Пятнадцать за четыре

Тонкий месяц отражается в глубокой луже. В дождливые дни Лондон не показывает Луны. А тут появилась — очередное доказательство ложности происходящего. Арчи не верит, что мир вокруг него реален, что улица просторна и широка, что за картонными домами прячутся законопослушные граждане, а не голые тюремные стены. Нет вокруг ничего свободного, широкого, чистого, пахнущего озоном, это всё выдумка, воспаление мозга, которое пробралось в глаза, и выедает картинку острыми зубами иллюзии. Улица шумит, как жук, пойманный в спичечный коробок. Ленни ждёт — наверняка уже протёр скучные штаны своим старым задом, в период ожидания лучшего напарника. Пусть ждёт, человек после тюрьмы никогда первым делом не явится на работу. Рабство менять на рабство — глупо. И ноги несут Арчи к тяжёлому черному входу любимого клуба местной рок-звезды. Его кошмар. Ребёнок, который раздражал одним лишь присутствием. Все, кто был ему близок, заканчивали плохо. Четыре года за решёткой это отлично показали. Но всё-таки четыре года — не вспоротые вены, а Арчи, сука, отчаянный, и ему нужно убедиться в смертоносности мальчика самому. Он уже не школьник, и по сцене прыгает явно не в глаженом костюме. А ведь белые рубашки, синий пиджак и очень ровные стрелки брюк выглаживал человек статуса явно выше, чем домохозяйка. Почему-то Ленни всё поручал Арчибальду. Он никогда не любил Джонни, но будто насаживал любовь к этому хреновому ребенку всем вокруг. А Арчи не был против. Пока Фунт не превратился в юношу с опухшим от кокаина носом. Впрочем, около этого клуба все такие. Бедные и в достатке, всё равно — все угашенные, ненормальные, визжащие, как поросята маленькие, незрелые дети. Джон давно уже не ребёнок, но в это почти не верится, только ещё больше сжимается всё внутри от нервов, потому что этот ребёнок наверняка снова одет в свою ебучую облегающую майку, на которую не повлияло четыре года. Джинсы наверняка не пуританские, никакой святости, только блядство и рок-н-ролл. Арчи встаёт около хрупких стен клуба, принимает на череп всю тяжесть некрасивой музыки. Струны жужжат и разъедают тонкую фанеру, владелец клуба не хочет устанавливать нормальную звукоизоляцию, потому что это дорого. Это дорого, потому что за козырное место он отбашлял половину суммы, которую хотел пустить на строительство. Ленни ворует деньги у каждого, его пробитое желание заработать отражается хриплым вокалом прямо по кончикам пальцев Арчи, когда тот оставляет отпечатки на месте будущего преступления. Его не посадят за это. Хотя ведь нашли за что посадить в прошлый раз. Но Джонни ни за что его не сдаст, он же не собственный отчим — в нём нет скупости, только желание отдать всё за копейки, разменять все деньги на минутное удовольствие. Пачка сигарет, мерцающая золотым, очень низкая посадка хорошего пояса. Грязные волосы, слегка длинные, что несвойственно, но странно красиво. На майке пятна пота, под майкой линия коротких волос, что-то между верхом и низом, святостью и грехом. Волосы перебивают частицы кожи. Глаза закрывают очки. Руки исколоты, нос красный, он наверняка под чем-то, но Арчи просто не хочет об этом думать. Мысль, как сумасшедший червяк, разъедала его голову годами. Мозг падал шмотками из острого английского носа, и виной всему чёртов рок-н-рольщик, который выглядит как бес. Он и пахнет адом, если у чертей и есть запах чего-то кроме огня, то это — кошачья моча, которой пахнет большинство наркоманов, натуральный хлопок, дешевое железо, дорогие сигареты, едкий алкоголь, желчная слюна, сладкая кровь и мускус, сбивающий с ног. Девочки хотят рок-н-рольщика. Девочки бросаются на Джонни как течные суки, разрешая отвратительному идиоту наполнить эйфорией своё лоно. Арчи думал об этом. Каждая из четырёх стен камеры служила лишь экраном для проекции секса. Некрасивого, отвратительного, но почему-то возбуждающего. Девушки — у них не было лиц. Джонни — у него было всё. Вплоть до шелеста серёжек при движении. Всякая деталь с квантовой точностью. На Джонни дешёвый Кельвин Кляйн — пахнет вкусно и желанно. Хочется съесть. Шатающегося юношу Арчи прислоняет к стене. Вокруг никого. Но шум, много шума, чьи-то визги на сцене, на танцполе, на улице, а рок-звезда замерла в тонких пальцах, торчащих из-под длинного рукава пиджака. Джон удивлён, почти сбит с толку, очки мешают разглядеть его бездонные глаза, эти зияющие дыры, за которыми нет ничего кроме травм и хорошего образования. Джонни Фунт разбирается в искусстве, хотя мало кто видит это в его текстах. Джонни Фунт, вообще-то, совсем не плохо знает школьную программу, а у Арчи на шее цветут и пахнут лавры лучшего репетитора. Джонни — глубокая личность со своей историей и трагедией, но Арчи просто склоняется к нему носом. Джонни смотрит отчаянно — словно Ленни не говорил, куда именно отлучалась любимая нянька. — Я скучал, дядь. — Джонни не снимает очки, но видит в полной темноте. Или чувствует. По запаху, по крови, по рукам или по носу… Безошибочно определяет личность перед ним. — Я сильно скучал. Его посадят. Обязательно должны посадить, Арчи готов вернутся в свою обжитую камеру. Потому что это совсем неправильно. Потому что Джонни целует не из чувства чистой и честной любви, он задыхается под наркотиками и ищет любви там, где её не должно быть. Ни одна девчонка с клуба не даст ему эмоциональной привязанности. А Арчи может. А Арчи думал о том, что Фунт достаточно взрослый целых четыре года, корил себя, и, упираясь разбитым лбом в тяжёлую бетонную стену, молил, чтобы страдания прекратились. Нет, тюрьма — не наказание, наказание — собственные мысли. В тюрьме даже неплохо: кормят, поят и выводят на прогулки. Заставляют работать, но Ленни не лучше. Язык рок-н-рольщика пробирается к глотке, это не простой поцелуй, это что-то грязное, слюной с привкусом отвратительной тюремной еды и дешёвого пойла. Арчи хватает волосы, держит их с воспитательной силой, словно отчитывает юношу. Хотя это юноша отчитывает его. «Я скучал» — это не трогательно, он вменяет вину, он хочет, чтобы Арчи опустился на колени, вымаливал прощение за каждую минуту, проведенную наедине со сценой, а не с ним. Между ними ничего никогда не было. Ничего. Никогда. Наверное. Арчибальд уже не знает точно — чужой язык щекочет нёбо, чужие очки сползают на собственный массивный нос, вокруг никого нет, так интимно и публично, так сладко и запретно. — Ты где пропадал? — Поцелуи в шею заставляют Джонни смеяться. Они его радуют, как ребенка. Джонни очень редко смеётся, только под травой и от счастья, что почти одно и то же, но всё же разное. В мокрых следах на потной шее он видит что-то приятное. — Ленни молчал о тебе. Я думал, что ты уехал. И женился. Я думал, что если вобью себе в вену целый шприц героина, то наверняка найду тебя и вытащу из семейного гнезда. Жена будет плакать, дети будут плакать, а я тебя заберу. Потому что ты мой. — Четыре года тюрьмы. — Арчи скребёт губами по выступающему кадыку. Говорит небрежно, словно это ничего не значит. Хочет остаться губами на тонкой коже, руками на желтоватых пальцах, остаться рядом, просто рядом, небрежно закусывая остатками живого из полумертвого тела наркомана. — Каждый день думал о тебе. Представляешь? Арчи не верит ни единому слову. Наркоман вряд ли думает о родных, тем более о потенциальных родных своего бывшего телохранителя. Но он всё ещё Джонни, тот маленький Джонни, который с благоговением смотрит на высокую фигуру своей слишком мускулинной няньки. Он уже взрослый — поступками, телом, и мозгом, Арчибальд, блядь, до мозга костей уверен, что этот наглый взгляд, прожигающий костюм — это мудрость. Очки в руках мешают — летят прямо на асфальт, прямо в лужу, он извинится, он купит новые, он обязательно залижет раны нанесённые самым страшным насильником вселенной — временем. Фунт смотрит выше, почти на месяц, подставляет уже исписанную засосами шею под острые клыки голодного волка, дрожит как течная собака, но трогает плечики пиджака совсем невинно. Он — определённо взрослый, но чувства для него слишком новы, чтобы ими овладеть. — Без тебя колоться было страшно. — Признание. Джонни хнычет, когда тонкие пальцы прикасаются к ремню. Джонни признаётся и дрожит, как будто страхи делают его хуже. Наверное, это Ленни сказал. Громко слушать музыку, испытывать страх, испытывать эмоции вообще, и быть как мать — это плохо. Фунт всё ещё не в дурке, его вены, за исключением уколов, всё ещё целы, это его небольшая, но победа, мальчик держится, и не идёт по стопам матери. Арчи с удовольствием бы просто его похвалил, но на это нет времени. Концерт кончился, он так и не отзвонил старой мрази, значит, не обнаружив рок-звезду ни в одном из отелей, кто-нибудь из шайки Ленни наверняка начнёт их искать. Не хочется. Хочется Лондон — широкий, грязный и мокрый, и чтобы тяжёлым потом в голодные губы, и чувствовать привкус сигарет из позолоченной пачки, и трахаться, просто трахаться, никуда не проникая, но вдалбливаясь в податливый мозг пальцами, дыханием и словами — всем тем, что круче наркоты. Наверное. Арчи никогда не употреблял стабильно, трава — не считается, пара уколов — детский сад. Под джинсами с низкой посадкой нет белья. Негигиенично, но задержавшись на ключице чуть дольше положенного, уверенные пальцы, измученные тюремной работой, всё же скользят по короткой линии волос. — В тюрьме скучно, потому что там нет тебя. — Арчи шепчет прямо в мочку, изорванную серьгой. Худые бедра толкаются навстречу тёплым рукам. Кажется, снова начинается дождь. Но под крышей клуба это совсем неважно. Важен только привкус на языке — солёная кожа, почти отвратительно, но после тюремной баланды сладко и желанно, так, словно на языке расцветает вся прелесть человеческого существования, вся суть греха. Это от того, что кто-то очень резво прыгает на сцене. Это от того, что Джонни слишком гиперактивный. Ему не хватает внимания — Арчи теперь готов предоставить. Все муки прикосновения к себе — в укусы грудных мышц, в единение с запахом под вульгарной майкой. Пятнадцать минут извинений, пятнадцать — за четыре года разлуки. Джонни помнит его, не забыл, как страшный приход — это сводит с ума, заставляет джентльмена поступать развратно, прикусывать твёрдую от холода, розовую плоть, двигать горячими пальцами, под горячими джинсами, вынуждая кривые зубы размыкаться, чтобы выпустить стон. Джон — некрасивый. Девки падки на его деньги, статус и член. Арчи оставляет первый бесстыдный засос на дрожащем теле — его не интересуют деньги и статус молодого человека. А вот член — да, слишком лихорадочно трётся о его медленную руку. — Без тебя нет смысла выступать на сцене. После концерта сразу наступает боль тяжёлого матраса из кровати в отеле. А я хочу в машину. — Джонни капризничает, как маленький. Вспоминает времена, которые не вернуть, даже если вырезать из биографии Арчи срок. Но можно попробовать. Ленни обязательно выдаст своему преданному слуге машину. Джонни тянет слова почти мелодично, на сцене он поёт резче и грубее. На сцене он кричит. Упираясь в холодные губы нервно трясущимися зубами он поёт. — В дорогую машину, я хочу чтобы после концертов меня забирал ты. За четыре года произошло слишком много, чтобы просто игнорировать Джонни в машине. Никто, конечно, не уезжает из тюрьмы на четырех колесах. Но это первый день. А потом мальчика можно прокатить на хороших железных коробках, предназначение которых глупое, но имеющее смысл — железные коробки перевозят людей. А ещё в них можно трахаться. Закрыть двери, закрыть окна, заехать туда, где никого нет, и расписать машину изнутри горячим дыханием. Рок-н-рольщик на коленях — это катастрофа. Секс в машине — это катастрофа, потому что кругом бензин и пекло, и наверняка что-то обязательно загорится. Нет, думать о Джонни перед рулём — это слишком. Рука двигается слишком нервно и слишком быстро. Джонни хнычет, наконец-то создавая своим горлом нормальную музыку. Арчи затыкает громкий рот кончиком собственного языка, прислонившись к корню чужого. Это слишком. Слёзы, почему-то мутные, начинают стекать по худым скулам. — Без тебя нет смысла. — Отстраняется и шепчет, слизывая наркоманские слёзы. Это не горе, не боль, это кайф, который можно вывести из себя лишь с жидкостью. Чем меньше в организме крови, тем больше в неё можно влить героина. Арчи кусает хрящ по краю уха рок-н-рольщика. — Джонни. Под брюками сдавливает совсем неприятно. Нет, заставлять с этим что-то делать бедного, исколотого героином мальчишку — это преступление. Арчи справится сам, он трогает член только чтобы добраться к струнам души. Достучаться звонком оргазма до отключившегося мозга. Создать образ, который больше всего похож на искусство — секс. Ничто не вызовет в голове Фунта реакции сильнее, чем хорошая картина, чем значимая для всего мира музыка, чем тяжёлое мужское дыхание на шее, шепчущее его имя. Имя, сокращённое до ласки, до пренебрежения и уважения в одном, до девчачьего визга в двух «н», до стона удовольствия строго в прямой нос. Тюрьма что-то сделала с Арчи. Человек, покинув решётку, должен стремиться к свободе. Арчи свёл свою свободу до тесноты угашенных глаз и слабых рук на собственных плечах. До тепла и слюны, что смешалась с потом, что тело не хочет отдавать бледным губам. Джонни вообще не идеален. Многим он показался бы мерзким и отвратительным. Его любят только наглые подростки, импульсивные взрослые и… — Арчи. — Тихо и строго. Как в школе. Джонни умоляет прекратить, но сдерживает грудной клеткой собственные слова взаперти. Потому что не хочет прекращать. Потому что эйфория стоит ломки, а оргазм стоит незначительной боли, которая растекается по телу неприятным осадком в крови. Это предвкушение. И врут те, кто считает предвкушение сладким. Нет ничего более горького, чем игла под кожей. Нет ничего более мерзкого, чем синяк, растекшийся по вене раньше наркотика. Предвкушение — стресс, спадающий только после разрядки. Предвкушение — убивающая изнутри гремучая смесь героина, метамфетамина, текилы и табака, потому что все четыре года Джонни убивал себя не ради потехи. Не ради толпы, что от пьяной траектории ботинок по сцене, больше похожей на траекторию полета шмеля, кричала, как умирающая от ножевого, не ради Ленни, что ругался ещё больше, изводя своё старое, жирное тело давлением. Нет, Джонни изводил себя предвкушением. Он ждал Арчи. Почти невинно занимая время, проведенное не с ним. — Джонни. — Утверждение. Имя, ставшее приказом. Арчи целует много и везде, даже по грязным волосам, не брезгуя отросшей кривизны. Ещё пара движений, пресс рок-н-рольщика напрягается как от крика, губы совсем невинно дрожат под властными поцелуями. — Арчи! — Длинные, хрупкие ногти хватаются за пиджак как за спасительный круг. Джонни больше не рок-звезда, теперь просто котенок, вцепившийся ногтями в верхнюю одежду большого человека. Капли остаются на джинсах, джинсы прилипают к голым, влажным бёдрам. Первый раз с ним совсем не так, как он, наверное, себе представлял. Первый раз с ним, который он не запомнит. Арчи более чем уверен, что уставшие глаза забудут лицо перед ними. Джонни прижимается ближе, хочет записать образ на матрицу сознания, но наркотики разъедают память, как что-то неважное. Пара уколов сжирает сильные эмоции, оставляя место покою. Грязной рукой, ещё недавно перепачканной белым, Арчи чертит по губам Джонни хрупкие, стыдливые линии. Джон шепчет совсем сдавленно: — Чёрт, Арчи… Остаётся просто надеяться, что он действительно хочет запомнить. Потому что если сверкающие в лунном свете глазки — это наркотический приход, то это просто обидно. До боли под сердцем, и крови на губах, которой ещё нет, но, может быть, появится. Не из-за страсти, а из-за мести за каждую рок-н-рольщицу, которая приблизилась к собственности Арчи. Впрочем, на время отбывания срока наказания собственность арестовывают. Плевать. Молодые губы на вкус слишком горькие — много алкоголя и духоты, много сигарет, и не прерывая поцелуй, Джонни тянется ещё за одной, потому что это, наверное, единственная вещь от которой он вообще никогда не сможет отказаться. Без Арчи он жить мог — без сигарет не сможет. Это не обидно, просто очевидно, и Арчи зажигает дорогие раковые палочки спичками, которые ему любезно предоставили люди Ленни в одной из передачек. — А дальше что? — Джонни моргает и выпускает дым. Его почти не слышно из-за подъезжающих серьезных машин. Ленни, как всегда, вовремя. Арчи становится рядом, не закуривает, случайно вдребезги разбивает очки Фунта ногой, потому что в чёрной луже совсем не видно чёрного стекла. Отдаёт свой пиджак рок-н-рольщику, сам не зная зачем. Наверное, чтобы тот не замёрз. Наверное, чтобы отчим догадался, что тот на жесточайших наркотиках только после секунды промедления. Наверное, просто жест заботы, который совсем не обязателен, но очень хочется выразить. Наверное, что-то серьёзное в намерениях, если после тюрьмы вообще можно воспринимать свободу серьёзно. — На полную громкость включить The Subways, чтобы мешать старику спать. — Арчи смеётся, забирая из худощавых пальцев сигарету. Это чтобы Ленни меньше ругался на взрослого остолопа. Хотя тот, наверное, обязательно найдёт за что избить взрослого бездельника, наркомана, алкоголика, курильщика. Рок-н-рольщика в одном костлявом лице. — Я их ненавижу. — Джонни говорит хрипло, и старается не смотреть на жёлтые фары. Свет его слишком слепит, стекло в луже теперь годится только на то, чтобы осколками запихать его под веки. — Это потому что я не называл тебя своей маленькой рок-н-рольной королевой. — Арчи говорит тихо, чтобы ковыляющий под зонтом старый идиот не услышал. — Моя маленькая рок-н-рольная королева. Джонни в ответ лишь поднимает брови. Но не с отвращением и даже не с удивлением. Ему, наверное, нравится такое прозвище. Ему, может быть, нравятся развратные вещи. Или какие-то глупости, вроде пиджака на плечах, в который он кутается сильнее, словно дождь — это совсем холодно. Арчи его совсем не знает, или знает только обрывками. Знает, что было в его детстве, видит нынешний прикид. Ничего, наверное, не изменилось, кроме интереса, возросшего внутри. Но четыре года — не день, хотя в приходе может показаться совсем иначе. Сигарета обжигает Арчи кончик языка. Ленни тоже наступает в идиотские чёрные очки на не менее идиотской луже. Нужно объяснить страшному человеку, почему он не приехал сразу после тюрьмы. Нужно объяснить Ленни почему у его пасынка расстегнут ремень.