Одна луизианская ночь

Темнота, вязкая как мазут, оглушает, заливается в горло, не даёт сделать вдох. Растекается по комнате, утратившей вдруг стены и потолок, и не понять, то ли она сжалась до размеров коробки, то ли стала похожей на местные топи – без края, без берегов притаившаяся в зарослях гибель. В мутной жиже всплывает и снова тонет колесо детского велосипеда, погнутая рама тускло поблёскивает. Цвет ржавчины и грязи вместо ослепительной когда-то алой чистоты. Раст никогда не слышит, как она кричит. Быть может потому, что не кричала, всё случилось слишком быстро. Ему никогда не узнать. Ему кажется, что где-то в этой мазутной хмари непременно есть крик, крик, пронизывающий её насквозь, разделяющий на узкие неравные части – но звука нет, никогда, даже самого слабого. Только бесконечное утопление, которого не было. Сам он тоже не кричит. Задыхается в бесформенном мороке и смятой простыне. Луизианские ночи такие же душные, как и дни, только без солнца. Август, безысходный и плотный, забивает все поры, щели и трещины, проникает сквозь москитные сетки, жалюзи и занавески, взбивается лопастями вентиляторов в незримую патоку вперемешку с дорожной пылью, дымом от горящего тростника и застоявшимся запахом болот. Даже от висящего над полями ущербного месяца несёт болотом и тиной. Вязкая тьма сменяется липкой, хлюпает о дощатое дно плавучего наркопритона. Тени превращаются в людей, а люди – в тени. Жадный поцелуй отпечатывается между лопаток, как клеймо. За ним следует обжигающий укус. Его мутит, но сблевать не получается. Как и выпутаться из-под лапающих рук и веса чужого тела. Он и не пытается. Только жалеет, что от кокаина нельзя оглохнуть. Комната испещрена чёрными порезами, поглощающими всякий свет. Потом сквозь них что-то пробивается, что-то человеческое, кто-то трясёт его за плечо, не давая упасть, даже если падать больше некуда. Марти. Раст не сразу вспоминает, что напарник живёт у него с пару недель, и сейчас его силуэт присел на край матраса. Довольно перепуганный силуэт. – Живой?.. – звучит полувопросом, и Коул слышит облегчённо-встревоженный вздох. – У тебя как приступ был… Ты задыхался. И ни хрена не просыпался. – Это не приступ, просто кошмар. Случается иногда. – В самом деле?.. – Марти с сомнением трогает его лоб, висок, как мог бы проверять, нет ли жара у его дочерей, проснись они среди ночи, и это прикосновение тыльной стороной ладони – единственное, что ощущается реальным. Раст неопредёленно мотает головой по подушке, пытается сесть. Пространство вокруг всё ещё идет кислыми трещинами, ранами. И он всё еще задыхается. – Что тебе… – Дочка снилась. Не она сама, авария… Вроде того. И ещё… дерьмо всякое, в общем. Марти кивает, плохо различимый в сумраке. Раст не смотрит на него, склоняется вперёд. Кислота никак не уходит. Трещины не затягиваются. Хочется закричать, так, чтобы враз сорвать горло. Удаётся лишь стиснуть в кулаках пустоту. Проходят секунды, минуты. Как можно одновременно слышать грохот и тишину?.. Матрас проминается сильнее… Марти не знает, что с ним делать – с таким. Но рука ложится на загривок, пальцы осторожно сминают взмокшие растрёпанные завитки волос, притягивают ближе. Раст не может говорить. Но он утыкается в шею Марти, тёплую и влажную от пота, ещё немного пахнущую мылом после вечернего душа. Молчит. Дышит. Марти кажется, что на его плече прикорнула долговязая диковинная птица, потерявшая своё гнездо. Похоже, глюки Раста и вправду заразны… Потом он касается спины Марти, просто накрывает её ладонью; майка почти такая же мокрая, как его собственная. Проклятый луизианский август. Проклятые сны. Объятие становится крепче, и Раст замирает в нём. Через время перестаёт задыхаться, и наступает одна тишина. И где-то в этой тишине и темноте бьётся сердце Марти.