Философия любви

«Любовь — это серьёзное психическое заболевание» © Платон

      Хуже, чем студентам, в университете может быть только молодым преподавателям. В этом Арсений убеждается неоднократно, раз за разом попадая в ситуации ограниченности старшего поколения и из ряда вон постсоветской выправки. Казалось бы, он ведь имеет дело с вузами — высшие учебные заведения, будь они неладны! — современными, хорошо оборудованными, обучающими будущих специалистов.       И даже здесь присутствует этот привкус затхлости и нафталина.       Древние преподаватели крепко-накрепко впились в свои места узловатыми и сухими пальцами, администрация продолжает называть их лучшими и даже не смотрит в сторону более молодых, но действительно перспективных лиц. Потому что «всё новое — хорошо забытое старое, Арсений Сергеевич!», потому что «мудрость приходит с годами!».       И это говорят ему, преподавателю философии, который может каждое это выражение разбить в пух и прах… Который чудом попал на своё новое место — с предыдущего выгнали по причине отсутствия перспектив.       Арсений сам подписал заявление об увольнении и ушёл с гордо поднятой головой. А по факту: «Давайте, Арсений Сергеевич, лучше сами, чем нелицеприятный эпизод в трудовой». Он, знаете ли, был чересчур инициативным, креативным и, что немаловажно, честным.       А коллег это не устраивало, потому что некий, так скажем, Никита шёл на красный диплом методом «конверт-бутылка», а ему угодить не смог. Знаете ли, у Арсения слишком специфичные вкусы, он требовал от Никиты добросовестной сдачи предмета, а не Шато Марго девяносто седьмого года производства.       Ну и Бог с ним, с тем Никитой в частности. И с университетом иностранных языков вместе со всеми там работающими и учащимися — в целом.       Бог с ними всеми.       Учитывая, что Арсений даже не агностик — атеист.       Ну а что? Да, он философ-атеист, как и многие другие софисты, перипатетики и киренаики минувших лет. Имеет право.       Что посложнее, так это факт того, что он ещё и омега, а это уже действительно противоречит изначальным философским канонам — раньше к подобному притрагивались только альфы. Омегам и женщинам было не до рефлексии, они нянчили детей и стирали портки своим Аристотелям.       Первый день на новоприобретённом рабочем месте — событие волнительное. Но как бы Арсений не пытался себя переубедить, что ничего в этом страшного нет, и он давно эфемерную собаку метафорически съел и набил оскомину на этих «первых сентября» и «Добрый день, студенты, я ваш новый преподаватель, Арсений Сергеевич Попов» — сердцу абсолютно плевать на философские речи.       Как бы не убеждал его внутренний Сократ, что «Богат тот, кто довольствуется малым; ибо довольство есть богатство природы», а внутренний Арсений всё равно строит замки из песка и мечтает-мечтает-мечтает, фантазирует, выпиливая машиной по главным улицам города, лишь бы успеть, не опоздать — хоть данное понятие и относительное, потому что время и его восприятие зависят от контекста и субъективных ощущений каждого человека. В историческом контексте опоздание может быть просто изменением планов, а в космической перспективе — ничтожным моментом в потоке бесконечного времени. Таким образом, опоздание можно рассматривать скорее как социокультурное или психологическое явление, чем как объективную реальность…       Сзади кто-то настойчиво сигналит и Арсений запоздало срывается с места, прекращая стоять на уже давно загоревшемся зелёным светофоре. До нужного университета остаётся два поворота направо и один как бы вправо, но левее. И Арсений наконец-то паркуется, выдыхает устало, посматривая на время, предполагает с опаской, что эта нервозность его точно когда-нибудь до добра не доведёт, потому что зачем он вообще задумывался об опоздании, пытался успокоить себя разглагольствованием на эту тему, если так или иначе приехал на работу за полчаса до начала учебного дня и за час до своей пары?       Лоб отчаянно стукается в руль, и так приплюснутый на кончике нос невольно прислоняется к его центру, машина издаёт резкий и неприятный гудок, заставляя Арсения отшатнуться, хватаясь за несчастное сердце. А потом и на улицу вывалиться поспешить, выдыхая судорожно и коротко пиликая сигнализацией.       На новом месте что-то да получится. Не стоит переживать и расстраиваться заранее. Стоит пойти в деканат гуманитарных наук, познакомиться с коллегами поближе, выпить кофе, покурить, понаблюдать за линейкой, покурить ещё раз, выпить кофе и проверить план занятий — всё ли в порядке и на месте. Потом выпить ещё чашечку кофе — всё такого же крепкого, без сахара и сливок — и, пятый курс университета, жди.       Зачем им, правда, в выпускном году философия, Арсений и сам без понятия. Но программу формировал не он, значит и икаться будет не ему от проклёнов. Студенты у него Канта вдоль и поперёк выучат. Потому что нужно «иметь мужество пользоваться собственным умом».       А Арсению бы хоть откуда-то вычерпать мужество зайти в аудиторию. Пара началась минуту назад, а он пялится на дверь так, будто на ней сидит бразильский волчак — банановый паук иными словами. А ещё она пылает по контуру. И ручка светится зелёным, — прямо как в мультфильмах подчёркивают высшую концентрацию радиации.       И всё же никакая лучевая болезнь, паучий яд и возгорание не страшны молодому преподавателю философии, рвущемуся в бой, желающему нести свет в жизни неокрепших умов и неумолимо опаздывающему на собственный предмет, хоть и пришедшему на пять минут раньше. Нонсенс, если бы не было горькой и привычной для него, паникёра, реальностью.       Дверь приоткрывается со скрипучим шумом, юзом разносится по всей аудитории — Арсений в этом совершенно не виноват — это всё акустика и ворованные деньги из бюджета — спокойно подходит к своему преподавательскому столу и обводит собравшихся взглядом.       Едва ли высокомерным и холодным — у него просто такое лицо.       — Добрый день, студенты, поздравляю вас с началом учебного года, — смешок сдержать сил нет, но его тут же подхватывают юные дарования. А это хорошо, значит понятие сарказма для них не чуждо. — Меня зовут Попов Арсений Сергеевич, — Арсений особенно доходчиво проговаривает свою фамилию, плавал и знает, какие у некоторых людей могут быть проблемы с ударением, рука мягко подхватывает мелок и скользит каллиграфическими и чёткими линиями по грязно-зелёной доске, — и я буду вести у вас философию в этом году. Сейчас будем с вами знакомиться, а потом обговорим быстренько пару технических нюансов и сможем приступить непосредственно к занятию. Староста, подойдите ко мне, пожалуйста. А остальные студенты пока, будьте так добры, возьмите листочки, напишите на них свои имена и устройте как-нибудь на партах так, чтобы я их видел.       С одного из мест поднимается высокий парень с явно выкрашенными, осветлёнными, волосами. Он окидывает ленивым взглядом аудиторию и медленно идёт к кафедре, складывая руки на груди. У него вообще такой вид, будто Арсений лично ему в кашу с утра плюнул. Зато видно сразу, что альфа — очень наглый и высокомерный, судя по всему.       — Звали? — бросает он, с ног до головы Арсения разглядывая.       — Очевидно, — сдержаться и не вскинуть в иронии брови — выше сил Арсения. И он в глаза зелёные всматривается мимолётно, руки от мела тряпицей протирая. — Мне нужен список студентов вашей группы. И у всех ли уже есть учебник Зотова? Мы будем заниматься исключительно по новой программе.       Парень хмыкает тихо:       — А чем Вас старая программа не устраивает? — спрашивает он. — Список студентов можете взять в деканате, я Вам не справочная.       У Арсения, кажется, мелко дёргается глаз. Один. Правый. Он сегодня ночью спал исключительно на боку и, видно, залежал его подушкой. Он утром слезился, а сейчас дёргается — всё логично. А ещё Арсения злость — благо, контролируемая — берёт за подобные выходки студентов. Он ему и слова грубого за всю короткую беседу не сказал, а тот ведёт себя, как хам последний. Во все времена старосты спокойно Арсению все списки предоставляли, а у этого, видать, помимо двухметрового роста ещё и корона на макушке. Арсений, к сожалению, с подобного ракурса не разглядит — он ниже.       — Как Вас зовут?       — Антон Андреевич Шастун, — студент улыбку какую-то ехидную натягивает, что у Арсения впервые за время работы появляется желание кого-то стукнуть. — Но Вы можете звать меня на ночь.       В нос бьёт показательно усилившийся запах чего-то терпкого и освежающего, и Арсений, как курильщик со стажем, перепробовавший сто и одно предложение на презираемом ЗОЖниками рынке, может с уверенностью заявить, что это не что иное, как табачная мята. И это поведение самца бабуина в брачный период почти что выбивает из колеи. Почти что. Потому что Арсений уже не первый год давится своим преподавательским хлебом. И не первый год удивляется наглости отдельных студентов.       — Я позову Вас на профилактическую беседу в деканат, устраивает? — тонкие губы трогает мягкая и снисходительная улыбка. Ответная, так сказать. Арсений спокойно подходит обратно к столу и повторяет ещё раз, обозначая свою устоявшуюся позицию, которую менять он — увы — ради удобства одного конкретного старосты не намерен: — Я жду список группы.       — О, Арсений Сергеевич, как чудесно. В деканат, так в деканат, заодно познакомитесь с моим отцом, — Антон всё улыбку свою не убирает с лица, до уже более откровенного желания не просто его ударить, а хорошенько так втащить, чтобы искры из глаз, но Арсений не уверен, что успеет дотянуться. — Заодно у отца список и попросим, да? — он губы облизывает и, не дожидаясь ответа, следует обратно за свою парту.       — Антон, — Арсений голос не повышает из последних сил, у него взгляд тяжелеет явно, он это по атмосфере в аудитории чувствует. Ранее хихикающие и шушукающиеся между собой студенты, сейчас притихают резко и взволнованно, предвкушая бурю, — я ведь не говорил Вам, что Вы можете сесть на место.       Наплевать ему совершенно, кто чей сын, а кто — отец. Арсений этим уже по горло сыт. Нужно будет — уволится снова.       — А я и не спрашивал разрешения, Конфуций, — Антон на место плюхается с таким скучающим видом, вытягивая в проход длиннющие ноги и складывая руки на груди, будто не на паре находится, а так — на любимой кровати.       Вот же офигевший тип.       Или, как бы сказал Ницше, будь он на пару столетий помоложе и присутствуй бы на данной паре: «полуинтеллектуальный джентльмен» — Арсений уверен.       Мысли о Сократе помогают обрести хоть немного душевного успокоения. К сожалению, жизнь жестока и несправедлива, оттого кто-то успокаивается мыслями о ждущем дома муже или детях, кто-то вспоминает спящего на диване кота… Вот Арсений думает о философии. Больше у него ничего стоящего и родного в жизни нет.       Да и достаточно.       Когда вообще выстраивать с кем-то романтические отношения, если работа занимает процентов восемьдесят его жизни? А остальные двадцать — сон и жалобы Серёже на очередного придурка по соседству.       — Так, послушайте пожалуйста внимательно то, что я вам сейчас скажу, — Арсений последний выпад Антона игнорирует сознательно. Опыт в общении с подобными студентами у него какой-никакой, а всё же есть. Отвечать им — не уважать своё время и заранее распрощаться с продуктивной парой. А у Арсения каждая секунда на вес золота. — Я преподаватель строгий, но справедливый. Хочу, чтобы вы понимали — ваши пропуски только на вашей совести. Я никому не ставлю оценки за красивые глаза…       — Считаете, что у меня красивые глаза? — перебивает бестактно абсолютно Антон, и по аудитории разносятся разнобойные смешки. — Вы тоже ничего, Арсен Сергеевич.       Арсений мысленно считает до десяти. Не помогает. Арсений мысленно считает до десяти и на каждой цифре — к сожалению тоже мысленно — оттягивает чужое, маняще торчащее ухо в качестве поучительной трёпки. Помогает.       — «Глаза — это окно в душу». Кто знает чья цитата? — окидывая Антона невозмутимым совершенно, нечитаемым взглядом.       — Сократ, — всё так же скучающе отзывается Антон. — Только там было: «Глаза — зеркало души». Вам бы философию подучить.       Арсений не знает, что ему чувствовать в данной ситуации. Он вроде как уже перезлился, но и смеяться истерично будет совершенно странным поступком. Оттого, после длительных миллисекунд борьбы с собой, слова студента заставляют только молча покачать головой, приподнимая уголки губ с тихим фырком. Вот что-что, а усомниться в своей компетенции Арсений не даст никому, даже человеку, который и судить то его оснований никаких не имеет:       — Исторически точные слова Сократа, Антон, мы не знаем, так как он не оставил письменных текстов. Единственное, что науке доподлинно известно — данное выражение напрямую ассоциируется с его философией, так как оно отражает идею, которая могла бы быть согласована с его учением о познании и душе. Но если Сократ лично сообщил Вам как было на самом деле — искренне прошу прощения за своё невежество.       — Вы такой душный, Арсен Сергеевич, — вздыхает парень, демонстративно доставая мобильный телефон и разваливаясь за партой ещё сильнее прежнего. — Можно я спокойно досижу эту увлекательную, — он пальцами кавычки в воздухе показывает, — пару и пойду дальше? Спасибо.       — Если перестанете меня перебивать и коверкать имя — безусловно. Пожалуйста, — Арсений вздыхает тихо, встречаясь взглядами с другими студентами, теми, кто ведёт себя вполне себе культурно и сдержанно. И не понимает сразу двух вещей: почему он продолжает эту бесполезную, бестолковую и ещё куча «бесов» полемику и почему из всех учащихся в данной группе старостой избрали самого отбитого человека? На последних курсах свои развлечения? Арсений, к счастью, подобной дурости не застал. — Итак, что на счёт экзаменов. Автоматы у меня возможны, но только для тех студентов, очевидно, у кого не найдётся ни единого пропуска, а средний балл будет составлять не ниже четырёх целых и восьми десятых. Отсутствующих я отмечаю сам, дабы избежать ошибок и неточностей…       — Очень жаль, что философия обычно первой парой, я на них не хожу, — это Антон говорит уже не ему — молодой девушке, омеге, сидящий рядом с ним, но достаточно громко, похоже, чтобы услышали все. Та хихикает тихо, но тут же, ловя на себе взгляд Арсения, замолкает.       — Антон, после пары дальше Вы не пойдёте. Останетесь на профилактическую беседу, — Арсений не спрашивает, говорит сухо и безапелляционно, за стол садясь и открывая начальные страницы книги. — А сейчас…       Антон фыркает так показательно и громко, что у Арсения снова глаз дёргаться начинает в какой-то конвульсии.       — Так сразу, Арсень Сергеевич? — скалится парень. — Может для начала на свидание сходим?       Арсений не знает радоваться ему или расстраиваться, что взглядом никого нельзя ни убить, ни покалечить. Его мог бы вызвать обморожение финальной стадии с последующей ампутацией конечностей. И всё же пора это прекращать, выволочку студенту он устроит после, а сейчас никакого сорванного занятия.       — Начнём с введения в философию. Поговорим сегодня о многом, но особое внимание уделим различным школам мысли. Кто-то когда-нибудь слышал о кинизме?       В аудитории нарастает гул. Но он понятный и естественный Арсению. Студенты переговариваются, тянут руки для того, чтобы поделиться своей точкой зрения, кто-то в быстром порядке погружается в интернет, чтобы поскорее вычитать больше и блеснуть умом — всё это он поощряет. В конце концов неважно откуда тот или иной учащийся черпает информацию, главное, чтобы хоть что-то отложилось в памяти.       Пара проходит гладко и стремительно, единственное, нервирующее рецепторы, девиантное звено в этом слаженном и мерно гудящем механизме — чужой, пронизывающий взгляд ярко-зелёных, внимательных глаз.       Ох и намучается Арсений с этим студентом, он уже предчувствует.       Группа одиннадцать девятьсот три нестройным, но взбудораженным рядом вываливается в коридор, попутно благодаря за проведённую пару и повторяя безумолку, что рады знакомству — все, кроме одного единственного индивида: Антон остаётся сидеть на своём месте до тех пор, пока аудитория полностью не пустеет, и только после поднимается, поправляет абсолютно безразмерный худи, оттягивая его слегка вниз за полы, и подходит к кафедре, складывая руки на груди.       — Можно быстрее? У меня законный перерыв, — вы посмотрите на этого нахала.       — Берите стул, присаживайтесь напротив, — вместо ответа, невозмутимо чеканит Арсений.       — Спасибо, я постою, — фыркает парень. — С этого ракурса Вы отлично смотритесь, — и смотрит так, сверху вниз.       Господи, какой бесячий тип.       Арсений соврал. С подобным случаем он сталкивается впервые. Даже дочь ректора в одном из бывших вузов себя подобным образом не вела — Арсений просто затрудняется понять, что ему вообще делать. Бить людей всё ещё нельзя. Бить конкретно альф — небезопасно в первую очередь для себя.       — Вы понимаете, что Ваше поведение никуда не годится?       — Так Вас не устраивает моё поведение или то, что я не перехожу от слов к действиям? — у Антона, судя по всему, карт-бланш на отвратительное поведение.       — Меня не устраивает то, что Вы такой нахал, — Арсений с места привстаёт возмущённо, ладонями бледными и изящными в столешницу гладкую вжимаясь. И смотрит внимательно на Антона, думая, что с ним вообще делать. Вот что? Философия — обязательный для его курса предмет в этом учебном году. Отстранять и создавать студенту проблемы, пусть и такому бесячему — это не то, чем Арсений хочет заниматься в ближайшем будущем. Ему чужие сломанные судьбы и задаром не нужны! — Вас избрали представителем группы, ведите себя, как подобает прилежному студенту, а не как гопнику с не самого хорошего двора!       Антон вдруг смехом заливается, истеричным каким-то, хриплым.       — Меня избрали, потому что Эд решил, что это очень забавно, Арсений Сергеевич, не обманывайтесь на мой счёт. Я — гопник с не самого лучшего двора Воронежа, — он на пару шагов назад отходит, бёдрами о первый ряд парт опираясь. — Вы что-то ещё хотели?       — Список вашей группы для начала, — Арсений и бровью не ведёт. Без разницы, откуда этот Антон и как он стал старостой, если уж на тебя взвалили ответственность — будь добр держать марку! Или хотя бы не вести себя столь отвратительно.       — Списки всех групп есть в деканате. Сходите к моему отцу, он с удовольствием Вам всё предоставит, — Антон вздыхает, вдруг серьёзнее становясь в миг. — Я учусь тут четыре года, но из своей группы знаю от силы пять человек. Какие списки? Спросите у Иры Кузнецовой, она за меня обычно всей этой хернёй занимается. А мне, к сожалению, пора…       — Во-первых, не выражайтесь! — Арсений уже кипеть начинает, из-за стола выходя совершенно взбешённо, глазами чуть ли искры не метая по аудитории, губы свои тонкие поджимая в недовольстве. — А во-вторых… — вот что во-вторых, Арсений? Ты ведь это «во-первых» вообще бездумно вставил. — Будете пытаться сорвать мои занятия своим поведением — отстраню. И мне абсолютно всё равно, кто Ваш отец.       — Отстраняйте! — Антон подбородок вздёргивает, выпрямляясь и подходя на пару шагов ближе. — Если Вам так угодно, я сам не буду ходить на Ваши пары. У меня в любом случае будет автомат. И это от Вас никак не зависит.       — Нет уж, Шастун, ещё как зависит! Я костьми лягу, но Вы у меня автомат без приложенных усилий не получите! А Вам, с Вашим наглым поведением, хотя бы просто мой предмет закрыть, знаете? — Арсений и сам шаг вперёд делает в бездумном, но крайне пылающем порыве, игнорируя щекочущий рецепторы табачный привкус. Покурить бы, но он и свой перерыв из-за этого студента в пустую тратит!       — Всего доброго, Арсений Сергеевич, — хмыкает Антон, спокойно совершенно, и так же спокойно выходит из аудитории, не давая слова вставить больше.       Ну это просто картина маслом какая-то. Арсений на месте одном по ощущениям ещё минут пять неподвижно стоит, пялясь бешенными глазами вслед ушедшему — как же он надеется, что Антону там зудит и чихается, ведь он о нём ни на секунду не забывает. А потом начинается новая пара, с новыми студентами. И всё идёт как-то слишком гладко и спокойно.       Арсению отчего-то не хватает какой-то освежающей терпкости. Как и во всём последующем дне.

***

      Мог ли Арсений предположить хоть когда-то, что его будет бесить человек, который даже не появляется в его жизни с самой первой встречи? Нет, наверное всё же не мог. Но Антон Шастун, похоже, особенный — не такой как все. Этот наглец действительно не пришёл ни на одну из трёх пар, которые выпали за короткий период работы Арсения в этом месте.       И он, если честно, даже не знает, что его злит больше: то, что Антона никакие угрозы по поводу автоматов и зачётов не напугали или то, что отец сто процентов обеспечит сыночку эти чёртовы автоматы. А может и то, что Арсений себя вообще бессильным чувствует в данной ситуации — никакой управы на этого… козла малолетнего.       Именно с этими мыслями Арсений заходит в курилку, расположенную в учебном корпусе и любезно предоставленную администрацией сия учебного заведения специально для преподавателей, страдающих пагубной привычкой лечить нервы никотином.       Сейчас, благо, тут совершенно пусто, потому что все остальные всё ещё находятся на обеде в общей столовой. Арсений за почти две недели работы здесь взял себе в привычку сбегать на перекур именно в такое время — можно немного побыть одному, вдали от общего шума, и подумать о бренном да насущном.       К сожалению в жизни не всегда всё складывается так, как ты хочешь. Арсений это понимает в очередной раз, когда дверь в курилку открывается, стоит ему только прикурить и сделать первую затяжку. И он зависает, разглядывая долговязый силуэт, ворвавшийся в его личное пространство.       — О, Арсен Сергеич, — Антон замирает у входа, разглядывая его с ног до головы — когда он перестанет так делать? — Доброе утро.       — День, Шастун. На дворе день, — Арсений щёки втягивает при очередной затяжке, выдыхая уже менее блаженно из-за нарушенного единения с тишиной, но всё ещё получая свою толику удовольствия от отравления организма никотином.       Ну просто красота.       — Когда проснулся, тогда и утро, — фыркает Антон, наконец, вглубь курилки проходя и доставая из кармана пачку сигарет. — Не найдётся зажигалки?       Арсений даже нащупать в кармане не порывается, продолжая стоять неподвижно почти, разве что пепел в блюдечко стряхивает. А ещё смотрит красноречиво так, брови хмуря до образования между ними морщинок.       — Поищите на моих парах по философии.       Антон в ответ неотрывно смотрит, а после вздыхает, проходит дальше и на носочки приподнимается, до верхней перекладины доставая и коробок спичек в руках прокручивая с победной улыбкой.       — Спасибо. Я понял, что при смерти воды от Вас ждать не стоит, — он на скамейку присаживается, прикуривает и молчит какое-то время, перед тем как выдать тихое: — Сами сказали, что отстраните меня от пар. Я облегчил Вашу задачу. Не хочу бесить Вас своим присутствием.       Холод стены обжигает лопатки, Арсений бы и сам присел, меняя позу, но отчего-то мысли и тело сковывают какие-то слишком уж ребяческие и необъяснимые ощущения. У него подобных порывов со школы не было, когда перед альфами желание непреодолимое выкаблучиваться и носом крутить, наблюдая ответную, детскую реакцию. Хочется подальше держаться вредно, подражать этому невыносимому студенту, а не вести себя, как взрослый и вдумчивый человек — потрясающе, Арсений, ты крайне компетентный и ответственный преподаватель, браво, ничего не скажешь.       — Какой Вы заботливый и внимательный человек, Шастун, нарадоваться Вами не могу. Вы что в преподавательской курилке делаете, к слову?       Антон вздыхает утомлённо, будто его не только вопросы достали, но и вообще присутствие Арсения в радиусе пары тысяч километров.       — Сколько раз мне сказать, что я делаю в этом месте всё, что захочу, чтобы до Вас дошло? — он брови вскидывает, затягиваясь в очередной раз. — Не на улицу же мне ходить вместе с остальными, там дождь вообще-то. А вот Вам стыдно должно быть. Вы мало того, что препод, так ещё и омега, а дымите как… — не договаривает, занимая рот сигаретой.       — Мне очень стыдно, — Арсению бы оборвать эту беседу на корню, потушить почти истлевшую сигарету, но он отчего-то пререкаться с этим раздражающим человеком продолжает, затягивает дымом в очередной раз, из вредности необъяснимой новую сигарету из пачки доставая. Ну где его профессионализм, когда он так нужен? Почему он вновь чувствует себя восьмиклашкой в первую, предстоящую течку? Наверное всё же нужно хоть иногда отвлекаться от работы и ходить на свидания, ей Богу. — А вот у Вас стыда, похоже, заводскими настройками не предусмотрено.       Антон с места медленно поднимается, как раз в тот момент, когда Арсений новую сигарету пытается прикурить, чиркая зажигалкой, подходит близко, впритык почти и, улыбаясь криво, забирает сигарету прямо изо рта.       — Вам, Арсений Сергеевич, бы о своём здоровье подумать, — выдыхает тихо, ощутимо так воздух носом втягивая и губы облизывая.       — Ну а что делать, если мне нравится запах табака? — Арсений хмыкает первее, чем осознать свой ответ успевает, тушуется от совершенно безбашенных действий этого Минздрава недоделанного, и руки на груди скрещивает, сощуриваясь совершенно невозмутимо, игнорируя штормовое предупреждение в душе.       — У Вас ужасный вкус… — Антон всё ещё дышит непозволительно близко и говорит слегка хрипло. — Может, найдём альтернативу сигаретам, ммм?       У Арсения все силы уходят на то, чтобы не закусить губу. И он свою реакцию совершенно не понимает. Отвлечься пытается, вслушиваясь в приглушённый стенами шум дождя, и выдыхает глупое откровенно и ничуть не остроумное:       — Жевательный табак мне не зашёл, Шастун, благодарю за подсказку, но лучше сигарет человечество ещё ничего не изобрело.       Антон снова языком проводит по пухлым губам, в глаза заглядывая, будто что-то найти в них хочет.       — Знаете почему я на самом деле не приходил на пары?       — Выграновский сказал, что у Вас абьюзивные отношения с будильником… — Арсений уголками губ вздрагивает в подобии улыбки, отчего-то облизывает внезапно пересохшие губы в ответ. И делает всё для того, чтобы от глаз Антона не отрываться — это не просто моральная война, это бой с тенью похороненной личной жизни. Уж лучше к ним приклеиться, чем куда пониже.       — Эд очень изобретательный, да, — Антон как-то в момент ещё ближе оказывается, буквально выдыхая следующие слова ему в лицо: — Вы слишком… сильно пахнете, Арсений Сергеевич. Слишком сильно и слишком… потрясающе, — ещё один глубокий вдох, почти мимолётное прикосновение к щеке и резкие два шага назад. — Хорошего дня, Арсений Сергеевич, — и хлопок двери как финальный аккорд.       Похоже Арсений роняет пачку сигарет на пол. Похоже вместе с челюстью… вот что ему с этим всем делать?!

***

      Когда, после того злополучного разговора в курилке, Арсению снится совершенно недопустимое порождение воспалённого мозга, — сигаретный дым, пухлые губы небезызвестного героя не его романа, поблёскивающие от слюны, и специально пониженный тембр голоса — он ещё объясняет себе это рационально и без особых истерик — так, скол на тумбочке от резкого пробуждения и последующего за этим подъёма.       Ну, видимо, просто после нескольких трудных ночей корпения над темпланами, его сознание элементарно не выдержало и воспроизвело самый яркий ближайший эпизод его серой жизни: не сказать, что она у Арсения кипит, так что подобный вариант действительно не был удивительным. Вот абсолютно.       Не удивительно даже то, что он продолжает сниться ещё несколько дней в подряд. Ну подумаешь, куда ночь — туда и сон, верно? Кому-то вообще снится, как он хомяков стрижёт или меняет, обтачивая пилочкой, горный хребет, в надежде, что это благоприятно повлияет на миграцию леммингов, потому что так ему посоветовал Махатма Ганди. Но ведь это никак не указывает на истинные желания и стремления личности! Никоим образом!       Не до споров с самим собой становится, когда сны с Антоном как-то резко входят в привычку, устаканиваются в жизни, как само собой разумеющееся, и набирают всё более смелые и уверенные обороты. Арсений, так-то, омега опытный, не гнушающийся экспериментов и секса на первых свиданиях. Но даже он сам от себя в шоке за эти сны.       Финальной точкой невозврата становится переломный момент, когда из категории «кошмарная неприятность» сны чётко и напористо вторгаются в другую — «мокрые сны». А их у Арсения даже в подростковые годы не водилось.       И что получается?       Прогуливая пары Арсения и не появляясь ему на глаза, Антон всё равно умудряется осложнять и портить ему жизнь своей наглой физиономией. А ещё пальцами в кольцах, сбитым рычанием и клыками на его, Арсения, бёдрах. После нескольких подобных снов было принято стратегическое решение, спать с плагом внутри, чтобы утром не тратить время на замену простыней, будь они неладны, вместе с происками Морфея и существованием Антона в его жизни. Вот что он устроил в тот день?       Парковка университета встречает Арсения своей унылой пустотой, и то ли он дурак по забитому пробками городу на машине таскаться, то ли лыжи, как говорится, не едут. Сегодня утром он был настолько мокрым, что маленькая пробка просто взяла и выскользнула из него во время сонных ёрзаний. Итог банальный до одури: трёхэтажный мат, замена постельного белья и отсутствие завтрака. Времени на него уже просто не было, в приоритете было это простое человеческое желание не выглядеть как жертва токсикоза, артроза и психоза в одном флаконе. Поэтому между выбором «поесть, но быть замухрышкой» и «пухнуть с голоду, но всё-таки привести себя в надлежащий вид», Арсений выбрал что-то среднее — закинулся печеньем по пути.       Зато везде действительно успевает. И в деканат, и на первую пару — студенты приветливо кивают и улыбаются, наладить с ними контакт не составило большого труда. Возможно решает внешность, а может они действительно прониклись предметом — Арсений уже давно не вдаётся в детали. Как говорится, «неважно, как оно работает, главное, что работает!». И может это не слова какого-нибудь Платона, но тоже крайне жизненно.       Время летит и множится в геометрической прогрессии — быстро, стремительно, скачками — извечно привлекающее внимание Арсения место снова пустует, и он с неудовольствием действительно начинает задумываться о том, что эту проблему заминать в дальнейшем не стоит, нужно уже сообщить хотя бы куратору. Почему Арсений вообще жалеет этого прогульщика и почти спокойно рассуждает мысленно о его отце-волшебнике, который ему во всём поможет? Рассуждает мысленно об одном, а вслух — совершенно о другом, мягко постукивая карандашом по учебнику. Многозадачность — сила.       — Ну и, как вы уже поняли, эпистемология тесно связана с логикой и методологией научного исследования. Я попрошу кого-нибудь из вас подготовить на следующее занятие небольшую презентацию про основные её вопросы. Сильнее всего меня интересует различие между знанием, мнением и верой. Думаю, мне не стоит говорить, что инициатива повлечёт за собой хорошую оценку за эту тему по умолчанию…       Дверь в аудиторию отрывается так резко, что Арсений, вместе со всеми студентами, испуганно вздрагивает и смотрит на виновника этого происшествия. А виновник, как обычно, всё тот же нарушитель его покоя.       — Здрасьте! Можно? — Антон давит свою неизменно широкую улыбку, осматривает собравшихся и фокусирует взгляд на Арсении.       Арсению же нужен срочный билет на поезд или самолёт — неважно — и отпуск, этак, лет пятьдесят, пока климакс не накроет и станет уже всё равно.       — Вы опоздали на, — он взгляд на часы кидает короткий, головой качая в искреннем удивлении с этого человека, — восемьдесят четыре минуты, Антон. Через шесть заканчивается занятие. Зачем уже было приходить, спрашивается?       Антон совершенно спокойно заходит в аудиторию, прикрывая за собой двери, и топает на свободное место рядом с Эдом Выграновским и всё той же смазливой блондинкой, рядом с которой сидел в прошлый раз. Он усаживается, — читать как: разваливается за партой по-хозяйски — вытягивает ноги в проход и чуть ли не ложится на… кажется, Ирину.       — А я и не к Вам пришёл, Арсений Сергеевич.       Идущий на красный диплом Егор за первой партой красноречиво закатывает глаза от всего этого цирка. Арсений морально с ним абсолютно солидарен, но всё же сохраняет невозмутимость и отмороженность своего бледного и зимой, и летом лица, выдыхая коротко и возвращаясь к насущному, пока в голове нестройным рядом шумит одна единственная истина: «Не смотреть на Антона. Куда угодно, но не на Антона» — а челюсти отчего-то неприятно сводит. Наверное продул лицевой нерв — не нужно было сидеть на сквозняке.       — Так кто на следующий раз подготовит пару слайдов, товарищи студенты?       — А давайте я, Арсений Сергеевич, — Антон улыбается, кидая взгляд на свою соседку, пока та без зазрения совести запускает пальцы ему в волосы, хихикая себе под нос. — Скажите, что нужно сделать. Мне ведь надо наверстывать упущенное, верно?       У Арсения карандаш в руке скрипит натужно, и приходится ладонь расслабить со спокойной и даже мягкой — Господи, у него получается быть хорошим преподавателем, спасибо — улыбкой на лице. А затем выдохнуть невозмутимо так и совершенно миролюбиво:       — Сейчас вернёмся к Вам, Антон. Но для начала… Ирина, попрошу Вас пересесть. Вон там, возле Игоря есть свободное место, — Арсений надеется по крайней мере, что миролюбиво. А то, что Джабраилов сидит под окном в абсолютно противоположной от её изначального места дислокации стороне аудитории — это так. Временные трудности. Просто случайность.       Ирина смотрит на него с пару секунд, а потом кивает и с места поднимается послушно, но уйти не успевает, потому что Антон её за руку перехватывает, усаживая на место.       — Мы не в детском саду и не в школе, чтобы нас рассаживать, как Вам вздумается, — скалится Антон. — И до конца пары всего… две минуты?       — Антош, да всё нормально, я пересяду, — Ира взгляд то на него, то на Арсения кидает, заметно метаясь меж двух огней. А Антон к её уху склоняется, шепчет что-то, отчего она краской заливается.       — Так что там за задание?       — Спросите у одногруппников, я разъяснял тему все восемьдесят четыре минуты Вашего отсутствия, — Арсений рукой машет, ещё раз со временем сверяется и на студентов короткий взгляд кидает, объявляя во всеуслышание: — На сегодня всё, отпускаю вас отдыхать. Хорошего дня.       Пускай думают, что он хороший человек. То, что Арсению резко захотелось побыть одному и, желательно, погуглить в интернете, как изготавливать куклу Вуду, никому знать не обязательно.       А затем аудитория медленно пустеет, все студенты активно выходят в коридор. Все, кроме одного, который с неизменной улыбкой шепчет что-то Ире, после чего та тоже скрывается из виду. А сам Антон дожидается когда они останутся одни, встаёт с места и подходит к кафедре.       — Всё хорошо, Арсений Сергеевич? Вы какой-то бледный.       — Вы что-то хотели, Шастун? — интересуясь резче, чем хотелось бы.       — Хотел справиться о Вашем здоровье, — Антон усмехается тихо, руки на груди складывая и подходя ещё ближе — их разделяет только стол. — Чего к Кузнецовой прицепились? Неужели ревнуете?       — Знаете, не люблю, когда на моих парах сношаются студенты, — Арсений с места встаёт невозмутимо совершенно. Старается не дышать вообще, пока к окну в преувеличенном спокойствии подходит — к одному из нескольких — настежь его открывая. Ему сейчас этот запах табака уж точно не нужен. И так дурно.       — Ничем таким мы и не занимались, — возражает Антон. — И, чтобы Вы знали, Ира — просто друг, — он идёт следом, снова становясь напротив.       — Именно поэтому она так густо краснела вместо того, чтобы сконцентрироваться на философии, — Арсений не знает, для чего это продолжает, в который раз не знает, каждый чёртов раз без понятия. Только пятится от Антона дальше, расстояние между ними хоть какое-то возвращая, глаза щуря предупреждающе строго.       — Так всё-таки ревнуете! — самодовольная усмешка на чужом лице — худшее наказание.       — Констатирую факт! — Арсений открещивается так, будто стоит на суде и хоть одно неверное показание наградит его пожизненным без возможности подачи апелляции.       — Что, я настолько Вам противен, что даже стоять рядом не хотите? — Антон взгляда от него не отводит, а после на подоконник запрыгивает, свешивая ноги на пол, почти касаясь подошвами пола — дылда, вы поглядите.       — Просто не могу поверить, Шастун, что Вы соизволили явиться в мою аудиторию! Встаньте с подоконника.       — Да без проблем, — Антон спрыгивает, но лучше бы и дальше сидел, потому что через пару мгновений, в пару шагов, оказывается совсем близко, лицом к лицу. — А знаете, что я сказал Ире? — он губы облизывает и выдыхает прямо в ухо: — Что от Вас пахнет так, что я бы разложил Вас прямо на кафедре.       Арсений воздухом давится, резко так, бесконтрольно, просто лёгкие по ощущениям спазмируются и в дальнейшем планируют заработать приблизительно никогда. Сердце кульбит совершает, сильный такой, громкий, да его на всю аудиторию слышно наверное, по крайней мере Арсения он точно оглушает. Он вообще будто контуженный. И с внезапно накатившей на сознание амнезией — вот напасть.       Потому что спину обжигает неожиданно материализовавшаяся позади стена — Арсений не помнит совершенно, как ещё пару шагов назад сделал в состоянии аффекта, а ни в каком ином — близость Антона и его табачно-мятный запах никуда не пропадают, напротив — усиливаются. И только из-за этого Арсений осознаёт заторможенно, что снова может дышать. Этими феромонами и ничем другим — кислород в лёгкие не попадает явно. Всё пространство занято чужим ароматом.       — Вы не могли ей подобное сказать… — у Арсения голос сипит предательски, и кадык от сглатывания дёргается. Он не может поверить, что Антон подобное учудил. Не может.       — Почему? — Антон как хищник ближе подкрадывается, медленно, совершенно не спеша, в глаза смотреть продолжая неотрывно. — Я же сказал уже, что Ира — просто подруга. Так почему я не могу поделиться с ней тем, что меня привлекает один конкретный омега? — и снова рядом останавливается.       Регламент говорит прекратить это всё сейчас же и дать этому нахалу от ворот-поворот.       Арсений говорит:       — Вы сказали, Шастун, что пришли не ко мне… — и моргает растерянно от своих же порывистых и необоснованных поступков.       — Каюсь, — Антон виноватое лицо строит, — я хотел, чтобы вы ревновали. Мне нужно было проверить одну теорию…       — Философскую, я надеюсь? — у Арсения в голове пусто становится, так, совсем чуть-чуть, но он почти не волнуется, ведь всё в этой Вселенной уравновешивается, так что внизу живота наоборот — тяжелеет.       Антон головой качает:       — Не совсем, — он тянется ближе, вдыхает запах, хрипло так, до неконтролируемой дрожи, — Эту, — и к губам своими прижимается.       У Арсения в груди взрывается сверхновая, зарождается новая галактика, формируются планеты, Млечный Путь, чёрные дыры, инопланетяне и другая ерунда. Потому что губы Антона такие же, как ему снилось: мягкие, горячие до одури, с затянувшимися корочкой ранками на нижней. И Арсений эти ранки первее языком облизывает и ласкает с мягким мычанием, чем хоть что-то осознать и понять успевает, приоткрывая рот в судорожном выдохе.       Антон руки ему на шею перекладывает, углубляя поцелуй, губы смакует бессовестно совершенно, кусается слабо и дышит тяжело, сбито. А через пару секунд отстраняется, глядя с улыбкой — не той, уже ставшей привычной, а какой-то новой, доселе Арсением не наблюдавшейся.       — Вы такой красивый, Арсений Сергеевич, — он выдыхает тихо, облизывается и лбом к его прижимается. — Не волнуйтесь, я не буду Вас трогать… пока Вы сами не захотите. Просто хотел убедиться, что мне не кажется…       У Арсения глаза округляются в осознании, неоновой вывеской всплывающей в голове — красной неоновой вывеской, потому что он сплошной ред-флаг, не иначе. Он, преподаватель, поцеловал студента. Позволил этому произойти и, более того, чувствовал, что к этому идёт, и не предпринял никаких усилий для решения зарождающейся проблемы.       Уже можно уходить с работы, гонимым позором и полицейскими сиренами?       — Антон… — Арсений руку вскидывает бездумно, снимая с чужого уголка губ поблескивающую каплю слюны, оставшуюся после поцелуя. — Вам кажется, ладно? Давайте договоримся, что Вам кажется. И произошедшее Вам тоже показалось…       — Нет, — Антон говорит так уверенно, будто готовился к подобному исходу событий. — Нет, мне не кажется. И нет, мы не будем делать вид, что ничего не происходит.       — Правда, что ли? — в Арсении странным образом стервозность, спящая на работе, просыпается. А ещё нервозность — из этой же категории. Потому что калейдоскоп снов не прошёл даром, потому что этот непредвиденный поцелуй — тоже. — А что же происходит, Шастун? Не потрудитесь мне объяснить?       Антон в глаза ему заглядывает:       — Вы такой большой, а боитесь признать очевидные вещи? — он говорит тихо, спокойно совершенно, будто без эмоций даже — просто объясняет ребёнку очевидные вещи. — Арсений Сергеевич, если Вы не заметили, я не школьник и не пубертатный подросток, и я прекрасно понимаю, что… мы не можем. Но я не собираюсь делать вид, что нас не тянет друг к другу. А ещё я не собираюсь об этом трепаться и афишировать, можете не переживать за это. А теперь посмотрите мне в глаза и скажите, что ничего не чувствуете.       У Антона футболка такая интересная, с Элтоном Джоном, он бы переведённую на ткань фотографию часами рассматривал вместо того, чтобы условия какие-то там выполнять и слушаться всяких там студентов. И всё же, сколько бы Арсений внутренне не ломался и не капризничал, а время совершенно не резиновое, как и его собственное терпение — о терпении Антона Арсений отчего-то старается не думать, несмотря на свои предыдущие, сказанные бескомпромиссно слова, страх, что тот сейчас молча уйдёт, зарождает дрожь в пальцах.       — Я действительно не могу жить без запаха табака. Ты снишься мне уже месяц с нашей последней встречи. К слову, ещё немного и у тебя будет абсолютный незачёт по философии с невозможностью закрытия долгов. Отправлю на повторный курс, — Арсений шепчет слова так быстро и лихорадочно, что сам за ними не успевает, в глаза зелёные всматриваясь потерянно, проваливаясь в их яркость и всепоглощающий свет.       — Я нагоню, обещаю, — Антон кончиками пальцев, невесомо почти по щеке его проводит, чёлку со лба убирает и всё смотрит в глаза. — Больше ни одной пары не пропущу. Я… пытался Вас избегать… Думал, что если видеться не будем, то легче будет, но… не могу. Не хочу. Не отталкивайте меня, мы… придумаем что-нибудь…       Арсений головой качает в тихом умилении. Не потому, что не согласен и не верит, а из-за того, что не понимает этого человека от слова «совсем». Многогранный тот слишком и непредсказуемый. Кто бы мог подумать, что гонора в нём столько и наглости было из-за реальной и сильной симпатии? У Арсения сердце трепещет болезненно от вида его такого, расстроенно взволнованного и просящего. И он сам не осознаёт до конца, как в объятия его свои утягивает с мягким «иди сюда», пальцами в выбеленный ёжик волос зарываясь и в плечо своё носом острым вжимая.       — Я так скажу, Шастун, придумать что-то в данной ситуации Вам будет гораздо легче, чем нагнать пропущенные темы по моему предмету… — Арсений смешок хриплый сдержать не в силах абсолютно, утыкаясь подбородком в затылок Антона.       А тот в руках его сильнее стискивает, дышит им буквально, ладонями широкими по спине блуждая.       — Я уже говорил, что Вы душнила? — усмешку тихую в плече глуша.       — Было разок, на первом, ознакомительном занятии, — Арсений градус своей дотошности не понижает — держит марку. И улыбается отчего-то искренне совершенно и широко. Раздражение и злость пропадают куда-то внезапно, будто и не было их, и Арсений с внутренним смирением определяет в них ревность и тоску по этому наглому, несносному совершенно обалдую.       Антон отстраняется первым, в глаза с весельем таким снова заглядывает и в нос целует мокро, заставляя сморщить его.       — У Вас живот урчит, — посмотрите только, какой наблюдательный. — Проголодались? У меня следующей пары нет, хотите сбегаю в кафешку за углом, куплю Вам поесть? До обеда ещё далеко.       — Я не успел позавтракать, — Арсений зачем-то сокровенным делится, выдыхая неосмотрительно честно: — Только покурить и съесть пару орео…       — Ну Вы совсем, что ли? — в голосе Антона столько возмущения, что хоть лопатой отгребай. — Как вообще можно курить на голодный желудок? Тем более… Вы же… Вам же ещё… — он пыхтит недовольно. — Тут будьте, я сбегаю за едой. И чтобы никаких перекуров, ясно? Что Вы хотите?       — Да я не знаю… — Арсений себя давно таким растерянным не чувствовал. Его только что буквально отчитали как пятилетнего ребёнка, а теперь хотят позаботиться о его бедном, несчастном, брошенном хозяином желудке. — Какой-нибудь кекс?       — Арсений Сергеевич! Какой, в жопу, кекс? Нормально поесть нужно! — Антон вздыхает тяжело. — Ой, всё. Я сам решу. Узнаю, что курить ходили… — зависает на пару секунд и руку протягивает. — Сигареты.       Арсений, опешивший и с возмущённо-недоверчиво вскинутыми бровями, выпадает в осадок окончательно. Рот приоткрывает на пике своего праведного гнева, захлопывает, так ничего и не произнеся, щёлкнув челюстями, а потом всё же выдыхает, голову воинственно вскидывая и пытаясь получше всмотреться в эти крайне самонадеянные глаза:       — Шастун!       — Я уже двадцать три года Шастун! А Вы двадцать семь лет безответственный ребёнок!       — Откуда это Вы знаете сколько мне лет, уважаемый мой? — Арсений аж воздухом давится от негодования.       — От отца декана, тупик! — тот руками всплёскивает. — То, что у нас фамилии разные — другой разговор и не для данной ситуации. Сейчас о Вас! Сигареты мне, быстро. Я не собираюсь с Вами спорить, но если не отдадите — заберу силой.       Вместе с неприкрытым негодованием где-то в теле зарождается новая эмоция, — к счастью прикрытая, но досконально Арсению известная. И от этой эмоции непрошенно сводит бёдра, а смешок, бесстрашный и издевательский, получается куда более сиплым и сорванным, чем хотелось бы:       — А они у меня в заднем кармане брюк. Сильно нужно? Возьмите.       Арсений замирает с ухмылкой в каком-то необъяснимом предвкушении, руки на груди демонстративно скрещивая. Вспоминая тот злополучный диалог в курилке невольно. А Антон глаза щурит, шаг к нему делает и за руки эти самые перехватывает, к стене рывком подталкивая и заставляя в неё грудью упереться.       — Вы просто невыносимый, — рычит, носом по шее мажа и запах вдыхая, руками в бёдра впиваясь до лёгкой боли.       И Арсения мажет, слишком сильно мажет, как для подобных касаний, да ещё и в атмосфере, по сути, совершенно к интиму и мыслям неправильным не располагающей. Он выдыхает в стену медленно и откровенно горячо, сам своё дыхание лицом ловит, глаза жмуря до цветных пятен под веками и лбом в прохладу стены вжимаясь, переходя в непослушный и какой-то фальцетный от взбудораженности лепет — не ожидал Арсений от Антона подобной прыти:       — Я пошутил… лежат на столе… за… под учебником… по-моему… под ним…       Антон не отвечает, продолжая носом по шее блуждать, дыша Арсением буквально, теснее прижимаясь и толкаясь бёдрами вперёд, срывая не то задушенный стон, не то всхлип. У него руки сильные такие, он даже не давит особо, но возможности вырваться лишает, впрочем, как и желания.       — А чего это мы такие покладистые стали сразу? — шепчет горячо в ухо, и всё тут же заканчивается — он отходит назад, что-то бубнит себе под нос и до кафедры добирается. — Ну не расстраивайтесь, Арсений Сергеевич, — торжественно пачку сигарет в руке подбрасывая и в карман убирая, — в следующий раз Вы обязательно меня переиграете. А пока что… Вам нужно поесть.       — Шастун… — Арсений шипит тихо совсем, на грани чего-то около змеиного, и выдыхает в порыве, всё ещё от стены не отрываясь и рельеф её продвигая взглядом бездумно, ощущая на ягодицах фантомную тяжесть чужих бедёр: — Доиграешься. И я тебя завалю.       — Это скорее я Вас завалю, — усмехается Антон, в пару шагов рядом оказываясь и за плечи к себе разворачивая, чтобы поцелуй короткий на губах оставить. — И вообще… когда это мы перешли на «ты»?       Арсений руку требовательно на шею крепкую укладывает, к своим губам возвращая с тихим, самодовольным хмыком, чтобы удовольствие растянуть, чтобы пройтись по чужой кромке языком до тихого, низкого мычания. И только после этого Антона отпускает, хоть немного свою жажду съесть его, с губ начиная, уняв.       — В момент, когда ты чуть было не нагнул меня у стены, полагаю, — из открытого окна доносится пение птиц, а у Арсения в голове дятел долбит в мозжечок желанием хотя бы попытать одну маленькую удачу: — Оставишь Арсению Сергеевичу хотя бы одну сигаретку из пачки? Всего одну.       — Хуй тебе.       — Грубое обращение с преподавателем. Штраф: две сигареты!       — Два хуя, — фыркает Антон с тихими смехом. — Арсений, ну я серьёзно, — он улыбается, руку протягивая, поправляя его растрёпанные волосы, — сначала нужно поесть. Я быстро туда и обратно, хорошо? А потом вместе покурим. Ммм?       У Арсения бабочки в животе ощутимые такие и щекотные — или это опять урчание в пустом желудке зарождается. Определить трудно. Арсений никогда ни в кого особо не влюблялся. Так, были симпатии, научный интерес, сухая — а в порыве мокрая — страсть. Да и всё на этом. А тут ситуация иная совершенно.       — Ладно, хорошо, договорились, — Арсений глаза прикрывает от переполняющей тело нежности, и кивает ещё для закрепления результата. — Я пока рефераты на почте разгребу. Ты мне, кстати, его не сдал, в курсе?       — А оплата натурой у Вас принимается? — Антон в лоб его целует и идёт в сторону выхода. — Напиши мне список всех долгов. Я сдам, — и испаряется из аудитории.       Арсений бы хотел заметить, что вместе с ним испаряется и его стресс за последние недели, но тот, на удивление, растаял без следа ещё на моменте признаний. Ему выдыхается так легко и свободно, пока волосы треплет не по-осеннему тёплый ветер. На этой неделе обещают стабильно хорошую погоду. Арсению, так-то, всё равно, у него и так солнечно в душе.

***

      С момента начала неозвученных отношений — а они правда начались, это всё же интуитивно ощущается, что вот точно, сто процентов у них с Антоном всё серьёзно закрутилось, просто так никому булки с буфета не таскают, знаете ли — проходит какое-то время, и это энное количество дней впервые не выедает черепушку Арсения стрессом и переживаниями.       Ему по-прежнему снятся весьма экстравагантные и специфичные сны, по-прежнему от, всё же переставшего пропускать занятия, Антона периодически появляется нервный тик на парах из-за его абсолютно бесстыжего поведения. Тот называет это «конспирацией и гуманным решением делать вид, будто ничего толком не изменилось», Арсений же — «просто признайся, что тебя заводит публичность!», потому что пожирающие взгляды Антона никак душевному спокойствию и марке строгого и отчуждённого преподавателя не способствуют.       Но плюсов в подобном союзе всё же больше, чем минусов: во-первых, у Арсения дождливой и серой осенью в душе вновь бушует весна, он уже и забыл как прекрасны могут быть эти самые конфетно-букетные периоды с брелком плюшевой лисицы в машине, сорванными с университетских клумб хризантемами и поцелуями в лоб украдкой в моменты, когда больше урвать просто не удаётся — они всё же должны скрываться. В этой тайной истории, заслуживающей все чернила Шекспира вместе взятые, есть свой шарм и волнующая атмосфера.       Арсений начал встречать каждый день с улыбкой, и особенно с нетерпением ждал понедельников и пятниц — дней, когда у группы одиннадцать девятьсот три с небезызвестным старостой с фамилией на букву «Ш» была Философия первой и последней парой соответственно.       Сегодняшняя пасмурная пятница не исключение.       Занятие идёт своим чередом, студенты тянут руки и задают вопросы, участвуют в интерактиве, а-ля, философские дебаты, перебрасываются заумными словами и не менее пафосными заключениями, одним словом: постигают. А что постигают: науку ли, уверенность в себе или обеденный сон, как некоторые на галёрке — это уже дело такое, незначительное. Арсений, как милостивое и справедливое божество, всем воздаст по заслугам.       Его отвлекает звук вибрации, издаваемый лежащим на столе телефоном. И вообще-то Арсений на занятиях со студентами к нему не притрагивается, но сейчас рука сама тянется к мобильнику. Он хочет просто смахнуть шторку уведомлений, но взгляд цепляется за знакомое имя, и пальцы сами открывают диалоговое окно — честное слово сами! Антон: Арсений Сергеевич, вы в этих штанах слишком горячий, в курсе?       Брови еле заметно вскидываются в искреннем удивлении: от того, какой всё-таки Антон непередаваемый наглец, или всё же от самого контекста написанного — Арсения терзают сомнения в природе его неконтролируемой реакции.       Но всё же сообщение дарит щекочущее грудную клетку веселье и какое-то ребячливое ощущение общности в этом некрасивом и хулиганском деле — подумать только, сидеть в телефоне на Философии! И ладно он, Арсений, — его предмет, вообще, что хочет, то и воротит, главное, чтобы успеваемость у его группы не падала, — но что делать с нерадивым учащимся?

Арсений:

И как же ты мои штаны сквозь кафедру разглядел?

      Ответ приходит незамедлительно, а на чужом лице — Арсений видит это, когда поднимает взгляд — играет лёгкая ухмылка. Антон: Когда Вы отходили к доске. Не было сил не пялиться на Ваши прекрасные бёдра       У Арсения губы эфемерно зудеть начинают, они только какие-то пару часов назад с Антоном в курилке для преподавателей зажимались до пустеющего сознания и дрожащих от напряжения ног. У него и сейчас те самые бёдра напрягаются как-то невольно, пока глаза по каждому слову повторно пробегаются, а пальцы уже выстукивают тихо новый ответ.

Арсений:

Такой большой, а сил держать себя в руках нет, а, Шастун?

      И, подумав пару мгновений, губу украдкой закусив, Арсений строчит практически со скоростью света дополнение.

Арсений:

Знаешь, я был бы абсолютно не против, если бы ты не только пялился) Каждую ночь вспоминаю, как ты зажал меня возле стены.

Антон: Арсений Сергеевич… Антон: И что же конкретно Вы делаете по ночам под эти воспоминания?       Арсений кидает на аудиторию взгляд исподлобья, хмурый такой, внимательный, и только Антон не тушуется под ним, улыбку свою десневую демонстрируя украдкой — ну какой же красивый, просто сил нет. Выдыхает спокойно и невозмутимо:       — Вам задание: разберите на выбор две понравившиеся цитаты Конфуция о времени. К концу занятия сдадите эссе.       И под всеобщий гул, набирающий обороты, и энтузиазм занявшейся работой группы, Арсений вновь погружается в злополучный чат, с каким-то садистским — а может и мазохистским, кто это садо-мазо вообще разберёт — удовольствием понимая, что теперь-то никто его отвлекать и дёргать не будет.

Арсений:

Я очень чувствительный внутри, Антон, а ещё очень быстро возбуждаюсь, если дело касается тебя, представляешь? Мне достаточно всего лишь пару минут попредставлять себе, что бы произошло тогда дальше, если бы ты не ограничился издёвкой, чтобы намокнуть. Но приступать к самому главному обычно не спешу, мне нравится просто становиться на четвереньки, воображать, что ты находишься у меня за спиной и смотришь на меня всего, открытого и оголённого, и просто ёрзать, потираясь ягодицей о ягодицу… обычно я уже настолько мокрый к тому времени, что в ложбинке становится просто невероятно скользко…

      И как же приятно ловить на себя взгляд широко раскрытых глаз. Арсений готов поклясться чем угодно, что у Антона зрачки шире становятся, закрывая собой обычно зелёную радужку. А смотрит он так многообещающе, что в пору прекратить переписку, пока не нарвался на продолжение после пары. Впрочем, кто сказал, что Арсений против? Антон: Я бы с удовольствием попробовал Вас на вкус в этот момент. Собрал бы каждую каплю, не позволяя утечь на бёдра и доводил бы до тех пор, пока Вы не начнёте умолять меня о чём-то большем.

Арсений:

Тебе пришлось бы много работать языком, я уверен, что очень бы обильно тёк в этот момент под твоими ласками. А ещё бы вилял бёдрами неприкаянно, напрашиваясь на рычание и укусы. Люблю тебя доводить. Думаешь, у тебя бы вышло вывести меня на мольбы?

Антон: Знаете, Арсений Сергеевич, до конца пары осталось три минуты. Как насчёт того, чтобы проверить это на практике? У нас, вроде, у обоих окно?       У Арсения сердце отбивает канкан где-то в горле, и сколько бы он не старался сглатывать, унять бешеный пульс никакой возможности нет. Он вновь смотрит на Антона украдкой, щурит не менее потемневший взгляд, небрежно возвращаясь к учебнику по философии в общем и лежащему на нём телефону в частности.

Арсений:

Думаешь я лягу под тебя прямо в университете, зная, что нас могут застукать в любой момент, Шастун?

Антон: Конечно, да. Вас это ещё сильнее заводит. Я отсюда чувствую, как вы одурительно пахнете.

Арсений:

И каково это, когда встаёт на лимонные кексы, ммм?

      У Арсения улыбка на губах невольно появляется, пока по ним неспешно пробегается острый язык. Антон: Встречный вопрос. Каково это, когда встаёт и течёт на табак?

Арсений:

Одурительно. Думаю, ты бы смог вставить мне даже без прелюдии, настолько меня будоражит твой запах)

Антон: Ну, без прелюдий не интересно, верно? Я предпочту довести Вас до изнеможения, трясущихся ног и сорванного голоса.       У Арсения уже трясутся ноги, пока он на стуле едва заметно елозит в поисках более удобного и комфортного положения. А ещё член давит на ширинку, и предвкушающе поджимаются ягодицы.

Арсений:

Ну что ты такое говоришь, Антон? Мы ведь порядочные люди. Никакого сорванного голоса в стенах университета, закроешь мне рот рукой)

Антон: Даже не надейтесь, что я позволю Вам себя сдерживать.       У Арсения внутри что-то обрывается с трепетным звоном, а ещё загривок от возбуждения начинает призывно жечь — он вообще горит весь по ощущениям и надеется, что эта краска желания не отразилась у него на лице. Занятие изживает свою последнюю минуту, внимательные ко времени студенты спешат сложить свои листочки с абсолютно неинтересным Арсению — да простит его вся группа — эссе, вылетая из кабинета с радостными прощаниями навстречу свободе: впереди у них целое окно и предвкушение выходных. У Арсения же впереди…       За предпоследним студентом захлопывается дверь. Последний — продолжает вальяжно рассиживаться за последней партой, в стороны раскинув свои бесконечные ноги. Арсения пробирает от его долгого взгляда, ещё сильнее пробирает усилившийся терпко-свежий запах — теперь у Антона нет причин его подавлять. Они остались одни.       И Антон с места встаёт, медленно так, крадётся буквально через аудиторию, не сводя при этом взгляда с Арсения — самый настоящий хищник, загнавший свою жертву в ловушку. Он подходит совсем близко, обходит кафедру и встаёт за спиной, нависая, руками упираясь в стол, и выдыхает хриплое:       — Вы, похоже, доигрались, Арсений Сергеевич.       Мурашки пронзают тело неконтролируемой дрожью, с губ срывается шумный вздох. И это ошибка. Нос забивает густой запах мятного табака, рот наполняется слюной, между ягодицами предупреждающе мокнет — Арсений действительно доигрался. До лихорадочного румянца на скулах и приоткрытого в безмолвном стоне рта. Ему пару нескончаемых секунд нужно, чтобы хоть немного себя обратно собрать во что-то здравомыслящее, попытаться.       — Ты так думаешь, Шастун? — голос приглушённый такой, бархатистый, Арсений не двигается почти, только дышит шумно, безуспешно стараясь придать голосу сучных ноток и уверенности. Потому что дразниться нестерпимо приятно. — А что если я скажу, что передумал? Ммм? Прочитаю тебе мораль про этические ценности и нормы поведения в обществе?       Антон усмехается тихо:       — С удовольствием послушаю их, пока буду делать с Вами всё, что обещал, — он руки ему на плечи перекладывает, сжимая слегка, мочки уха губами касается и носом по шее проводит, дыша шумно. — Встаньте, — не просит — отдаёт команду.       И Арсений повинуется, слушается раньше, чем вообще успевает свой порыв и покладистость осознать. Вскакивает из-за стола, как подкошенный, на Антона пьяный взор снизу вверх кидает, и тянется к нему, льнёт, напрочь из памяти выкидывая буквально сейчас же провалившуюся попытку покомандовать и подразниться — сейчас в приоритете зацеловать эти пухлые, яркие губы.       Антон целует коротко, тут же отстраняясь и качая головой, а после снова за плечи его берёт, рывком разворачивая к себе и прижимая спиной к груди. Носом от уха к шее спускается, кусает слабо кожу и сразу языком широким лижет, срывая с губ приглушённый стон.       — Вы меня с ума сводите, — шепчет тихо, покрывая шею поцелуями, пока пальцы медленно справляются с пуговицами на рубашке, чтобы в следующей момент стянуть её с плеч и перейти короткими поцелуями уже на них. — Я хочу, чтобы Вы забрались на стол и встали в колено-локтевую.       У Арсения голос совсем пропадает, и он хрипит едва разборчиво и отчего-то скуляще, чувствуя, как розовеет от румянца кожа:       — Снова мне «выкаешь»? — тело поддаётся гибко на волнительные касания, Арсений выдыхает сбито совершенно, переминаясь вяло с ноги на ногу — те вообще слушаться отказываются, будто в момент ослабли.       — Вы ведь мой препод, — выдыхает Антон, руками по телу голому блуждая, цепляя пальцами соски, продолжая языком на шее и плечах узоры чертить, спускаясь ниже и укладывая широкую ладонь на член через два слоя ткани, а бёдрами вперёд толкаясь. — Мне усадить Вас на стол самому?       У Арсения вместо ответа только стон с губ срывается, приглушённый такой, вымученный — слишком развозит его от одних этих чёртовых имитаций, слишком сильно в паху сводит от горячих касаний: у Антона ладонь буквально горит, и этот жар, через одежду член опаляющий, заставляет тонко выстонать, дрогнуть всем телом и только сильнее задницей к паху чужому притереться — бесстыдно и несдержанно, затылок на плечо крепкое роняя и томный взгляд кидая из-под пролуприкрывшихся ресниц.       — Арсений Сергеевич, — Антон ухо вылизывает буквально, прикусывает хрящик и ладонь на члене сильнее сжимает. — Я ведь могу уйти на следующую пару.       Вместе с выбитым прикосновениями стоном в Арсении появляются и крупицы сил, чтобы сделать пару плавных шагов к столу — маршрут выходит абстрактно туманным, Арсений не помнит даже, как забирается на саму столешницу. Ощущает только, как её гладкая прохлада опаляет ладони и вжавшиеся в неё колени, и как заполошно колотится сердце в висках. А ещё чувствует, что ему срочно нужно стянуть осточертевшие брюки, пока не поздно… и раньше, чем до замутнённого сознания доходит, как же это пошло и развратно с его стороны, Арсений ложится грудью на горизонтальную поверхность, ныряя руками себе под живот и пытаясь ими, слишком дёргано и трясуще, зацепить неподдающуюся собачку.       Антон, видимо, его действия улавливает, потому что в следующую же секунду перехватывает запястья, вынуждая убрать их от молнии, и сам справляется с этой задачей за пару секунд, тут же спуская штаны вниз, вместе с боксерами. А после ниже склоняется, ведёт дорожку поцелуев от загривка до поясницы, руками бёдра мнёт. И дышит так шумно, будто желает запах Арсения весь до капли в себя впитать. Горячие ладони разводят ягодицы слегка в стороны, и Арсений чувствует чужое дыхание между ними, а потом и слабый укус, дразнящий такой, заставляющий вздрогнуть.       И у Арсения глаза закатываются против его воли — слишком хорошо и желанно, слишком правильно — он воздухом захлёбывается в тихом «ещё» и шире ноги в стороны разводит, по столешнице твёрдой коленями скользя и уже предчувствуя появление маленьких синяков в дальнейшем. И кто Арсений такой, чтобы врать самому себе, да ещё и в подобной ситуации? Ему это всё нравится настолько, что он только прогибается сильнее, лопатки острые сводя, и с томным вздохом толкаясь бёдрами назад, провоцируя.       А Антон будто нарочно издевается. Он только кожу нежную на ягодицах покусывать продолжает, пальцем невесомо почти по сфинктеру проводит и снова вверх возвращается, выдыхая на ухо тихое, едва различимое:       — Я хочу, чтобы Вы попросили, — срывая с его губ очередной всхлип.       Арсений чувствует, как Антон над ним нависает, ложится почти, но только почти — специально сдерживается, держит дистанцию, даёт ощущениям Арсения обостриться. Но чему обостряться, если он уже сейчас, в эту секунду, оголённой кожей спины, прогнутой, изогнувшейся, едва, щекотно, ткань худи Антона чувствует, и уже от этого ему неймётся до пересыхающих губ. У Арсения руки всё ещё под ним лежат бездельно, — он как замер в изначальной позе, так и не менял её все эти неспешные мгновения, — вязкая капля предэякулята с головки тягуче срывается, тянется прозрачной ниточкой с каплей на конце вниз, на пальцы Арсения приземляется до затаённого дыхания.       Тут уж точно точка невозврата.       — А я… хочу тебя. Очень хочу, Антон… сделай то, что обещал… доведи меня, пожалуйста… Я хочу сорвать голос… — Арсений одну руку подрагивающую всё же из-под себя достаёт, впивается просяще в собственную ягодицу, в сторону её тянет, сильнее себя демонстрируя, раскрываясь, покусывая губы до лёгкого привкуса металла. — Хочу… от твоего языка… или пальцев… или… Господи, мне неважно…       — Хороший омега, — Антон улыбается, снова свой путь от шеи к бёдрам проделывая, буквально вылизывает спину Арсения, прикусывает кожу и рычит тихо. Он руку его убирает, сам ягодицы шире разводит и лижет, наконец, смазку со входа и ложбинки собирает, кончиком языка толкается внутрь, ввинчивает его глубже.       Арсения потряхивать начинает, томно так, пробирая, по ощущением, до ужасно грешной души. И если ему суждено по выслуге лет вариться в каком-нибудь одиночном котле в Геенне огненной за нарушение преподавательской этики, что ж, напомните ему перед смертью подобрать себе плавки посолиднее, чтобы перед чертами не так стыдно было.       — Господи… — Арсений никогда не верил ни в какие потусторонние силы, но вот в силу Антона и его возможности верит беспрекословно, щекой судорожно в столешницу вжимаясь, отдавая деревянной поверхности жар пылающего румянца. У него ноги по ощущениям немеют от удовольствия, вздрагивая на каждый хлюпающий и причмокивающий звук. — Антооон…       А Антон пальцами в его кожу только сильнее впивается, увлечённый процессом, язык свой, блядский абсолютно, всё глубже толкая, буквально трахая им Арсения. Одна рука на член опускается, но не двигается, просто держит в кольце пальцев, пока большой по головке скользит размазывая каплю предэякулята. Он отстраняется на пару секунд, целует ложбинку звонко и снова к своему занятию возвращается.       И Арсения так удовольствием концентрированным пронизывает, что он хрипеть на каждом стоне начинает, чувствуя, как судорожно срывается голос и дыхание, пальцы бездумно по столу скользить начинают, царапнуть лакированную поверхность пытаясь в отчаянии.       У Арсения щека вся мокрая от слюны натёкшей, она срывается с уголка губ вниз, по коже разрумяненной стекая, и он не выдерживает, и сам срывается на предоргазменный скулёж, подбираясь всём напряжённым телом. Руку назад заводит, бездумно в пряди осветленные Антона на затылке впиваясь, путаясь в них, кулак требовательно сжимая, чтобы плотнее уткнуть лицом, чтобы ахами захлебнуться, чтобы задрожать горячим и влажным нутром от нахлынувшего экстаза, забиться под Антоном на пике удовольствия и обмякнуть разом, кончая на стол долго и откровенно ярко. Касаясь губами стола в продолжительном стоне.       — Я сейчас, — Антон пропадает на долгие мгновения, а после снова рядом оказывается и Арсений чувствует, как его бережно вытирают, кажется, влажными салфетками, натягивая штаны на прежнее место, а после вынуждая аккуратно сесть на край стола. — Всё хорошо? — он спрашивает нужно так, шаг ближе делая и становясь меж разведённых ног, ладонями по щекам гладит и улыбается.       Арсений с ответом не спешит, прислушивается к своему телу, но чувствует только блаженство и удовлетворение, носом своим кнопочным по ладоням широким скользит, ластясь утомлённо, но невероятно благодарно.       — Лучше просто не бывает… — Арсений ближе к краю придвигается самостоятельно, тянется Антона обнять, прижимаясь к нему поплотнее и губами облизанными шеи касаясь. Пальцы вычерчивают неразборчивые текста признаний на белой макушке, Арсений волосы нежно ерошит, массируя кожу головы и царапаясь мягко. Антону ласку и внимание хочется каждую секунду жизни дарить. Да какой жизни? Одной уж точно не хватит. — А как же ты, ммм? Хочешь минет сделаю?       Антон отстраняется, заглядывает в глаза с улыбкой своей невозможной и еле заметно головой качает.       — Нет, я в норме, не волнуйся, — выдыхает тихо. — Не здесь, хорошо? — и вперёд тянется, губы поцелуем нежности полным накрывая.       Как раз в этот самый момент, когда Арсений начинает отвечать на поцелуй, дверь в аудиторию распахивается без стука, — как они вообще могли забыть её запереть? — и на пороге замирает Ира, с широко распахнутыми глазами.       — Извините… — она моргает пару раз. — Я… позже зайду… — и стремительно закрывает за собой двери.       У Арсения оголённая кожа цыпками покрывается сразу же, в сию же секунду, а сердце останавливается старым, изжившим себя механизмом — всё, его остановочка. Дальше уж как-то сами. В голубых глазах вся драма вселенского масштаба плещется в океане паники и подкатывающей истерии. Аристотель всегда говорил, что мужество обнаруживается в страхах и дерзаниях, соразмерных боящемуся. Арсений себя на данный момент ощущает необъятным и нескончаемым. Он и есть сплошная концентрация страха и дерзаний.       И судя по сузившимся до маленьких рисовых зёрнышек зрачков Антона — тому либо на мгновение передалась нервозность Арсения, либо у того, от переизбытка негативных эмоций слишком закислил лимон в запахе: такое, увы, бывает. Гормоны крайне непредсказуемая вещь.       — Это была…       — Так, спокойно, — у Антона голос ровный совершенно, он Арсения за плечи берёт, поглаживая успокаивающе, и взгляд отвести не позволяет. — Всё хорошо, слышишь? Без паники. Ира никому ничего не скажет, я уверен в этом. Посиди пару минут, хорошо? Я… сейчас вернусь, — в нос чмокает. — Не бойся.       — Х-хорошо… — Арсений всхлипывает коротко сам себя этим порывом беззащитности удивляя, а потом вперёд подаётся в коротком порыве, в ещё одних объятиях изо всех сил стискивая и силы Антону даря, хоть немного, хоть как-то, брови заламывая в нервном напряжении. Хоть Антон и говорит постоянно, что Ирина его подруга… Арсений, видимо, всё никак от глупой ревности избавиться не может, а оттого и здраво взглянуть на ситуацию — тоже.       Антон улыбается снова, поцелуй короткий на лбу оставляет и стремительно из кабинета выходит, оставляя Арсения наедине со своими мыслями. И он сам не знает, сколько сидит так, даже не удосужившись слезть со стола и одеться до конца, ногами бесцельно в воздухе помахивая и кусая-кусая-кусая ни в чём не повинные губы, пока дверь снова не скрипит тихо.       — Эй, ну чего ты испугался так? — Антон снова рядом оказывается, за лицо его ладонями берёт и взгляд ловит. — Ира нас не сдаст. Обещаю. Верь мне, ладно?       — Верю, Антон, я тебе верю… — Арсений местоимение выделяет в тихом, хрипящем выдохе, пальцы Антона лихорадочно целуя, один-второй, вплоть до пятого, и снова по новой. — Я не доверяю твоей подруге…       — Понимаю, — Антон вздыхает, чуть ближе становясь и в объятия его утягивая, в крепкие такие, что воздуха мало становится. — Арсений, я Иру с первого курса знаю. И я знаю, что она меня не подставит. Ей это ни к чему. Не волнуйся ты так.       Арсений головой только мелко и часто трясёт, кивает, чтобы Антон понял, что дошло, что он не будет нервничать — честное слово — ткань худи на спине широкой и крепкой комкает, сминая с тихим судорожным шмыгом, приглушённым мычанием. Он не плачет совершенно, просто почему-то в носу закололо. Ох уж эти раздражители слизистой в виде концентрированного испуга.       — Давай я рубашку назад надену? — Арсений выдыхает уже тише и спокойнее, прямо в ухо торчащее Антона своего целуя.       — Ммм? — тянет тот, но всё же отлипает, сам его рубашку, на стул до этого брошенную, берёт и протягивает. — Без неё тебе, кстати, намного лучше.       Арсения этот уютный флирт отчего-то неумолимо спасает, расслабиться помогая и кокетливо сощуриться, не скрывая смешливого фырка:       — Ещё успеешь насмотреться, а вот другим студентам созерцать мой пупок совершенно необязательно. Ты так не считаешь? — хихикая звонко и отвешивая галантный полупоклон — насколько он вообще возможен в его положении. А после Арсений свой предмет одежды забирает мягко, в рукава сразу же ныряя расслабленными ладонями.       Антон улыбается:       — Во-первых, я запер дверь, когда вернулся, в неё больше не зайдут, — говорит он, бёдрами на стол опираясь. — А во-вторых… извини, что не сделал этого сразу.       Ответить на это Арсений не успевает, потому что на телефон Антона поступает звонок, и тот сразу как-то в разы мрачнее становится, смотрит на экран хмуро и сбрасывает. А через мгновение звонят снова — видимо, кто-то на том конце очень хочет пообщаться.       — Да чтоб тебя! — он ругается, сбрасывает снова и швыряет телефон на стол.       У Арсения даже дар речи грозится пропасть окончательно от подобного калейдоскопа эмоций на ставшем родным лице. И всё же оторопь проходит довольно быстро, намного быстрее, чем Арсений мог бы предположить, до сих пор пребывая в своих мыслях. Обеспокоенный взгляд стремится поймать чужой, разнервированный и вновь потемневший — в этот раз, увы, не из-за возбуждения — пока пальцы методично застёгивают пуговицы рубашки, одну за другой. Методичное занятие, успокаивающее, позволяющее взять себя в руки. Хотя бы себя.       — Кто звонил?.. — вопрос глупый совершенно, а ещё, наверняка, навязчивый. Но Арсений просто не в силах с собой совладать. Он об Антоне волнуется, искренне и сильно. Ничего с этим не поделаешь.       — Отец, — Антон отвечает без заминки, только вздыхает тяжело и губу закусывает. — У нас с ним… непростые отношения…       Телефон на столе начинает жужжать вновь с издевательской и ритмичной периодичностью, Арсений его вибрацию телом чувствует — та в стол отдаёт неприкрыто — звонок берёт если не мелодией, то другими способами. И в этой пустующей, студентами и Богами забытой аудитории в момент так холодно и мрачно становится от неприятного и всепоглощающего чувства безысходности. И Арсению кажется, что вот-вот и что-то хрупкое в пространстве разломится, рассыплется в пространстве сдавшимися частичками — Антон возьмёт трубку.       И оттого руками в его сторону тянется искренне и обеспокоено, в объятия к себе приглашает, смотря со всем пониманием и любовью. Абсолютно точно любовью, Арсений в Антоне растворяется с первого дня их встречи. Как шипучка в воде. Сначала громко и воинственно, а со временем расслабляясь и отпуская себя всё больше, до той поры, пока они оба не станут одним целым. Вместе навсегда.       — Хочешь рассказать?       Антон шаг ближе делает, ныряя в его объятия, сам стискивает крепче и голову на плечо укладывает. Впервые с момента их знакомства кажется маленьким, ранимым и сбитым с толку.       — Да нечего особо рассказывать, — начинает тихо, на вздохи прерываясь. — Он ушёл от нас, когда мне года три было. С тех пор ни разу не появлялся, не интересовался, не звонил, не писал… Плевать ему было, как мы с мамой и… — ещё один вздох. — У меня мама замуж давно вышла второй раз и фамилию нам обоим сменила, чтобы нас с этим человеком ничего не связывало. А потом я сюда поступил, и этот… отец делает вид, что ничего не произошло. Заботливого папашу из себя строит. Я сначала посылал его, говорил, что мне от него ничего не нужно, а потом… Знаешь, — Антон отстраняется с тихой усмешкой, — я ведь не прошу его ни о чём, он сам всё это делает. А я веду себя максимально паршиво, только чтобы побесить лишний раз. Думал, что ещё на первом курсе выпрут, но батя оказался настойчивее. В общем… как-то так. Не знаю, что ему от меня нужно, но мне каждый разговор с ним омерзителен…       У Арсения руки отчего-то тремор лёгкий берёт, когда он ими, прохладными и бледными, щёки Антона накрывает. У него кожа горит, видно, от пережитого стресса и откровения этого — как же Арсений ему благодарен, за всё, без преувеличения, и конкретно сейчас просто за то, что он делится — и Арсений касаниями своими её остужает мягко, поглаживает самыми подушечками больших пальцев носогубные складки, касается уголков губ, сам их вверх ласково тянет, ненавязчиво дублируя эту едва различимую улыбку. А затем вперёд тянется, оставляет поцелуй на, благо, тёплом, не горячем, лбу, спускаясь чередой чмоков по одной из морщинок, разглаживая придирчиво, шепча куда-то в межбровку глупости:       — Я с тобой, я рядом, Антон, слышишь? Совсем немного осталось, этот год закончишь и всё, не придётся больше терпеть это… Я люблю тебя… — глаза распахивая испуганно от пропустившего удар сердца и души, резко покинувшей тело. Проговорился. Ляпнул, не подготовив почву и не подгадав атмосферу. — Но… я от тебя не требую ничего такого, ладно? Ты ещё молодой, я понимаю, не сказать, что я старый, я тоже хоть куда вообще-то, но суть не в этом… Суть в том, что когда будешь уверен, если будешь, то тогда мне и скажешь… что-нибудь… а сейчас неважно это совершенно, хорошо? В конце концов даже Платон говорил, что любовь это тоже некое психическое расстройство и… Господи, проехали! — Арсений сам себе проиграл в своём монологе.       — Эй, эй, — Антон смеётся тихо, беззлобно совершенно, ладони его в свои перехватывает и к губам подносит, целует нежно костяшки пальцев, уделяет внимание каждой, улыбается и в глаза смотрит. — Мне не нужно думать. Я в своих чувствах к тебе уверен. Я тоже тебя люблю, очень сильно. Иди сюда, — и в объятия утягивает снова. — И я тоже рядом, что бы не случилось.       — Даже если я не брошу курить?       Арсений лукавит с внезапно накатавшим на душу и тело спокойствием, он уже и так дымить не рвётся особо. Ни один табак мира с запахом Антона не сравнится своей пряной терпкостью и холодком, разгоняющим по коже приятные мурашки. Даже сейчас, втягивая полной грудью, Арсения одна затяжка пьянит похлеще разом скуренной пачки красных Мальборо. Тогда в чём смысл, если его личная зависимость теперь всегда под рукой?       — Ты невыносимый просто, — Антон поцелуй на шее у него оставляет, прижимая к себе только крепче. — Даже если ты всю оставшуюся жизнь будешь таким душнилой.       — Ну… чисто технически, я не всегда буду именно «таким» душнилой. С годами наши характеры неумолимо усугубляются, терпят какие-то изменения, да и…       — Ой, да заткнитесь уже, Арсений Сергеевич, — Антон усмехается, из рук его выпускает и затыкает сам, долгим, тягучим поцелуем.

***

      Трусящиеся руки открывают шкафчики стола дёргано и безжалостно, тянут их до несчастного скрипа, выдвигают резко, содержимое выгребая и хлопая изо всех сил дверками, раз за разом. На столе погром. Вокруг погром. В душе погром, всё тот же, лихорадочный и болезненно неприкаянный.       У Арсения кровь в ушах шумит и тошнота о себе знать даёт, — непреодолимо сильная, тянущая тяжестью в желудке тошнота, — противная такая и склизкая, он чувствует, как она давит комом горечи на стенки покалывающего горла.       Слишком долго Арсений пытался решить вопрос, слишком долго переговаривался, слишком долго вкладывал силы в заведомо провальном диалоге. Он проиграл в тот же момент, когда испугался. Это было очевидно и понятно, в мире, где твои феромоны выдают тебя с головой, стоит только хоть немного потерять самообладание — исход предрешён.       Арсений сейчас ни на что не пригоден, ничего не может, не хочет тоже ничего, у него пальцы словно ватные, ухватиться ни за что нормально не могут, он ходячая неуклюжесть, никчёмность, он позор для этого университета — и плевать совершенно, что два первых эпитета он придумал себе только что, самостоятельно, на погоны, нафантазировал невесть что, иные заслуги, не только ведь с последней, до сих пор набатом бьющей в ушах, щеголять. Нет-нет-нет!       Всё расплывается, нечёткое абсолютно, эфемерное, доказывающее, что в этом мире всё действительно относительно. Что и он относительный. Поэтому взял манатки свои, Арсений, собрал и отнёс себя отсюда подальше! Нет у него больше сил, нет желания сопротивляться, бороться тоже. Он унижен, уязвлён, втоптан в грязь и оскорблён. У него жизнь в который раз рушится, и Арсений не уверен, что в ближайшее время захочет вновь испытывать судьбу. Не сейчас. Довольно с него всех этих испытаний. Он больше не хочет бороться с миром, почему этот мир никогда не может побороться за него? Почему они с ним враги, а не союзники? За что?       Пара обжигающе горячих капель срывается с уголков глаз вниз, по щекам, чертит щекотные и влажные дорожки, провоцирует чувствительную кожу солью, заставляя ту, наверняка, неэстетично раскраснеться. Арсению плевать, он хватается за очередной стакан под ручки, выгребая оттуда свои любимые. Ничего он этому месту не оставит!       Когда-нибудь Арсений обязательно заведёт себе привычку запирать двери, потому что та в очередной раз без стука распахивается, заставляя вздрогнуть всем телом и оторваться от своего увлекательного занятия.       — Арсений Сергеевич, я Вам завтрак… — Антон запинается, замирает в проходе, но тут же в себя приходит, двери запирает и с места срывается, в пару шагов рядом оказываясь, швыряя на стол пакет из кофейни за углом — опять еду ему принёс. — Арсений, что… Ты чего?       Ну это просто какая-то картина маслом. Арсений с охапкой ручек взят с поличным, заплаканный наверняка, с глазами покрасневшими, в эпицентре взрыва его несчастной нервной системы. И рыдать от этого хочется только сильнее, давясь слюной, безрезультатно шмыгая заложенным носом и веки жмуря от слипшихся ресниц. Не знает он просто с чего начать и что сказать вообще, он в подобном состоянии вообще на глаза Антона попадаться не хотел — тот ведь не встаёт рано, разве что на пары по Философии, а сегодня вообще среда, ну почему всё так происходит?       Арсений смотрит на Антона беспомощно, ручки по столу рассыпает, они о пакет бьются с мерным стуком, а после подходит молча и носом сопливым в предплечье родное утыкается, плечами вздрагивая на очередном всхлипе. И не знает, что вообще сказать ему, в чём признаться, чтобы не расстраивать. Как донести, собой заслонив от всей этой непогоды, не дав ей на лице светлом и улыбчивом обычно отразиться? Антон ведь даже осенью светит тепло так и уютно, что в самую мерзопакостную погоду не холодно совершенно. Слишком хорошо, чтобы это длилось вечность…       Арсений уже всё для себя решил.       Солнца должно быть в меру, он уже получил свою дозу витамина D, пора и честь знать. Уйти восвояси.       Арсений отлипает от Антона нехотя, но это нежелание скребёт коготками только внутри, в районе солнечного сплетения — на деле же заплаканные глаза хоть и раскраснелись от раздражения, но смотрят с толикой отчуждения и упёртости, свойственной генералам полка и сумасшедшим.       — Ты почему в такую рань в университете, Антон? — правильно, Арсений, вместо ответов, нужно создавать ещё больше вопросов. Так и работает Гуру-философия.       — Серьёзно? — Антон аж брови свои светлые в удивлении вскидывает. — Тебя это волнует сейчас? Арсений, что случилось? Почему ты плачешь и какого хера, — он руками разводит, — тут вообще происходит?       Арсений задавал этот вопрос мирозданию какие-то пару часов назад. Как же всё-таки они подходят друг другу… Подходили. И он губы поджимает в акте абсолютной непримиримости в ответ на чужой допрос: вагон вопросов и маленькая тележка. У Арсения нет сил всё это разгребать, у него едва их хватает для борьбы с собой и своим маленьким, глупым сердцем.       — Не голоси, пожалуйста, у меня болит голова, — он виски пальцами тонкими трёт запоздало, и выдыхает самым своим невозмутимым голосом из всего арсенала невозмутимых голосов. Актерская работа на двенадцать из десяти, не иначе: — Я перегорел, понимаешь? Хочу начать жизнь с чистого листа. Без этого университета, предмета «Философия» и… тебя, Антон.       Антон в лице меняется моментально, становясь ещё более растрёпанным, чем до этих слов, смотрит так, что хочется убежать от его взгляда, от боли, которая в нём отражается.       — Без… без меня? — и голос слегка дрожит. — То есть вот так просто? Ты…       — Ну а чего ты ждал от меня, Антон? — у Арсения, по ощущениям, мир распадается на мелкие частицы цветного витража, а он босиком по ним ступает, острым — невыносимо их вытерпеть — кусочкам, раня ступни, но продолжая уверенно идти вперёд. Делая вид, что уверенно. — Секс был действительно хорош, не спорю, потом ещё и момент этот щепетильный… ну ты же взрослый человек, а веришь в сказки. Мне двадцать семь, а я до сих пор не обзавёлся семьёй. Ты ни разу не подумал, что это неспроста? Что мне просто так удобно и нравится? Не после каждого интима люди играют свадьбу и уезжают в закат…       — Зачем ты так? — у Антона губы заметно дрожат. — Ты говорил… говорил, что рядом будешь, что… — он вдыхает рвано совершенно. — Говорил, что любишь меня…       Арсений глаза закатывает в одночасье, отворачиваясь от Антона стремительно, сжимая в руках очередной журнал успеваемости. Не может он больше в эти глаза смотреть — большие, полные надежд и мечт, горящие огнём и верой в людей в обычное время. А сейчас, его, Арсения, усилиями, оборачивающиеся в бутылочное стекло. Мутное и пустое — вся жидкость опрокинута под ноги. Те самые, что всё ещё топчутся по витражу.       — Не знаю, что тебе на это сказать, честно. Ну вот такая я блядь, приятно мне после оргазмов в любви признаваться. Взрослей, Антон, вокруг хватает лживых уродов, которые не раз и не два будут клясться тебе в чувствах до гроба и «вместе навсегда». И уж лучше снять розовые очки в двадцать три, чем в сорок, идя разводиться. Вот такая тебе философия от преподавателя на дорожку… — смешок надтреснутый немного, но всё же действительно гадкий, Арсений собой гордится. Ненавидит себя. Врезать себе сам хочет. Больно, посильнее, чтобы язык нечаянно прикусить. А лучше откусить его к чертям собачьим.       Антон молчит какое-то время, только его дыхание тяжёлое заполняет тишину повисшую в аудитории, а после Арсений слышит шаги и чувствует у себя на плече тяжёлую ладонь, вынуждающую обернутся.       — Знаешь что? Нихрена я тебе не верю, понятно? — голос твёрже становится, грубее. — Чего ты отвернулся? Посмотри мне в глаза и скажи это снова. Скажи, что всё это было, блять, ошибкой, и ты ничего ко мне не чувствуешь.       Говорят, что перед смертью обычно вся жизнь проносится перед глазами. Фактов, подтверждающих данную теорию, конечно же нет, и даже философия тут бессильна, но Арсений всё же надеется, что это ложь — наглая ложь, отвратная и просто недопустимая — прямо, как его сейчас. Потому что он боится, он не хочет, до разгорающейся внутренней паники и накатывающей истерии, прожить этот момент когда-нибудь ещё раз.       Нет. Пожалуйста. Никогда.       И если именно в этом тайна долголетия, а возможно даже пресловутого бессмертия, что ж, он будет жить вечно, лишь бы только этот эпизод не смел выжигать ему роговицы в далёком будущем. Арсений похоронит его здесь и сейчас, вместе со своим в агонии истлевающим сердцем.       Арсений не видит своё лицо здесь и сейчас, но видит Антона. Цепляет едва видимое отражение собственного премерзкого оскала в его зрачках. Говорит мягко так, даже участливо, будто Антон не в себе. Будто душевнобольной — они оба такие, ведь Сократ в своих выражениях не ошибался:       — Как скажешь, Антон. Всё было ошибкой, и я ничего к тебе не чувствую, — головой качая с тихим, праздно усталым вздохом. — Теперь ты доволен?       — Вот значит как, — Антон усмехается, руки от него убирая и делая пару шагов назад. — Спасибо Вам за урок, Арсений Сергеевич. Не волнуйтесь, я его на всю жизнь усвою и запомню, — он разворачивается на пятках и стремительно покидает кабинет, оставляя после себя только концентрированный запах табачной мяты, холод и пустоту.

***

      Сократ как-то сказал, что в каждом человеке есть солнце, нужно лишь позволить, дать возможность ему светить. Арсению на своё внутреннее светило плевать было всегда, совершенно, он жил только работой и редкими встречами с единственным другом — многого для базового, привычного ему счастья и комфорта, было и не нужно.       С появлением в его жизни Антона, Арсений вспоминал Сократа всё чаще. Смотрел в это озарённое самым погожим и тёплым днём лицо — плевать, если на улицу стена дождя или бьющий крыши домов град — и думал о солнце. Ложился с этими мыслями и вставал.       Загасить в ком-то солнце сродни настоящему убийству — так Арсений думает. Выбивает свои руки в раковине десятый раз на дню, стирая круговыми движениями и смывая мылом несуществующие на пальцах кровавые разводы. Он подолгу залипает на себя в отражении зеркала. Каждый Божий день наблюдает, как щетина становится гуще, покрывая собой лицо, и как темнеют с каждой бессонной ночью тени под глазами.       Кажется, у Арсения депрессия. Возможно он просто убил себя вместе с солнцем Антона, как в небезызвестной «Ромео и Джульетте», они вдвоём романтично умерли в один день. И теперь по его квартире — когда-то действительно ему, живому, принадлежащей жилплощади — бродит мертвец.       Инертно, безвольно и заторможенно.       Заплатить за квартиру в этом месяце сбережений ещё более чем хватает. В следующем — тоже. Да и на третий как-то уж протянет. Что делать в дальнейшем, когда придётся снова становиться ячейкой общества, а не выглядывать из квартиры лишь для того, чтобы забрать принесённую курьером еду, Арсений себе не представляет.       Он не хочет.       Больше никаких людей, взаимодействия, связей. Как он может даже притворяться счастливым, если где-то там сейчас находится Антон с потушенным солнцем? Возможно Арсений себя просто накручивает, и не столь велика студенческая влюблённость. Возможно он просто слишком много на себя берёт. Возможно…       Возможно всё.       Арсений уже устал предполагать, он просто в очередной раз стоит под струями холодной воды в душе, пялясь в одну точку на кафеле. Потом, тем же способом, бездумно поглощает пищу на кухне — высматривая что-то в циферблате на микроволновке — Арсений даже не запоминает, что он ел: может какой-то салат, а может хлопья — не сказать, что его одолевает аппетит. Как и сон, в принципе, но на диван в гостиной он отчего-то ложится.       Смена дислокации, смена залипательного вида — теперь его волнует исключительно сумрачный потолок. За окном шпарит дождь, но свет включать нет никакого желания. Как нет и желания вставать снова, слыша настойчивый стук в двери, за которым следует сигнал дверного звонка и снова стук — кто-то буквально выносит входную дверь. И Арсений на месте подскакивает, пытаясь осознать, кого вообще могло к нему принести. А после, всё же плетётся в коридор, открывает и застывает на месте.       Арсению кажется, что он всё-таки не успел сегодня вовремя заметить утечку газа на кухне. Что всё-таки воспалил на небеса и по какой-то причине попал в так называемый Рай. В параллельную реальность, где они с Антоном всё ещё вместе, где он просто встречает его уставшего с учёбы домой или… Какой сегодня вообще день недели? Арсений давно не смотрел на календарь.       Зато он смотрит на Антона. Пялится во все распахнутые, водянистые глаза, чувствуя, как сводит внутри носоглотку и как отчаянно перестаёт хватать воздуха в лёгких. Но вдыхать боится, не спешит. Знает. Знает точно, что стоит почувствовать этот освещающе терпкий запах и пропадёт. Не сможет ещё раз так долго и искусно держать оборону.       Испортит Антону жизнь сильнее, чем испортил сейчас.       — А… Ан… тон… — выталкивая буквы из резко спазмировавшегося горла. — Антон? Как ты…       — Козёл! — Антон рычит, даже разрешения не спрашивает, толкает его в грудь, чтобы в квартиру зайти и дверь захлопнуть, а после за полу футболки хватает, взбешённый абсолютно — Арсений его никогда таким не видел. — Какой же ты козёл! Как ты мог? — и встряхивает, спиной к стене прижимая.       Арсений даже не шипит, хоть и больно, хоть лопатки пекут от резкой притирки с рельефной стеной коридора, продолжает просто таращиться на Антона, как на восьмое чудо света, рот приоткрывая в бессильном молчании, не зная, что сказать, не представляя, что сказать совершенно, всхлипывая вместо тысячи слов, на кулаки, до побелевших костяшек сжатые, свои ладони ледяные укладывая.       Не зная, что Антон успел узнать, что и кто ему рассказал. Не зная, но понимая, что это конечная. Дальше только назад…       — Что… я мог? — глаза закрывая в болезненной гримасе.       — Заткнись, — Антон голос повышает, встряхивая, заставляя затылком удариться в стену. — Закрой рот, Арсений. Я, блять, тебя слушал, теперь твоя очередь, — он выдыхает слова прямо в лицо, и Арсению спрятаться хочется, провалиться сквозь землю, сбежать. — Сколько в наше время стоит любовь, а? Я доверял тебе, а ты…       Арсений себя тряпичной куклой ощущает, в руках этих полностью расслабляется. А ещё глаза всё ещё закрытыми держит. Не в силах он в глаза эти зелёные смотреть. Просто не может, он не выдержит, он уже просто не имеет на это право.       — Антон, я…       — Что мой отец тебе пообещал, за то что ты порвёшь со мной? — Антон рычит снова, кулаки сжимая на футболке до треска ткани. — Что? За что ты меня продал? За свободу? За деньги? Сколько он тебе предложил? Что стоило того, чтобы оставить меня?       Смешок оглушительный такой, пронизывающий, безбашенный и все ещё отдающий в ушах отвратительным эхо на повторе. Арсения тошнит от этого смешка, убежать от него хочется, скрыться как можно дальше, как и от взгляда этого осуждающего, замораживающего тело — сердца и души в нём уже и так не осталось.       До Арсения не сразу доходит, что этот смешок принадлежит ему. До Арсения не сразу доходит смысл чужих вопросов в полной мере. А когда доходит — хочется кричать до навсегда оборвавшегося голоса.       — За… твоё будущее. Я продал себя. За твоё будущее, — шелестя губами практически бесцветно.       — Объясни, — требует Антон. — Арсений, посмотри на меня и объясни. Хотя бы этого я заслужил? Хоть каплю правды?       Арсений головой качает в таком яром несогласии, что она сейчас просто отвалится, сама, покатится по паркету с застывшим выражением вечной скорби и когда-нибудь попадёт в какой-нибудь музей. Например «человеческой глупости». И всё же, несмотря на болезненную борьбу физическую, Арсений сдаётся без боя морально, выдыхая бессвязное и тихое:       — Пятый курс же… выпускной… а если исключение и рекомендации плохие… тебя бы уже больше… я проблема…       — Арс, пожалуйста, — Антон руки ему на лицо резко перекладывает. — Расскажи мне, что произошло в тот день? Расскажи, или я всю оставшуюся жизнь буду думать, что ты меня продал.       — Я… — Арсений глаза приоткрывает отчаянно, всхлип премерзкий — как же он не вовремя — сдержать не в силах. И всё же говорит. Говорит, пока губы пересохшие трескаться от натуги не начинают: — Мне всё равно было на увольнение, Антон, не первый раз меня увольняли из-за чего-то, не… да, на самом деле меня уволили, — нос сопли втягивает зычно, — и я… подумал, что это хорошо даже, что нам скрываться не придётся, что я просто смогу быть твоим… без всяких «но» и без осуждений общества… но… Антон, твой отец… Он сказал мне, чтобы я держался от тебя подальше. Сказал… сказал, что может будущее твоё одним щелчком пальца испоганить, что ему исключить тебя на последнем курсе не составит никакого труда… А ты столько учился, столько лет в это вложил… а у тебя бы даже в другой вуз перевестись бы не вышло, Антон, он собирался рекомендацию твою испортить, чтобы тебя больше никуда… как же ты тогда из-за меня…       — Ты… — Антон так резко руки от него убирает и назад отходит, что вмиг холодно становится и пусто. — И ты в это поверил? Ты не пришёл ко мне, чтобы попытаться во всём разобраться… чтобы вместе… Знаешь, так пары обычно делают — говорят, обсуждают и ищут выход, блять, вместе. Да как ты мог взять и перечеркнуть всё? Как ты… мог решить за нас двоих?       Арсений у стены так и продолжает стоять, как облокотил его Антон и оставил — бездушный предмет декора. В пол только смотрит затравленно, не знает, что сказать, что предпринять на это. Потому что — да. Решил за двоих. Не хотел рисковать жизнью Антона даже в случае, если подобное произошло бы с вероятностью всего в три процента. Потому что иногда любовь делает из нас полных идиотов, безмозглых и отвратительно поступающих. Думающих, что во благо. Но в итоге портящих всё до выжженной земли…       — Как я мог… рисковать тобой? Как? Я… Антон, не было выхода… мне всё чётко донесли и сказали, я не хотел… зла тебе не хотел, хотел защитить… Как мог…       — Ты мог. Тысячу раз мог. Мог позвонить, написать и объяснить всё тоже мог, но ты решил всё сам… — у Антона голос пустой совершенно, будто его до капли всё это высосало, ничего не оставив. — Но ты стоял там, в аудитории, смотрел мне в глаза и говорил… что всё было ошибкой… что мы, блять, были ошибкой… Да посмотри ты на меня! — он вскрикивает громко, вздрогнуть заставляя.       А вместе с этим и взгляд вверх направить зачарованно, голову вскидывая, как по струнке. У Арсения глаза щипает от невыплаканного, а ещё чрезвычайно сильно ноет в груди, где сердце не подавало признаки жизни с того самого переломного момента в аудитории.       — Я хотел… сначала, я хотел сказать, что… Я не знаю, выдумать, что у меня рак? В последней стадии… и что мне нужно уехать доживать свои последние дни в Тибет… но я не знал, как ты на это отреагируешь… вдруг ты бы… поехал со мной? — у Арсения всхлип очередной с губ срывается. — Поэтому… я просто понимал, что нужно что-то, после чего… ты будешь меня… ненавидеть…       — Поздравляю, у тебя отлично вышло, — Антон смотрит холодно, отстранённо, а после в сторону входной двери идёт, останавливаясь с занесённой над ручкой ладонью. — Лучше бы ты действительно уехал… просто исчез…       Арсений себя ни то пьяным, ни то присмерти чувствует, он от стены отталкивается, на ватных, непослушных совершенно ногах делая пару несмелых шагов вперёд, к Антону, к его угасшему солнцу с груди. Хочется на колени упасть, начать умолять бессвязно, не зная до конца о чём, но Арсений не уверен даже в этом, не знает, заслуживает ли вообще даже мнимую надежду на прощение, заслуживает ли, чтобы Антон остался. И он выдыхает абсолютно сорванным голосом, каркает почти, настолько голосовые связки непослушны:       — Ты правда теперь… меня ненавидишь?       Антон оборачивается, окидывая его взглядом.       — Знаешь, — говорит снова тихо, пока по щеке слеза одинокая сбегает, Арсению её поймать хочется, не позволить кожу собой пачкать, — мне кажется… что ты даже этого не заслуживаешь…       — Антон… — Арсений будто сквозь толщу воды к нему идёт, долго и невероятно замедленно, и так и не доходит — замирает на расстоянии вытянутой руки, чувствуя, как сознание накрывает болезненной безнадёжностью. — Антон, я… я ошибся, я… я просто не хотел… не хотел портить твою жизнь… рушить всё, что ты так долго строил, я…       — Ты был моей жизнью! — перебивает Антон. — Ты… всем был. Как ты мог со мной так поступить? Как ты… — он лицо руками закрывает и прямо на грязный пол сползает. У него плечи мелко дрожат, а пальцы в волосы зарываются. — Как ты мог…       Время резко ускоряет свой ход, срывается с места секундной стрелкой, с места срывается и Арсений, спотыкается на собственном полу, будто впервые здесь ходит, на пол оглушительно грохается, сбивая колени — так на это всё равно, если бы кто знал — и к Антону ближе подползает, коснуться хочет, но руки в воздухе с усилием задерживая, срываясь на судорожные рыдания.       — Пожалуйста… можно мне обнять тебя… Антон, пожалуйста… — жмурясь и слюну вязкую сглатывая в очередном всхлипе, Господи, будь он неладен.       Антон головой мотает активно.       — Ты отказался от меня… — шепчет тихо совсем. — Какая разница, что тобой двигало, если ты просто готов был всё… Ты все перечеркнул, Арс…       — Антон, я… — Арсений ужасный человек, он просто конченный на голову, но он всё равно вперёд тянется, хоть и нельзя, хоть и не разрешили, просто рукав худи пальцами прихватывая, хоть как-то прикасаясь, хоть подобным образом, чередуя рыдания и абсолютно не помогающие ему слова: — Ну хочешь… Антон, пожалуйста, хочешь, ударь меня? Только прошу… пожалуйста… не уходи, я тебя прошу… я ужасно поступил, я был не прав, я не должен был за нас двоих решать, Антон… я тебя умоляю…       — Как… как мне тебе доверять после этого? — Антон взгляд на него поднимает, но отстраниться не спешит. — Как я могу тебе верить? Блять… — он голову назад откидывает, стукаясь ей об дверь. — Блять! Я так хотел тебя действительно ненавидеть, забыть, вычеркнуть… так же, как ты поступил… но я не могу… Я… Господи, какой же я идиот. Я ведь… Всё ещё тебя люблю, я…       Арсений почти падает, плашмя падает, не просто как подколенный, а как убитый в спину, в ноги Антона падая его бесконечные, обнимая их с рыданиями зычными, чтобы все этажи многоквартирного дома слышали, как его тут пытают. В штаны, мокрые от слёз, губами тычется, сжимая ткань до тихого треска, завывая совершенно не по-человечески от страха и горя, что Антон действительно уйдёт, и от понимания, что сам поступил так же, что погрузил его в подобную ситуацию, а теперь смеет желать о втором шансе. Надеяться на него.       — А я тебя, Антон, я тебя люблю, пожалуйста, слышишь? Я очень тебя люблю, прости меня, я готов всю жизнь у тебя прощение просить, пожалуйста, Антон… я не жил без тебя всё это время, я не жил, меня не было, прошу тебя, меня просто не было…       — Арс… — горячая ладонь ложится на голову, и пальцы вплетаются в волосы, Антон всхлипывает с ним в унисон. — Арсений, не плачь… Господи, перестань… — и тянет его за руки на себя, как куклу безвольную в охапку сгребая. — Прекрати плакать, пожалуйста. Слышишь?       Арсений старается, правда старается, чтобы хоть в чём-то без сучка и задоринки, чтобы хотя бы в этой ситуации наконец-то правильно поступить — но не может. Слёзы градом куда-то на капюшон Антона обрушиваются, намокнуть и потемнеть ткань заставляя, пока он пальцами своими от нервного напряжения скрюченными в предплечья чужие впивается, сжимает изо всех сил, то обмякая в сильных руках, то снова начиная бой не на жизнь, а на смерть за это место под солнцем. Под своим солнцем. Пусть и не настолько ярким сейчас по его же вине.       — Я люблю тебя, дай мне шанс, пожалуйста… Антон, последний шанс, прошу, не уходи…       — Ты прав был насчёт Иры… — Антон шелестит совсем тихо. — Ты когда ушёл, я… у отца был, он сказал, что уволил тебя из-за жалобы… что ты роман крутишь со студентом, но он сказал, что не в курсе с кем. Про нас кроме Иры никто не знал… — он дышит тяжело, сильнее Арсения к себе прижимая. — Какой же я идиот наивный… Господи, я ведь правда решил, что отец тебе что-то предложил, чтобы ты ушёл… свободу или деньги, что угодно… Я, блять, думал, что ты продал меня… Арс, посмотри на меня, — и сам отстраняет, лицо ладонями перехватывая. — Я не уйду, но не смей больше… никогда, слышишь? Я убью тебя. Клянусь.       Арсений остатки застывших слёз усиленно с ресниц стряхивает в попытках проморгаться, и на Антона во все глаза смотрит, выдыхая хрипло и абсолютно задушено в этом моменте степенно и медленно покидающего эту квартиру и их сердца отчаяния:       — Никогда, Антон… никогда. Я тебя слышу. Я твой. Ничьим быть никогда не хочу, только твоим… никуда больше от тебя… даже подумать о таком не посмею, я… Я очень тебя люблю…       — Я тоже тебя очень люблю, — Антон вперёд подаётся, губы его своими накрывая, целует глубоко, губы терзая и отстраняется почти сразу. — Надо… встать с пола, наверное… — улыбается едва-едва и ещё один чмок на уголке губ оставляет.       — Да… надо бы встать… с пола… — Арсений соглашается почти на автомате, только вместо того, что вскочить на ноги послушно и провести желанному, хоть и нежданному, гостю экскурсию по квартире, вновь вперёд тянется, ладонью одной ласково щёку родную оглаживая, соскальзывая пальцами в бок, к уху, щекоча подушечками самую мочку, и губами тонкими пухлые и желанные накрывая.       — Арррс… — Антон смеётся тихо, тянет его ближе, руки под бёдра опускает и одним рывком на ноги встаёт, держа крепко. — Признайся, что ты просто хотел, чтобы я тебя на руках носил, — и носом о нос трётся в эскимосском поцелуе.       А у Арсения скулы гореть опять начинают от действий его безбашенных и слов этих уютных таких, приятных невыносимо. Арсений даже если и не предполагал такой исход заранее, всё равно вредно на слова его кивнуть хочет, что — да. Хочет, чтобы его на руках носил один конкретный альфа с выбеленным ёжиком волос и зелёными глазами. Антоном, кстати, зовут. И фамилия такая интересная, не то Шампунь, не то Шептун… Ах да, Шастун!       — Я просто… тебя хотел… — Арсений в улыбке расплывается блаженной, утыкаясь носом в желанную шею — как же он по этой возможности скучал. По всему скучал, что с Антоном связано — утопая в табачно-мятном запахе. — Гостиная… справа по коридору…       — А может сразу в спальню? — Антон хрюкает тихо, поудобнее его перехватывая, но всё же несёт послушно в нужном направлении, поцелуи короткие на шее попутно оставляя. — Я так по тебе соскучился, — выдыхает, на диван опускаясь, и придерживая, чтобы, видимо, Арсений не сполз.       Арсений и не сползает. Его от Антона теперь разве что клешнями оторвать попробовать можно или отлепить растворителем, но и это не гарантирует даже малейший шанс на успех. Арсений будет сражаться до последнего.       — Я распечатал все наши совместные фотографии… и повесил себе в комнате… но в результате всё это время спал в гостиной, потому что заходил, видел нас и расстраивался… — Арсений сопит тихо-тихо, нос свой приплюснутый ещё сильнее сплющивая, вжимаясь в родную щёку.       — А я… поудалял всё со злости в первый день, даже корзину почистил, чтоб её, а потом не спал ночами… я так боялся забыть, как ты выглядишь, — Антон шепчет в тон ему, тихо, сипло, будто пил последний раз в прошлой жизни. — А потом пробрался в деканат, нашёл твоё личное дело и стащил оттуда фотографию. Ужасную, черно-белую, у тебя там заместо носа будто дыра чёрная… — и хрюкает снова.       Арсения самого на смех пробивает мягкий, он головой качает непримиримо, даже думать не желая, что Антон действительно видел ту ужасную и позорную фотографию.       — О Господи, Антон, сожги её… давай я тебе свой инстаграм дам, только сожги…       — Ну уж нет, я её так полюбил, — Антон выдыхает драматично, прикладывает руку ко лбу и головой на спинку дивана откидывается. — Как же я без неё теперь? Ты когда-нибудь дрочил на могильный камень? Мне кажется ощущения были бы те же… — и ржёт бессовестно совершенно.       — На моём могильном камне фотография будет куда красивее этого убожества! Я просто никак не могу переоформить документы! Это кошмар и ужас, а не снимок, Антон! — Арсений аж шипеть от возмущения начинает, одновременно сотрясаясь плечами от предательских смешков. И не выдерживает. Впивается обжигающим поцелуем в эту меняющую и открывшуюся шею, оставляя аккурат возле кадыка довольный укус.       Антон мычит тихо, руки на его бёдра перекладывая, сжимая ощутимо и сильнее голову в сторону отводит, подставляясь под губы.       — Арс… — он дышит шумно, собственные губы облизывая и глаза прикрывая блаженно.       — Мммм? — Арсений более активно в беседе не участвует, пусть дорогой гость и по совместительству человек, который должен навечно остаться жить в его квартире считает, что он плохой хозяин с низкой социальной батарейкой, но с текущей и напрашивающейся задницей.       Арсения всё устраивает.       Он губами внимательно и вдумчиво вдоль пульсирующей сонной артерии ведёт, зацеловывает её мелко, ловя сердцебиение касаниями, выбивая каждый кульбит сердца с судорожными вздохами. Горячий язык соскальзывает ниже, к ключицам, очерчивает незаконно выпирающие косточки — Арсений слаб, и плоть его слаба, оттого не выдерживает и кусается вновь довольно, бёдрами на коленях Антона дёргаясь, поёрзав взад-вперёд в инстинктивном желании притереться ощутимее.       — Снимай худак…       — Мне нравится, когда Вы командуете Арсений Сергеевич, — Антон усмехается тихо, послушно от худи избавляясь и откидывая его куда-то на противоположную сторону дивана. А после сам руками тянется к футболке Арсения, помогая избавится и от неё. — Ещё приказы будут? — спрашивает, облизывая губы.       Арсений кусается снова раззадоривающе, хмыкая в ответ на чужие, сказанные уж слишком незаконно низким голосом, слова. А затем руками своими прохладными по бокам с нажимом ведёт, на грудную клетку переходя изучающе и переключаясь на плечи, сжимая их в лёгком массаже и впиваясь в кожу ногтями, пока едва ощутимо, щекотно, просто играясь.       — Будут. Ложись-ка ты на диван, — поцелуй мягкий на переносице обрушивая и подмигивая с хитрым прищуром.       — А я точно получу зачёт по философии? — Антон очередную команду без промедления выполняет, укладываясь, прямо с Арсением на бёдрах, вынуждая ногу перекинуть для надёжности, и держа крепко за талию. Он смотрит снизу вверх, глаза щурит и руками вверх поднимается, цепляя соски.       Арсений его пальцы своими цепко перехватывает, улыбается нарочито задумчиво, одну руку на соске своём оставляя, а вторую без заминок к лицу своему утягивая, опаляя дрогнувшую ладонь горячим дыханием и фалангу указательного на язык мельком опуская, кидая украдкой:       — Ой, Шастун, даже не знаю, что с Вами делать… ситуация затруднительная, столько несданного материала. Вам придётся постараться, чтобы получить у меня хорошую оценку…       Антон за его действиями заворожено наблюдает, смотрит точно в глаза и рычит тихо, бёдрами вверх толкаясь, нетерпеливо совершенно.       — Я всё отработаю, Арсений… Сергеевич, — на выдохи хриплые прерываясь.       У Арсения лицо горит от предвкушения и желания, а внизу живота так томительно сводит, что бёдра инстинктивно плотнее в бока Антона вжимаются, чтобы больше контакта, чтобы чувствовать его даже через два слоя ткани. И он пальцы Антона, всё ещё на его соске лежащие, из плена своего хвата выпускает благосклонно, укладывая ладонь на его широкую и крепкую грудь, аккурат в районе сердца.       Рецепторы пьянит терпкий запах, освежающие нотки в нём только сильнее заставляют голову кружиться. И Арсений на месте приподнимается на своих коленях, освободившейся рукой завязки дёргая и штаны за пояс вниз приспуская вместе с хипсами, одним махом, член прохладой обжигая и чувствуя, как между ягодицами и тканью натягиваются полупрозрачные ниточки смазки.       — Арс… сений… Сергее… — Антон губы свои снова и снова облизывает предвкушающе, пальцами сосок слегка сжимает, и опять вверх бёдрами подаётся, просяще. — Я не железный, знаете?       — Да? — штаны куда-то на пол отправляются, за спинку дивана, пока Арсений выдыхает стонуще коротко от дразнящих раскрасневшийся сосок пальцев. А затем член Антона, палатку на штанах крайне внушительную оттянувший, ладонью накрывает, сжимая прямо через ткань. — Ну не знаю, Шастун, как по мне… очень даже железный… в отдельных местах…       Антон стонет хрипло, глаза закатывая.       — Блять… пожалуйста… — он сам в руку толкается, и что-то подсказывает Арсению, что терпение у него действительно не железное, в отличии от… — Арс, я сейчас встану… и сам разложу тебя на этом диване.       Арсений усмехается коротко, довольный до одури произведённым эффектом, и штаны Антона следом стягивает до колен, член его обнажая и выдыхая судорожного от открывшегося, невероятного привлекательного вида — он бы эту голову увесистую и блестящую себе на язык положил и протолкнул за щёку, а потом… Смазка срывается с ложбинки по мошонке к яйцам, горячая и вязкая, заставляя задрожать в предвкушении, а Арсений решает, что всё у них будет, обязательно, а сейчас можно обойтись и этими длинными, ровными пальцами.       Он фаланги в рот берёт, сразу две, щёки втягивая как когда-то в курилке, тоже при Антоне, и, причмокнув пошло, языком их хорошенько слюнявя просто потому, что хочется, за основание члена Антона хватается мягко, притираясь к нему мокрой абсолютно ложбинкой и вжимая крупную головку в анус, скользкий и горячий, трепещущий от желания и нетерпения.       Антон судя по виду не дышит вовсе, губу нижнюю закусывает и смотрит-смотрит-смотрит неотрывно, а после сам вверх подаётся, медленно, входит плавно и на локтях вверх приподнимается, чтобы Арсения к себе подтянуть и стон губами заглушить.       И Арсений теряется в этом поцелуе, тонет, на тело под собой горячее и сильное откидываясь, в пояснице выгибаясь и на член, идеально по простате скользящий, до основания в блаженстве насаживаясь, закатив потемневшие от желания глаза. У него весь тонус в теле пропадает резко, оно дрожит, податливое такоё и замершее в удовольствии, и Арсений в губы просительно скулит, кусаясь украдкой.       — Хороший мой, — Антон руками за талию его обвивает, сильнее к себе притягивая, тело к телу, сердцебиением своим делясь. А потом двигаться начинает плавно, бёдра вверх скидывая и шепча на толчках тихие признания: — Ты такой красивый. Я так тебя люблю, Арс.       И Арсений абсолютно в ощущениях этих теряется, чувствует себя таким невесомым и беззащитным, и это только будоражит сильнее, потому что его защита, его опора, сила его — всё это рядом с ним на диване лежит, комплиментами сердце и тело опаляя, заставляя задыхаться во всхлипывающих стонах и просьбах «ещё». Без конкретики. Просто всего понемногу. А ещё отвечать на признание с пылом, принимать каждый толчок хорошо так и правильно, бесконечно вышептывая в сладкой и щемящей душу лихорадке:       — Антон… Антош, я так тебя люблю… — губами в шею вжимаясь в смазанных и мокрых поцелуях, и скуля-скуля-скуля, сжимаясь на члене в предчувствии скорого оргазма.       Антон руками его чуть крепче перехватывает, чтобы в следующую секунду подняться, принимая полусидячее положение, вынуждая и Арсения позу сменить, ноги в коленях сгибая. Смотрит в глаза снова, улыбается довольно и целует, руками блуждая по спине.       — Давай, хороший мой, двигайся, — шепчет на ухо, опаляя горячим дыханием.       И Арсений слушается, повинуется без стервозных выбрыков и крамольных желаний подразнить. Потому что и сам на грани, потому что в этой позе его собственный член так приятно трётся о напряжённый живот Антона, что впору стонать на одной протяжной ноте, не сбивая тональность и градус накала всё оставшееся время, которое им отведено до взрыва сверхновой на подкорке.       Арсений двигается и у него вышибает всякий воздух из лёгких, он со свистом всхлипывающим на очередных поскуливаниях выходит, а Арсений во вкус входит, разгоняется, прыгает на члене Антона, как заведённый, лбом в надплечье вжимаясь в удовольствии и пропадая в какофонии шлепков и хлюпюв, пока его тугая струйка спермы не выстреливает из уретры, пачкая оба их живота, затекая горячим в пупки, заставляя пульсировать на члене Антона абсолютно невменяемо, насаживаясь до самого набухающего узла, шею родную широко облизывая и шепча ёмкое:       — Укуси…       Антона в оргазм следом утягивает, он дрожит мелко, пальцами в его талию впиваясь и выдыхая шумно, а после зависает на добрые пару секунд, в глаза заглядывая и шепча едва слышно, одними губами:       — Ты… точно в этом уверен?       И Арсения нежность такая неопределимая трогает, что улыбку на губах сдержать сил никаких нет. Этот невозможный ведь сам ему говорил, что не отпустит никуда, даже убийством за очередную подобную выходку пригрозил, а сейчас тушуется и переспрашивает, уточняет, пытаясь, видно, к разуму Арсения воззваться. Как же он удивится, наверное, узнав, что у Арсения рассудок абсолютно чист. В нём только любовь и мысль, что надо будет в комнату первым зайти, оценить в каком состоянии постельное белье. Надо ведь Антона сегодня в красивое уложить, а не как попало.       — Точно, Антош, точно, — Арсений целует эти пухлые губы украдкой, выдыхая в сладкой мольбе: — Я же говорил… я твоим хочу быть. Только твоим и ничьим больше, всегда…       — Арс… — Антон улыбается, вперёд тянется и носом в его шею зарывается, запах вдыхая полной грудью, до неконтролируемой дрожи в теле. И кусает, слабо сначала, а после сильнее, скулёж с губ срывая и по спине руками поглаживая, будто успокоить пытаясь. А ещё бёдрами медленно двигает, узлом притираясь, и Арсений, ощущениями, себя вообще теряет.       Чувствует только, как неумолимо меняется что-то в восприятии, а запах Антона ещё ярче становится, отпечатывается будто на его коже до скончания дней. И это приятно так, желанно, бесконечно уютно и бесценно. То, что заставляет снова всхлипнуть от накала эмоций и вверх потянуться, губы любимые поцелуем накрывая судорожно, смакуя привкус металла и языком цепляя остроту клыков. А ещё дыша поверхностно и чувствуя, как внизу живота снова скручивает.       Кажется, это будет долгая ночь примирения…       Кажется, это будет долгая жизнь душа в душу. Вместе.