. Она откидывается в кресле и смотрит на Тома. Том ухмыляется. — Позорище какое, — говорит он. — Власть и перемены. И весь этот мир. О, этот мир, Гермиона, какой же он позорный. — Ну, в этом мы сходимся, — говорит она, поднимая свою чашку в его сторону. — Мир нынче — дерьмо. Том чокается с ней своей чашкой. — То еще дерьмо, — соглашается он. — Я была помолвлена какое-то время, знаешь? — произносит Гермиона, и он сразу же понимает, что это не какая-то ужасная попытка вызвать ревность, сразу же понимает, что она хочет что-то до него донести. Она удивляется тому, с какой силой внутри нее закипает облегчение. О, ее понимают. Когда она в последний раз чувствовала, что человек перед ней понимает ее? Быть любимым — значит быть понятым, говорила ее мать. Логично предположить, что любить — значит понимать. Он понимает ее. Она его — нет. Раньше Гермиона думала, что это дает Тому какое-то преимущество перед ней, но теперь, когда он здесь, на ее кухне, она размышляет, а не наоборот ли все было. Она может выгнать его из своей квартиры и никогда не узнать, что именно потеряла. Она может найти себе другого темноволосого умного красавца, и все получится. Гарри ей нравился. Не составит труда просто не ударить следующего избранника. Она вполне может жить своей жизнью, не играя в эти их игры, и быть счастливой. Том так не сможет. Он всегда будет нести бремя знания о том, кто она такая, как устроена и каково это — быть с ней. Он устанавливает правила в этой игре, и ему придется жить, зная, кто именно является его соигроком. Он кивает. — Читал об этом в газетах. Аврор. — Он просто ужасно прятал свои секретные рабочие документы. Я могла открыть его тайники Алохоморой. — Ах, — выдыхает Том. — Но я не фигурирую ни в каких секретных документах, какие могли бы храниться у авроров. Чист и невинен, как младенец. — Ты — нет. Зато там фигурируют люди, которыми ты себя окружил. Кстати, хорошее название. Вальпургиевы Рыцари. Что-то в этом есть. Он кивает. — Потому его и выбрал, — говорит Том и возвращается к перекрещивающимся кольцам на носовом платке у себя на коленях. Она вздыхает и одним глотком выпивает четверть чашки чая. Он слишком горячий и слегка обжигает язык, но ей хочется, чтобы чашка опустела и они могли приступить к дегустации. Но сначала Гермиона хочет победить. Пусть она и стреляет вслепую, но знает, что все равно попадет в него. Он тоже знает, и знает, что она знает. Том делает совершенно неприличный глоток чая. Ей хочется, чтобы ее понимали, а ему хочется, чтобы его поймали. Это приемлемая сделка, думается ей. Дальше они разберутся. — Несколько недель назад некто, похожий на Абраксаса Малфоя, пытался проникнуть в мою лабораторию, — говорит она. — У него очень, очень плохо получалось взламывать замки. Боюсь, его поймала дверная ручка. Очень страшно за будущее рода Малфоев, — Гермиона делает еще один глоток чая. — А тебе не приходило в голову, что можно было просто постучать? — Ты про дверь в Хогвартсе? Гермиона, — отвечает Том, — ведь не в этом был смысл. Она закатывает глаза. Идиот. — Я не про Хогвартс, мерзавец. Я про лабораторию. Он ловит суть, и он пойман. Ухмылка, расползающаяся по его лицу, настолько же хищная, насколько радостная. — Я думаю, мои исследования могут дать тебе то, чего ты хочешь, — говорит она. — Но есть еще над чем работать. Не хватает чертовой уймы очень сложных нумерологических расчетов. Я подала заявку на поиск ассистента, но мало кто смирится с сутью моего проекта. Том отхлебывает еще чая. Либо он не может скрыть блеск в глазах, либо уже и не пытается. В любом случае, Гермиона тоже делает еще один глоток. — Тебе придется прекратить использовать эти свои альтернативные методы, которые ты сейчас изучаешь. Если ты этого не сделаешь, я опрокину горшок с чернилами на свои записи и сотру себе все воспоминания, связанные с этим исследованием, прямо, блядь, сейчас. Вот тогда-то и попрыгаешь. Я имею приличное представление о твоих способностях, и без меня ты не разберешься. — О, мы друг друга убьем, — усмехается Том, снова поднося чашку ко рту. Гермиона смеется. — Скорее наоборот, учитывая предмет моего исследования и объект твоих желаний. Гермиона опустошает свою чашку. Том опустошает свою. Она встает. Он следует за ней. Она качает головой. — Сядь обратно и подожди здесь. Я первая. Том вздергивает бровь. От предвкушения у нее все сжимается в животе, и она не может сдержать улыбку, когда снова открывает рот: — На моих дверях чары.