«…постоянно всё ломать и начинать сызнова (это можно назвать комплексом Пенелопы)»
Жан Кокто «Дневник незнакомца»
Днём своего истинного рождения Вертер Улисс со свойственной молодёжи патетикой называл день, когда ему в руки впервые попали сочинения тогда ещё только начавшего печататься Пруста. Вертер был студентом мореходного училища и подрабатывал на рыбацком кораблике; невозможно быть юношей двадцати лет, читать Пруста, постоянно находиться в море и не стать хотя бы немного поэтом. Его стихи тяготели к экспериментаторству, и поэтому порой было трудно уловить, что имел в виду автор. "Шлемоблещущие данаи, Медноострым оружьем играя, Выходили из моря на волны". – Море не волны, – пояснял он Адаму несколько позже. – Море – это больше, чем волны, волны это поверхностное, а море – мудрость, и как бы данаи променяли мудрость на поверхностность быта. – При чём тут вообще данаи? – морщил нос Шон, отпивая пиво из пинтового стакана. Кстати, Адам Шон. После встречи с Прустом вторая главная встреча в жизни Вертера Улисса. Они познакомились в автобусе по пути из Дублина; Адам занял место Вертера у окна и первую половину пути проспал, нахохлившись и надвинув на глаза перуанскую вязаную шапочку, а, проснувшись, спросил, который час и сколько кругов ада они уже проехали, потому что ему сходить на пятом* и он боится проспать. Что ни говори, эпатировать Адам всегда умел. Поражённый Вертер в ответ мог только осторожно посмеяться. Они разговорились.[По Данте — гнев]
Яростный борец за свободу страны, член ИРА*, поэт, какие рождаются раз в столетие и взрываются сверхновыми прежде, чем поколение успеет осмыслить их появление, Адам Шон так и не стал Вертеру настоящим другом – Улисс слишком им восхищался. Под влиянием Адама он бросил мореходное и поступил на тот же филологический факультет дублинского университета, где на третьем курсе учился Шон. Отец Улисса, сам моряк, был в ярости. Мать, давшая ему имя Вертер, втайне ликовала. Адам приносил ему агитки Армии вперемешку с русскими классиками.[Ирландская республиканская армия — повстанческая военная организация, чья основная цель — борьба за независимость от Соединённого Королевства. К описанному в рассказе периоду уже была объявлена вне закона]
Замысел поэмы возник у Вертера как раз примерно в то время. В период перелома сезонов, когда осень готовилась вот-вот превратиться в зиму, он гулял по порту, зажимая под мышкой очередной подброшенный Шоном томик. Он дошёл до самого дальнего пирса и уже собирался возвращаться, когда праздный взгляд невольно зацепился за совершенно бытовую картину: мрачный рыбак в круглой шляпе и зелёном прорезиненном плаще грузил в лодочку сети. Движения его казались такими тяжелыми и исполненными какой-то вековой скорби, словно он был Атлантом, вынужденным нести на плечах всё небо. Что-то неясное, как зов сирены, заставило Вертера застыть на месте и смотреть на рыбака до тех пор, пока он не завёл мотор и не отплыл — так однажды и Одиссей-Улисс не смог противиться любопытству. Первая версия поэмы, в черновиках попросту озаглавленной «Рыбак», была показана Адаму спустя два месяца, зимой. Шон сдержанно оценил её как «выше среднего». Вертер не подал виду, но его это расстроило. – Сыровато ещё, – попытался оправдаться он. – Клянусь, Улисс, одна твоя сырая строчка стоит дороже целого романа каждого из этих современных писак, – сказал Адам и потряс какой-то книжицей, которую держал в руках. Вертер отмахнулся: «Ты мне льстишь». Изначально поэма была совсем короткой, бедный рыбак, один тащивший на себе большую семью, плыл и плыл, и после череды неудач вылавливал гигантскую щуку, а затем триумфально возвращался в порт. Вертер крутил её так и эдак в течении нескольких месяцев и в конце концов вынужден был с сожалением признать, что исписался, а стихи всё равно остались нескладными, невыразительными и прихрамывающими – или, по крайней мере, казались ему такими. Стопка бумаг отправилась в нижний ящик стола и была на время забыта. Была и ещё одна причина для Вертера оставить пока работу: он был влюблён. Девушку звали Мэри-Энн, она училась на стенографистку, носила пальто в крупную коричневую клетку и, забывшись за работой, начинала мурлыкать себе под нос на чужом языке – её семья переехала в Ирландию из Уэльса. Этот последний факт сразу же отвратил от неё Адама. – Колонизаторша, – резко выплюнул он. – Валлийцев притесняют, как и нас, – возразил Вертер, но в ответ получил выразительное «Хах!». – Хотя бы познакомься с ней прежде чем судить, – продолжал настаивать Вертер. Шон долго отнекивался, но в конце концов всё-таки проворчал: «Я в субботу буду у Бастера, ладно уж, приводи свою красотку». Паб Дэйва Бастера находился буквально через улицу от филологического, и цитат из Шекспира его зал слышал не меньше, чем пьяной брани. Хозяин негласно сочувствовал ИРА, и под его незримым покровительством можно было говорить, что сделало паб ещё и точкой кипения политического. В благодарность за гостеприимство студенты написали и переписывали на все лады «Хвалу трактирщику», которая бродила по Дублину в десятке разномастных списков, самый знаменитый из которых был составлен Адамом Шоном. А в последнюю субботу месяца там читали – своё и чужое, стихи и прозу, резкие, хлёсткие прокламации и обличения – литературный авангард, который нёсся вперёд так стремительно, что порой путался в собственных ногах. Когда Вертер открыл дверь, впуская в паб Мэри-Энн и несколько колючих снежинок, зал был забит под завязку. Публика – молодёжь – жалась среди беспорядочно сдвинутых к стенам столов и стульев, а в центре, по круглой площадке вроде арены цирка, расхаживал, чеканя шаг и громыхая по старому паркету высокими сапогами, Адам Шон и читал, нет, скорее, декламировал текст с листков: «…и погрузившись в пучину отчаяния, столь глубокую, что вашему Достоевскому не снилось и в самом кошмарном сне, он отправлялся в паб заливать горе алкоголем, ибо только алкоголь мог сравниться по крепости с его костьми и только алкоголь позволял ему достигнуть того, к чему, в конечном счёте, стремимся мы все: выбросить самого себя из собственной головы, лишить её всякой наполненности, чтобы она не мучила больше, стремясь уравняться с окружающей пустотой по принципу сообщающихся сосудов. Греки выделяли четыре вида священного безумия, и безумие вакхическое в их системе уступало лишь безумию любовному, и только немногим превосходило поэтическое. Лишённые возможности забыться в любви, мы напиваемся в хлам, а когда алкоголь уже не пронимает – идём писать стихи. Мешаем пиво с водкой и Бодлера с Льюисом Кэрроллом, и иногда даже получаем из этой микстуры что-то хорошее, вроде пороха или философского камня. Напившись, мой герой вскакивал посереди зала и, подняв вверх стакан, громко читал «Хвалу трактирщику»: «Да здравствует он, целитель людских душ! Да здравствует он, хранитель конторской книги, куда скрупулёзно занесены все наши прегрешения! Errare humanum est, человеку свойственно ошибаться, но трактирщик благодушно прощает нам ошибки, вычёркивая имена из своего гроссбуха, стоит занести наконец эти несчастные, одолженные в час крайней нужды тридцать сребреников! Что же ещё может столь ярко проиллюстрировать христианскую добродетель, как не готовность прощать? Так вознесём же хвалу трактирщику, главному христианину на Земле, пусть здравствует он и пусть вечно стоит его королевство! Ура трактирщику! Ура Ирландии! Ура всем нам! Кончил, vale!» И на этом финальном «vale!» Адам залпом допил остатки из стакана, грохнул его об пол, прищёлкнул каблуками и подбросил вверх листки бумаги, так что они посыпались на головы слушателей, как первый снег. Толпа заулюлюкала. Мэри-Энн подтянула к себе ухо Вертера и прошептала: «Пойдём отсюда, этот человек так пьян, что чего доброго сейчас начнёт дебоширить. Подождём твоего друга на улице и вместе пойдём куда-нибудь ещё».***
– Адам, скажи, – спрашивал Вертер парой месяцев позже, – как понять, хорошую ли вещь ты написал? – Ты что-то конкретное имеешь в виду сейчас? – вместо ответа уточнил Адам, вдумчиво питаясь стейком. – Старую поэму о рыбаке, помнишь, я тебе показывал как-то. Нашёл, когда собирал вещи. Они с Мэри-Энн съехались и готовились пожениться. Мэри-Энн тянула его на себя, как одеяло, отбирая у Адама, и чёрт возьми, думал Вертер, у неё было на то право. Его жизнь будто раскололась надвое, и одна половина осталась у Адама, а другую взяла и нежно согрела на груди невеста. Будто этого было мало, у Вертера внутри ныло желание писать – чувство сродни мукам опиумного наркомана – но категорически не хватало времени и сил подумать, что и о чём. – Нормальная вещь, – пожал плечами Адам, отыскав в картотеке мыслей нужное воспоминание. – Нет, чего-то в ней не хватает. – Тебе виднее. – Так как ты понимаешь, хорошо вышло и стоит уже остановиться или надо ещё доработать? – Ни-как. Понятия не имею, хорошие ли стихи пишу. По мне, так это лишняя информация. – Как у тебя всё просто. Адам Шон некрасиво расхохотался. – Это ты у нас любитель сложностей, – он потрепал Улисса по волосам. Наверное, это правда было так и Вертер перемудрил, но старый текст поэмы он всё равно безжалостно сунул в помойку. Попробовал снова сходить на ту пристань, бродил там больше часа, но так и не почувствовал… того. Что ни с чем не спутаешь, один раз испытав, и что обыватели в своей обывательской манере называют затёртым словом “вдохновение”. С боем и болью, он набросал новый черновик, и сразу же отправил его первому вослед. Желание по-прежнему тянуло куда-то, но казалось, талант Улисса, если он и был, истаял, как роса на траве. Приходилось с горечью признать: того Вертера, для которого поэзия была естественна, как дыхание, того Вертера больше нет. «Раз так, – решил он, собрав всё своё упрямство, всю свою гордость, позиции которой оказались всерьёз подорваны этим выводом, – то я вообще больше не буду писать. Адам, конечно, станет ворчать, но, в конце-то концов, это решать не ему». Шон, кстати, не ворчал, только вздохнул, закатил глаза и пробормотал что-то про патетику и сложности. Мэри-Энн родила дочку Алисию, Вертер без былого воодушевления заканчивал институт. Адам уговаривал его продолжать учёбу и обещал через пару лет место на кафедре – сам он, кажется, прописался в кампусе, у Улисса закрадывалось подозрение, что Шон даже ночует где-то в пустых аудиториях. Вертер отказывался, и они вяло переругивались по этому поводу днями напролёт. Спор решился самым неожиданным и неприятным способом из возможных: Адам, конечно, давно напрашивался на политическую, но никто не думал, что однажды он её действительно получит. С такими людьми, как он, не случается ни тюрьмы, ни сумы, ни старости. – Им всё равно меня не заткнуть, – посмеивался Адам, сидя у Бастера утром перед началом суда. Таким он в итоге и запомнился Вертеру: уже под тридцать, в сером шерстяном пальто, полупьяный и самоуверенный, за полированной годами стойкой и со стаканом в руке – конечно, за счёт заведения. На предложение судьи высказаться он мрачно затянул «Туманные росы»*. Получил максимальный срок.[Foggy dew — ирландская баллада, посвящённая антибританскому Пасхальному восстанию]
Расколотая на две половины жизнь Вертера Улисса стала теперь цельной, но бесцельной. С исчезновением Адама его повсюду стала преследовать отвратительная, вездесущая тишина. Иногда вновь казалось, что ему не хватает поэзии, но собственная голова напоминала разбитую лампу: вроде, и стекло, и фитиль, и масло всё ещё на месте, но света нет и не будет. Слова не шли, как он ни бился. Тишина медленно разъедала внутренности. Неожиданным спасением от безумия стала семья: они снова переехали, в квартиру побольше, которую взяли в субаренду у глуховатой офицерской вдовы. В скрипе её качалки, в вечных «А?», в гулении малышки-Алисии и шуме калорифера Вертер нашёл покой – синтетическое счастье. Мэри Энн пела дочери колыбельные на валлийском, он работал при свете жёлтой лампы: чтобы прокормить семью устроился учителем литературы. И однажды, проверяя чьё-то сочинение, под мелодичное мурлыкание жены нацарапал на полях тетрадки: «Под свежими тучами он загружал свой челнок». Этот вариант Улисс посвятил Адаму, но в нём было куда меньше Шона, чем прежде; с глаз долой – из сердца вон. Тон поменялся на нежно-лирический, рыбак скучал по жене и детям и предвкушал встречу с ними. Мэри Энн понравилось, а вот прежние друзья по клубу Бастера не оценили. – Не о том надо сейчас писать, – заметил кто-то. Вертер тяжело вздохнул. Этот воинственный патриотизм порядком ему надоел. Он теперь всё реже и реже заглядывал по субботам в бар, а в какой-то момент перестал заходить вообще: всё равно без Адама там была не та атмосфера. Казалось, все в один момент отупели, и теперь только переливали из пустого в порожнее. Вертер не один так считал, старая бастеровская компания как-то незаметно распалась. Им на смену пришли другие. Осенью в пансион для мальчиков, где работал Вертер, перевёлся новый учитель по имени Дункан, удивительно некрасивый человек: большой рот с пухлыми искусанными губами, широкий лоб, череп – мечта френолога, весь в каких-то выступах и шишках. Недостатки внешности он компенсировал безудержной активностью, как будто думал, что, если он будет бегать достаточно быстро, никто не сможет рассмотреть его лица. «Дункан П., математик и поэт», – объявил он в первый же день, когда представлялся коллегам. Он писал плохие стихи и не знал сомнений. Критику принимал всегда на свой счёт и никогда – на счёт своих работ. Вертер недолюбливал его и считал нелепым, но завидовал по-чёрному его неколебимой уверенности в себе. Назло Дункану, человеку, который едва ли помнил о его существовании, Улисс снова стал писать, много, бездумно. Он жадно читал всё, что выходило у соперника – того порой брали в средней руки литературные газеты – только чтобы позлорадствовать, но даже это не приносило удовлетворения. В таком одностороннем соревновании не было и не могло быть победителя. Наступало самое сложное время в жизни Вертера. Проанглийская дирекция пансиона уцепилась за пару спорных строчек в его стихах ещё студенческого времени и смогла наконец выставить Улисса за порог. Стихи не складывались. Мэри-Энн ушла, забрав ребёнка: такое решение давно назревало, они были слишком разными. Тот, другой мужчина, больше ей подходил, он был очень простой, и – самое главное – совершенно точно не поэт. Вертер молча отпустил её и оборвал связь. Годы спустя Мэри-Энн поблагодарила за готовность её понять, но не то чтобы у Улисса был выбор. Новая версия «Рыбака», написанная в это время, когда Вертер днями сомнамбулой шатался по дешёвым кафе, а по ночам метался в бессоннице по грязным простыням, вышла самой мрачной из всех: жену и детей героя у него на глазах уносил безжалостный ураган, а ему оставалось только смириться: как бы жестоки не были кельтские боги, он считал себя не вправе их винить. Когда накопления закончились и жизнь в Дублине стала Улиссу не по карману, он вернулся в родной город и снова поселился в доме родителей, чувствуя себя как никогда одиноким. Он не стал восстанавливать связи со старыми друзьями и не завёл новых. Больше чтобы просто чем-то себя занять Вертер начал писать диссертацию, но потом опять началась война. А знойное лето всё равно пришло, хотя Вертер до последнего в него не верил. И, сгустившаяся из этого лета, сгибаясь под тяжестью чемодана, навстречу шла женщина, так что Вертеру сразу захотелось свернуть с дорожки и спрятаться. Он выглядел ужасно, и осознавал это: небритый и осунувшийся. Но среди луга, поросшего некошеной, пожелтевшей от солнца травой, других путей не было. Улисс надвинул пониже кепи и попытался проскочить мимо. Но женщина, как назло, окликнула, глубоким голосом с незнакомым акцентом: – Извините. И показала листок с записанным от руки адресом. – Вы не знаете, где это? – Эвакуация? – спросил Улисс. – Да, – ответила женщина и ветер пошевелил её волосы. – Это рядом, – сказал Вертер. И добавил, немного недовольно: – я провожу. Так, неожиданно, мрачные военные годы оказались для Улисса довольно счастливыми. Женщину звали Эстер. Она была родом из Шотландии, но жила в Лондоне и оттуда друзья отправили её в Ирландию. И, словно в насмешку над Вертером, она была писательницей, чертовски талантливой. Эстер дала Вертеру для оценки рукопись своего нового романа, он был уже почти закончен – война помешала опубликовать. Улисс так впечатлился, что написал к роману несколько стихов и долго не решался показать их Эстер. Зря – та пришла в неуёмный восторг и настояла на том, чтобы включить стихотворения в текст. – Может, ради этого всё было? Чтобы я нашла то, чего не хватало? Чтобы я нашла тебя, – задумчиво проговорила она. Именно Эстер уговорила Улисса по возвращении снова взяться за научную работу, так что в сорок девятом Вертер всё же стал преподавать в университете, как того хотел когда-то Адам. Кроме того, они с Эстер как-то незаметно поженились, хотя женщина не стала бросать Лондон, а Вертер – Дублин. Жили вместе по три-четыре месяца в году, и обоих это вполне устраивало. Улисс помогал жене с работой и сам стал понемногу печататься. Его принимали довольно благосклонно, но свой главный труд, свою поэму, он по-прежнему считал незаконченной. Шон вернулся в Дублин в пятидесятых, обросший бородой, потрёпанный, но ничуть не остепенившийся. Чего о нём точно нельзя было сказать, так только что его жизнь была скучной. – Ты всё ещё переписываешь своего «Рыбака»? – спросил он за столиком кафе, которое открылось на месте старого паба Бастера. – Иногда возвращаюсь, – пожал плечами Улисс. – Ага, по три раза за год, – вставила Эстер. – Скажу тебе такую вещь, – Адам отпил кофе и облизал губы. – Я помню, ты спрашивал, а я потом думал об этом, пока думалось. Можно писать плохие стихи и считать их гениальными, можно писать стихи гениальные и считать их плохими, и тут уж никогда не угадаешь. Искусство - это тысячи можно. Это вопросы, на которые нет заранее заготовленного ответа: как поступить, так или иначе? Приходится слушать чутьё. Ну, и слушай. Я к чему веду. Именно поэтому творчество не для всех. Многие столкнувшись с вопросом, на которое ещё не придумали однозначный ответ – например, что умнее, бесконечно дорабатывать поэму или позабыть об идее идеала и бросить глупости – сталкиваются впервые с бесконечной слабостью человека, с невыносимой хрупкостью его искусственного мирка. Чувствуя, что Адама понесло, Вертер обессиленно опустил голову на плечо Эстер. Та, поглощённая речью, тихонько поцеловала его в макушку. – Вопросы без ответов – самое страшное, что только можно встретить в жизни, потому что они ломают парадигму, вскрывают её глубинные изъяны, логические недостачи – поэтому ни одна система не терпит тех, кто задаёт вопросы. Если у всего есть причина, то что стало причиной первой причины? А если бог – причина всего, то что было причиной бога? – вещал Адам. Не отрываясь от острого плеча жены, Вертер посмотрел наверх. Над летней террасой плыли многие сероватые облака. К вечеру они соберутся вместе, и будет дождь. «Под свежими тучами он загружал свой челнок», – вспомнил Улисс. Сколько ещё у него есть времени, чтобы закончить поэму? Стоит ли вообще её заканчивать? Вопросы без ответов! Под свежими тучами он загружал свой челнок… – Вертер меня не слушает, – Адам обижено вскинул руки. – Слушаю, – пробормотал Улисс, чувствуя, как облака погружают его в сон. Под свежими тучами он загружал свой челнок… Под свежими тучами он загружал свой челнок, Тёмные волны пред ним, за спиною – тяжёлые годы. Возможно, если отплыть достаточно далеко от берега, Можно увидеть мир иначе. Изумруды на ткани серого платья матери, Изумрудный остров на фоне серого неба. Кто, как не рыбак, знает, насколько он красив? Тот-кто-смотрит-на-нас-с-моря, Кто, как не он, знает, что худшее впереди? Если нет изумрудов, всегда остаётся трава. Если платье изгнило, можно укутаться в тучи. Три фута под землю. Нас омоют туманные росы. Не смотри на богов, боги знают, что делают, верно. Расспроси рыбака, как, вернувшись домой, он застал Ураган, уносивший его жену и дочь – Единственную его драгоценность. Он посмотрел им вслед и отправился в чёрный лес, Чтобы принести брёвна, чтобы починить стену, Чтобы, если однажды они вернутся, им было где спать. Под свежими тучами он загружал свой челнок, Чтобы, если однажды они вернутся, им было что есть. Тот-кто-смотрит-с-моря знает, как глупо роптать. Что случается просто случается. И Кухулин погиб от меча, а вовсе не от судьбы. Не смотри на богов, боги знают, что делают, верно, Но тебе не расскажут. Хотя возможно, Если отплыть достаточно далеко от берега, Можно увидеть мир иначе, Возможно, Если сплести ткань, То поймёшь, Зачем нужно её расплетать.