Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не сотвори себе кумира и всякаго подобия, елика на небеси горе и елика на земли низу, и елика в водах под землею.
Исх. 20:4
Весь его мир, нет, весь мир в целом был полон шутов и неудачников. И часто ведь они значили одно и то же. Просто так получалось в зависимости от публики: как именно талантливый актеришка театра на колесах готов развлекать подсобравшийся народ именно сегодня — слезливыми трагедиями или слезливым абсурдом. Сегодня понедельник, а значит, для изголодавшегося зрителя у нас немая сцена на 90 секунд, носатый городничий, который трясется от вида худощавого хвастуна, завравшегося до пушкинской душонки в своем костлявом теле, и парочка дворянских бочонков, смешно перебивающих друг друга. На вторник оставим что-то потяжелее: женскую долю, крестьянский вопрос, желательно смерть под раскаты грома, который сотрясет не только зал, но и внутренности всех зал занявших. А в среду соберемся обсуждать что-нибудь актуальное и модное, посмотрим за торгами вишневого сада, поговорим о понятиях времени и его сопряженности с реальным миром и вряд ли заметим, что сами не слишком от героев пьесы отличаемся: так же говорим ни о чем, не более чем сотрясая воздух, не слушая друг друга и не имея в общем-то многое что сказать. В четверг все вместе посмеемся над провинциальной семейкой, гордящейся своим столичным нравом и грезящей о смене дислокации. И вряд ли кто-то из зрителей заметит, что уже давно не выбирался куда-то за пределы своего района или коридора работы-дом, хотя вечно что-то мечтает о дачном доме где-нибудь на севере Ли Юэ с видами на чайные моря. А в пятницу отправимся к господам люмпен на донья мира, с декорациями, взятыми с реальных столичных ночлежек, на которые либо позакрывали глаза какое-то время назад, либо оставили, ведь сами там бывают временами, чтобы осудить бульварные романы, порассуждать о правде и вернуться домой с мыслями о том, что безгрешен и чист только мертвый. По Чехову (какие все-таки имена у этих снежнийцев странные!) мертвый и правда безгрешен, да только он с этим не согласен. Мертвые еще как грешны, они чернее грязи, где черный — это пороки, а грязь — это возвеличенная, искаженная до отвратительности гордыня. Каэнри’ах: та же самая сцена театра абсурда, которая заканчивается не тогда, когда у актера на ровном месте взрывается голова, а когда у зрителя начинает идти кровь из ушей и кружиться голова. Мертвецам достается меньше, потому что каждое слово против трупа — это как новый гвоздь в крышку гроба, а становиться ненарочным убийцей мало кому захочется. К мертвецам отношение как к героям, люди любят культивировать смерть; иногда даже кажется, что человеку легче выстраивать отношения с мертвечиной; к отцу любовью преисполняешься и дорогая супруга не так надоедлива да и на детей ежемесячные траты не такие большие. Снежнинские литераторы по-настоящему гениальны, он отдает им должное, и чутки — как и их Мать, — чтобы так точно понимать эту грань между трагическим и комическим, переплетать их вместе, воссоздавая реальный мир. Но что же идет в субботу? А в субботу кто-то из любимецов Богов снова попытается отравиться запретным знанием. Король Ирмин и правда показал самые лучшие проявления своего рода. А он, вероятно, не самые лучшие, раз его глас так и остался эхом в перевернутых развалинах Разлома. Все-таки они все там были людьми: теми, которым слишком заманчив грех, для которых одна жертва сейчас — ничто на расстоянии вытянутой руки к заветной мечте, которым кусок яблока знаний слаще медовых фруктов, даже если пользы от него не будет никакой. Человеку привычнее верить, что любая сила, шефствующая на ним, лишь зла ему желает. А может быть, пытливость — это лишь одна из четырех основополагающих черт человека наравне с глиной, ленностью и водкой. А ведь Ее Величество всегда была такой понимающей. Такой чуткой и внимательной. Одним из ее добродетелей, которые следовало бы воспеть в праздничных одах, — это ее умение слушать и слышать. Как-то среди общества тщеславных и талантливейших королевских магов ему и позабылось, что человеку Боги как-то подарили пару ушей. А еще Ее Величество всегда умела выслушать. Она выслушивала жалобы и молебны своего народа, который терялся в снежном буране и замерзал при ежесезонном обрыве линий электропередач, которые для деревенских заменяли новогодние фейерверки, ведь сколько десятилетий вся страна недоедает во славу милитаризма и покорения мира. Она выслушивала нытье каждого из своих предвестников — уникальных и гениальных в своем роде нелюдей, которым дозволялось слишком многое для униженных и прощалось столько же для оскорбленных; возможно, любовь и терпимость — это единственное, что по праве могло объединять людей на целые эпохи. Один из идиотов — Сумеречный Меч — как-то открыл в себе способности летописца (весьма паршивые) и заявил в грубейшей форме своего невежества, что у Ее Величества не осталось любви ни для кого, что ее сердце покрылось льдом. Только вот вряд ли дано понять капитану дворцовой стражи, что именно от любви люди бросаются в полымя и что ради любви вряд ли бы пришлось свешиваться с веток деревьев и отдавать правый глаз в обмен на полноценность. Но он тоже все равно закрывает свой правый глаз — не от великой любви к невежественному, недальновидному узурпатору, но из-за своей собственной неполноценности. Эпигенетику еще никто не отменял (кроме как, возможно, Доктора). Да и за маской мало кто увидит горечные слезы. Их никто не видел — даже она, которая сама рыдала горько той ночью. Когда каменные копья прорывали землю, когда ураганы, подначенные силой тысячи ветров и молитвами Астарот, сносили башни и дворцовые пики, когда Небесный Гвоздь проминал под собой не только королевское ложе с истиной, кратко брошеной на пергамент, но и сотни человеческих тел одним лишь касаниям. Когда хаос обуревал не только город, окруженный стеной шириной в 25 метров и высотой в 100, но и души людей: буйствующие, мечущиеся, превращающиеся в нечеловеческое месиво. Ему — как главному из шутов — тогда повезло оказаться под какой-то из развалин, с пораженной ногой до той степени, что он с каким-то странным смирением думал об ампутации; было так сложно двигаться, что оставалось лишь бессмысленно смотреть на разъяренное фальшивое небо. Какой-нибудь из самых анарничных мудрецов Ирмина мог бы назвать этот день Апокалипсиса новым рождением, ведь лишь тогда равнодушные творцы наконец-то обратили свое внимание на свои нижайшие творения. А кто-то ведь и правда сходил с ума в тот день — разными способами. Он, возможно, тоже сошел с ума, когда над ним склонилось существо: еще не великое, не совсем яркое на фоне слепящего, едкого света Селестии, и что-то забормотало. Он видел ледяные купола: тающие, лопающиеся, как и отчаяние в глазах этой богини, чьи силы не были направлены на убийство, но… захоронение. Да, конечно. Лед ведь замедляет все чувства, успокаивает рассудок и прогоняет боль. Во льдах умирают самой безмятежной смертью из всех. И она, возможно, как в свое время Руккхадевата (ох, да, ее ведь никогда не существовало), защищавшая Ирминсуль от гнойников скверны, была направлена сюда для иной цели. Не деструктивной. А может быть, в ее сердце было слишком много любви, что она не смогла бы и убить. «Почему ты улыбаешься?!» — тихо закричала она тогда, надрывая голос, пока полосная рана на его бедре покрывалась тоненькой коркой льда — такой прозрачной, еле-еле перешедшей из состояния багровой воды, с прекрасными узорами внутри. Он не знал. В самом деле, он не знал, почему улыбается. Расслабились ли как-то в предчувствии смерти мышцы или его взяла белая горячка. Но он ведь и правда улыбался в последний день существования Каэнри’ах. Пока она — его будущая Царица — слушала крики падших и предателей, слушала вои и мольбы, слушала скорые исповеди и прощанья, слушала проклятья и обещанья отомстить. И как будто хоронила каждого. Отмаливала каждый грех, каждую душу. Он глядел на нее и с поразительным трепетом думал, будет ли ее любви достаточно для этого крошечного острова грешников. Хватит ли ее милосердия, чтобы упокоить мятежные, ненавидящие души? Не хватит. Что-то все-таки надорвалось в этом чистом, сердобольном естестестве, злостная скверна, недосмотренная Богиней Мудрости, все-таки просочилась в ее сердце, заткнула одну из артерий глыбой льда. Да, конечно, как он мог забыть, что любовь — самая хрупкая материя из всех, иначе бы Тейват не растерял свои три луны из-за чужой случайной ссоры. А потом, спустя бесконечности трагедии, прошедший через его сердце напрямую, отравившей его жизнь проклятьем, началось строительство нового мира. Небесные Порядки ушли на заслуженный сон, погрузившись в глухую всевидящую, но ко всему равнодушную дремоту, а Тейват принялся по кусочку, по кирпичику восстанавливать свой дом. Оборачиваясь сейчас назад, он думает, что, возможно, свой настоящий дом он все-таки нашел. В самые бессонные ночи, когда ураганы Снежной покрывают и Заполярный Дворец с головой, он бродит по зале и позволяет себе страшную, почти богохульную для себя мысль. Возможно, управляемые сверху судьбы все-таки ведут к лучшему будущему. Ему хватает пары мгновений, чтобы ледяной буран, слишком сильный, чтобы не чувствоваться даже сквозь стены величайшего из творений архитектуры, вернул его к чувствам, как и подобает холоду, — нет, конечно нет. Боги запрещают идолопоклончество, а «Боги» Каэнри’ах запрещали согласия с божественным укладом. А он, несогласный с их невежеством, все-таки не мог отказаться от основного уклада своей жизни. Даже если, о, Небесный Порядок, полюбил Бога. Как-то его дорогая Царица — нет, в те ночи она была всего лишь Ана — сказала ему, поделилась теми редкими крохами искренности, которые еще оставались в ней и которые она позволяла только в его присутствии. Она сказала: я никогда не хотела сожжения мира, которого так желаю от вас. В золе не упокаиваются души, зов будет продолжать тлеть в ней, оседая в земле и отравляя ее. Такой мир превратится в материю неживого — не мертвого, но неживого. Я желаю принести покой каждому, кто его полноправно заслужил. И для тебя, мой дорогой Пьеро, в первую очередь. Она говорила как человек, которому скоро подниматься на эшафот. У нее всегда был такой усталый, потусторонний голос, но он не делал ее обещаний менее твердыми. Возможно, Сумеречный Меч был прав и у нее и правда не осталось любви для своего народа, но в ней до сих горело пламя неугасимой любви ко всему миру. Хотя бы к тому, который они с ним построили. И все-таки Царь Дешрет оказался неправ, когда мучился от неспособности найти себе пристанища за пределами пустыни: новый дом может спокойно прорасти там, где совсем не осталось цветов шуньяты, а растут одни лишь кровоцветы. Говорят, что маловерие — это первый шаг к грехопадению. Христианская этика диктует жизнь, где уныние — это отказ об Бога, от его помощи и любви. И как бы часто дипломаты (да что дипломаты — самые обычные граждане) Снежной не преступали законов православия, этого завета они оставить не могли. Воспитанный в лучших традициях земель контрактов Панталоне говорил, что снежнийский характер пропитан одновременно раболепием и вечным бунтом: они способны недоедать, недопивать, ограничивать себя во всех возможных благах, если им продают великое будущее, где Родина Матушка если не утешит морозными объятьями, то напомнит о конечной цели своим ледяным взглядом. Сколько бы тяжка повседневная жизнь ни была, как бы ни плевались они на вечно глухой и заметный из любой точки Снежной Заполярный Дворец, они никогда не продадутся врагу. Привыкший к обществе (к миру) шутов и прохиндеев, он находил эту северную особенность даже милой. Именно поэтому снежнинский дух — самый подходящий материал для строительства моста к мировой революции, к лучшему миру. Ну, и, возможно, — для обретения настоящего дома.