О чем поет соловей

Горящая на подоконнике свеча давала мало света и приходилось щурить глаза, но разжигать еще отчего-то не хотелось. Альба, устроившись в кресле у стола и поджав под себя ноги, никак не могла сконцентрироваться на книге, которую мучила битый час, не меньше, надеясь осилить хотя бы главу перед сном. Перевернув страницу, она вновь отвлеклась, вскидывая голову и рассеянно следя за игрой косматых теней, пляшущих по стенам. Совсем иные образы таились там, в полумраке, далекие из заумного талмуда по многоступенчатой трансфигурации живых объектов. За окном вдруг запел соловей. Альба встрепенулась, оборачиваясь через плечо; Кроткая рваная трель, недолгое затишье и новый перелив, словно журчание быстрого ручейка. Гелла жаловалась, что соловьи не дают ей спать ночами. Тогда Альберта лишь улыбнулась на хмурые сетования подруги, а сейчас подумала: действительно, ну отчего они так яростны в ночи? О чем пьют? О тайне жизни? Но эта песнь такая жалобная, что, кажется, звучит о самой смерти. Альба поднялась, ступая босыми ногами по скрипучим половицам пола, подошла к окну и распахнула ставни, едва не смахнув зачарованную свечу на пол вместе с подсвечником. Звонкий птичий крик стал громче, пронзительней. Прохладный ночной ветерок ворвался в комнату, вздувая куполом подол рубашки. Альберта придержала его рукой, жадно испивая собой ночную темень. Нет, ну решительно ни о чем невозможно думать, когда так громко дышит мир! Альба медленно отступила к креслу, подавленно повалилась в его мягкие объятия, сталкивая босой ступней книгу на пол. Размышления ее бежали по кругу, кусая себя за хвост, вновь и вновь возвращаясь к единственному, что занимало разум в последние три недели — к Гелле Гриндевальд. Они познакомились случайно, если вообще в мире хоть что-то происходит по наитию, и Альба никак не могла отделаться от ощущения, что эта встреча предрешена, предначертана ей судьбою. Каждый божий день оббегая взглядом тонкие породистые черты — не слишком правильные, но оттого безмерно притягательнее, — она все больше погружалась в пучину безумия, имя которому было… Нет, Дамблдор даже мысленно не давала своим чувствам названия. И без того измученной томительными снами, ей все тяжелее давались их долгие разговоры. Все сложнее было отвести взгляд от полных искусанных губ, от ломкой ямочки на левой щеке, от трепещущих, выгоревших на солнце добела, длинных ресниц. Невозможно, невозможно было ни о чем думать, пока Гелла Гриндевальд так яростно улыбалась ей, чуть щуря свои лисьи глаза. Альберта придержала выдох, ощущая жаркое томление, привычно разгорающееся вслед за мыслями. От образов, казалось, навсегда отпечатанных на изнанке ее нежных век, тугим узлом крутило низ живота и наливалось жаром лоно. Дамблдор смирилась с собственной инаковостью давным-давно, еще в Хогвартсе вместо юношей заглядываясь на юных девушек, но сейчас подобное было совершенно неуместно. Они собирались изменить мир, встать плечом к плечу во главу нового порядка — и, о как же были нежеланны эти дурные, вспыхнувшие как пожар чувства! Но иногда так приятно было помечтать. В мечтах ведь нет ничего предосудительного? В них не сыщется фальши. Если закрыть глаза и на мгновение представить… Альба рвано выдохнула лишь ощутив, что легкие горят огнем. Соски набухли и заострились, проступая сквозь тонкий муслин ночной сорочки. Дамблдор коротко облизала пересохшие губы и словно невзначай дернула завязки на груди, распуская узелок, позволяя гладкой ткани стечь с веснушчатых плеч. Всегда можно представить, что это чужие руки… Бледные, тонкие ладони с изящными пальцами. Альберта откинула голову и коснулась разлета ломких ключиц — и тут же вздрогнула от собственного бесстыдства. Мурашки вуалью укрыли плечи. Дамблдор прогнулась, чуть разводя колени. В тишине ночи, прерываемой лишь пением птицы в зарослях бузины под окном, скрип старого рассохшегося кресла ощущался почти неприлично громко. Альба огладила налившуюся грудь, сжала, приласкав легонько, невесомо, а следом с силой сдавила, выкручивая соски, захлебываясь стоном. Опомнилась и потянулась за палочкой, дрожащими пальцами накладывая чары тишины. Ватная пелена укрыла комнату: теперь можно было не таиться, но Альба все равно прикусила щеку изнутри, роняя палочку на мягкий ковер. Ладонь, словно не ее, чужая, скользнула по бедру, комкая и задирая подол. Перед глазами мелькнула хитроватая улыбка; взгляд с поволокой, растопленная под жарким полуденным солнцем синева глаз с золотыми искрами вокруг зрачка; пряди неровно обрезанных волос, пахнущие чем-то терпким, полынно-вяжущим; Альбе показалось, что она ощущает их прикосновение — к плечу, шелковым мазком по коже, как если бы Гелла стояла за креслом, перегнувшись через подлокотник. Рваный вздох сорвался с губ. Альба задрала сорочку, оглаживая ладонями колени и выше, присобирая ткань одной рукой, второй скользя в узость распахнутых, подрагивающих от напряжения, бедер. Между ними уже было влажно. Как славно, что она не надела белья… Как правильно, как сладко. Прикусив подол зубами, Альба выдернула заколку из волос, позволив прядям рассыпаться по плечам. Гелле нравились ее волосы, по крайней мере, так она говорила, вечно забираясь в них ладонями, все, норовя, свить в сложную северную косу. Ей можно было все, если подумать. Захоти Гриндевальд приставить к ее горлу нож, Альба бы не нашла в себе сил воспротивиться. Пальцы скользнули по влажным набухшим складкам, чуть погладили, приласкали. Дамблдор на мгновение приоткрыла глаза и покачала головой. Нет, не так, Гелла бы не стала с ней церемониться, ни за что на свете. Она бы не стала нежничать и изучать, сразу бы толкнулась глубже, раздвигая плоть и пробираясь внутрь — туда, где все пульсирует, налитое желанием. Тихо всхлипнув, Альба поддалась фантазии, толкнувшись в себя пальцами, сразу двумя, и застонала, задрожала вся, сводя колени. «Нет, нет, дорогая, распахни-ка бедра, я хочу как следует насладиться видом» Чужой голос прозвучал столь ярко и реально, что Альба вздрогнула, распахивая глаза, но нет, в комнате никого не было кроме нее самой. Но можно было представить, лишь на мгновение представить, как чужие руки оглаживают грудь, сминают налитую плоть, а короткие ногти прищелкивают по заалевшим соскам. Ладонь там, внизу, была горячей и невыносимо знающей, умелой. Альба задрожала, обводя подушечками пальцев клитор, раздвинула нежные складки и толкнулась, присваивая, подавляя. Дамблдор подчинилась этому завоевательному ритму, качнувшись бедрами навстречу — сладко! Боже, как же сладко! Особенно когда эти твердые, не знающие пощады, пальцы давят на переднюю стенку, задевая что-то такое внутри, отчего грудь спирает в стальных тисках огненной жажды. «Не так быстро…» И снова этот голос, словно Гелла и впрямь рядом с ней, шепчет на ухо, опаляя дыханием мочку. Словно это ее пальцы елозят внутри, заставляя насаживаться и тихо просить большего. Альба хныкнула, закидывая колено на подлокотник кресла, выпуская изо рта влажную ткань сорочки. Ладонь двигалась, подчиняясь чужой поглощающей воле; вторая переместилась на горло, прихватив его крепким ожерельем. У Геллы были восхитительные руки: тонкие, но сильные; стальные. Альба успела в этом убедиться, когда в одну из их неспешных прогулок случайно оступилась на скользких камнях у реки, а Гриндевальд поймала ее и сжала — крепко и уверенно, не дав упасть. И теперь Дамблдор припоминала все в мельчайших деталях, силясь повторить и приумножить. О, как бы ей хотелось, чтобы это было правдой! О, как бы ей… «Ну же, смелее! Представь меня у своих ног. Ведь я разбита, уничтожена твоим очарованием… Так покажи же мне, на что способна истинная сила!» По телу пробежала сладостная судорога. Альберта коротко вскрикнула; и тут же горячая ладонь зажала рот, не давая звукам литься. Внутри все сжалось — раз, другой, пульсируя, низ живота подвело. Альба подвернула пальцы на ногах, сводя колени, напряженно трепеща, как бабочка, проткнутая булавкой. Глупое сердце частило в груди, словно желая проломить реберную клеть и взмыть пугливой птахой в начинающее светлеть на горизонте небо. Воздух едва пробивался в сжатую стальным доспехом удовольствия грудину. По пальцам истекало вязкое и влажное. Альба открыла глаза и бессмысленно вгляделась в низкий мансардный потолок собственной спальни. Искры удовольствия угасали в теле, все еще заставляя его трепетать, но чудовищное, стыдливое опустошение уже подбиралось к разуму на мягких лапах. Из-под век по вискам катались горячие слезы. Теперь почти брезгливо она отняла пальцы и вытерла дрожащую кисть о подол. Сжалась в кресле, подтягивая колени к груди, лихорадочно оправляя сорочку. Стало зябко и противно от самой себя. Альба уронила лицо в ладони и тихо всхлипнула, ощущая солоноватый аромат собственной смазки на пальцах. Как бы ей хотелось, чтобы чужие руки хоть раз коснулись ее — так, забрав в объятия, укачивая бессильные и безнадежные, пустые, глупые и безответные чувства. Сбоку мелькнула тень. Альба вздрогнула и резко обернулась натянутой струной. На подоконнике распахнутого окна сидела знакомая сипуха — сова Батильды. К лапе ее был привязан конверт. Дамблдор медленно поднялась, ощущая, как скулы пылают запоздалым стыдом, словно птица могла, став свидетелем ее позора, могла поведать о нем всему свету. Боком подобравшись к птице, Дамблдор отвязала письмо от ее лапки. Развернула дрожащими руками, вглядываясь в косые строчки ставшего уже знакомым почерком. «Ты знаешь, Аль, я тут подумала, что знаю еще одно применение тому заклятью. Встречаемся завтра в полдень у реки? И не опаздывай, а не то… И не смей заплетать волосы, я хочу сделать это сама! Я обожаю твои волосы, я говорила?.. Твои ключицы тоже, к слову. Увидимся» Альба прижала письмо к густо вздымающейся груди и, неуверенно улыбнувшись, почесала сипуху под клювом. — Лети, милая, ответа не будет. Быть может, соловьи так яростно поют совсем не о смерти, а о любви?..