Ночь нежна

Духота спертого воздуха давит, сжимает щеки и лёгкие и внутри, и снаружи. Невозможно вздохнуть бесшумно, и то не поможет, кислорода просто нет, и кажется, будто всех обитателей церкви медленно клонит в беспокойный болезненный сон. От такого обычно просыпаются вечером, когда прохлада волной омывает взмокшие тела, но на Пенаконии пробуждение по доброй воле — явление редчайшее. Повсеместно прихожане внушительных церквей доверяют свою слабую плоть нежной шепчущей воде в чашах гостиничных номеров, укрываются мягким ручьем, как пуховым одеялом, и лелеют свои фантазии, напрочь позабыв о священнике и его назойливых наставлениях. Люди, еще едва пахнущие ладаном после своего еженедельного паломничества для галочки, кормят с рук невиданных зверей, прирученных в угоду развлечения, и сами кормятся обилием вседозволенности, раздвигают рамки, попирают мораль, захватывают новые территории для карнавальных празднеств. Дым от ритуальных костров святых алтарей становится ничтожным рядом с использованными хлопушками. Конфетти и прочий бумажный мусор оседают, как разноцветный снег. Маски вживаются в лица, гремит и звенит какофония милых грешков. Ночь нежна со своими грубыми, жестокими воспитанниками. Если они проснутся и осознают, куда нужно прийти в следующую ночь, церковь может рассчитывать на приличный приход. Священника будет ждать кропотливая работа: кто-то в угаре увеселения украл, кто-то предал, кто-то обожал, кто-то завидовал всласть. Под куполом всеобщего прощения их совесть станется безукоризненно чистой. Священник же не может оставить свой пост и предаться сладостному забытию. Прочие рабочие самых разных профессий устало сдают позиции, дожидаются конца рабочей смены, а священник заперт в коробочке, похожей на гроб, и задыхается от духоты до самого последнего прихожанина с его жалкими лишениями. С самого утра и до поздней грузной ночи поток людей, истекающих жиром избалованности, будет нескончаемо следовать в кабинку и из кабинки. По сигналу откроется дверка, и девушка, первая в очереди, щедро надушенная жасминовым шлейфом, возвестит о начале нового рабочего дня для того, кто сидит по ту сторону створки. Она плачется о несчастной любви, потерянной в Золотом миге, и умоляет Эонов подарить ей покой. Ее светлая головушка скоро разорвется от навязчивых мыслей, крутящихся совсем как карусели в парках аттракционов. Бедную девушку тошнит на высокой скорости безжалостных качелей с подрезанным тросом. Она признается, что слаба и податлива, и только всевышнее прощение может умертвить в ней порыв сделать с собой что-нибудь из ряда вон. Ведь если она зайдется в хохоте или задохнется от рыданий, никто не услышит ее. Слитые воедино грезы все равно будут громче. И вот она сидит, прячет в ладонях красивое личико, и, душа всхлипы, рассказывает о мужчине, с которым виделась несколько раз и которого полюбила всей душой. Он обошелся с ней жестоко… Дальше священник не слышит. Ему делается дурно от жара накалившейся неловкости, где юность и чувствительность вытесняют из тела рассудок. Он едва дожидается, когда девушка закончит, и прощает ее за всю слабость и страсть, обуявшую ее, неопытную. «Спасибо, Эоны», — шепчет она, смакуя капельку внимания к своей персоне, и улетает из кабинки прочь, вдохновленная на новые истерические подвиги. Сандей думает, что бедной девушке нужно не к священнику, а к психиатру. Но учтиво молчит, пока она распинается в благодарностях слепым и глухим Эонам, которые и знать-то ее не знают. Заслуги священника снова стерты, как и грехи, им отпущенные. «Следующий». Гроб, в котором Сандея замуровали, сжимается и дышит прерывисто. Ему тоже душно. Всем в церкви жарко, но туман удушливых благовоний и вонь от плавленого воска не уйдет, если люди просто захотят свежего воздуха. Уголок, где рыдают безутешные вдовы, так и вовсе не покинет своего горького чаяния, даже если начнется пожар. Подумать только — ласкать собственное горе в мире грез, где не существует никаких мыслимых запретов! Словно в наказание, женщины, облаченные в траурную мглу, с жадностью вдыхают спертость застоявшегося воздуха, смотрят, как свечи иссекают под натиском огненного язычка, находя умиротворение в своей скорби. Живописная прелесть, ложка великолепного дегтя в бочке отборного приторного меда. От их стенаний Сандею с каждым днем тоскливее. Он не говорил с теми вдовами, с ними никто не говорит, потому что они странные и глуповатые, раз не хотят залить свои рты Усладой и прекратить печалиться о прошлом. Но отчего-то Сандея тянет в тот уголок. Он бы преклонил вместе с ними головы, зная, что Эоны ни капельки не помогут, он бы утешился их плачем, угостился их печалью, и воспылал обновленной любовью к жизни. Однако ж он заперт. Практически застрял, стиснут гадкой ужимкой своего одиночества. Слушает вот теперь какого-то старика, готовящегося к смерти физического тела. Он изливает душу, пока руки коченеют в луже синтетической воды. Воодушевление сочится из его рта, и он гордится тем, что оставил себе свой земной облик. Совсем скоро он умрет и останется милым дедушкой, а мог бы быть молодым и красивым. Наверное, ждет похвалы Эонов и одобрения святителя. Сандею откровенно плевать. Все это так угнетающе малозначно! Все эти интимные трагедии, все это пафосное раскаяние, эдакая мода на исповедь, занимающая его личное время, — все это ужас и кошмар, которые необходимо искоренить. Когда-нибудь, когда он будет чуть сильнее насекомого, он сможет выкроить себе часок и размазать по земле порочные тенденции. Помалу, понемногу, но все же он заставит прихожан заниматься полезными делами вроде практического покаяния. Он измерит грехи в материальном эквиваленте и повесит на все ценники, чтобы можно было посчитать на пальцах и прикинуть стоимость риска. Сандей цедит старику благословение и отпускает с миром. «Следующий». Усталость давит на прикрытые глаза, и разноцветные звездочки возникают то ли прямо в черепе, то ли в том самом гробу, из которого не вырваться. Сандей трет глаза пальцами, раззадоривая себя сладостной, бодрящей болью. Так лучше, теперь ему не хочется уснуть во сне. Теперь из его головы исчезают постепенно все сладкое и манящее вроде отдыха и питья. Непривлекательная темнота исповедальной кабинки стискивает его жаркими объятиями. Все его низменные мечты остаются растерзанными несбыточностью, где он выходит из злосчастной церквушки, разминает затекшие конечности и дышит свежим воздухом. Где никого нет и не будет. И на этом ему хватит счастья. Придуманная цель маячит в сознании совсем близко, словно ее можно ухватить, но вскрывается курьез — ей не хватает места в гробу, где Сандей надежно схоронен своим неподкупным идеализмом. Ведь дверцы исповедальной кабинки обоюдно открыты. Призывают к свободе. Порыв жалости к себе беспощадно выжигает в нем стремление к послушанию и смирению. Такое невозможно допустить. Пока теснота баюкает его рассудок и шепчет всякие небылицы на манер колыбельных, Сандей раздумывает, когда же поток людей начнет уменьшаться. Все складывается самым худшим образом, и кажется, будто на Пенаконии никогда никому не будет счастья. Если приход продолжит пополняться птичками с поломанными крыльями, все уйдет в продолжительный регресс. Створка с жалкими крупицами света просторного зала не спасает от желания заснуть и пропасть в рекурсивной сонливости. Сандей повернут лицом к стене, которую не видит. Он догадывается, что все стены, которые в исповедальне вообще есть, к нему слишком близко, подползают и липнут, совсем как мокрая одежда или родная кожа. Внутри поднимается клокочущая волна полного отчуждения к собственным потребностям, и Сандей отмахивается от низменной стороны своей человечности почти физически, словно ему ничего не стоит отпугнуть мошкару от своих чувствительных крыльев. Ум и опытность, полученная искусственно и насильно из старинных фолиантов, исчисляемых сотнями непонятных почерков, науськаны сторожами, которые ходят меж детских кроваток на тихом часу и следят, чтобы детки держали ладошки ровно под щеками и дышали мерно. Спать необязательно. Можно притвориться, и тогда проверяющие не страшны. Тогда Сандей понял, как с пользой истязать свое тело, пропитать каждую клеточку мучительным, излишним контролем, чтобы ублажить надежды, возложенные на его голову. Эти надежды впиваются ему в лоб шипами, а ручейки крови некстати затмевают взгляд. В темноте исповедальни не видно ни повинного, тихо изливающего сокровенные пороки в глубину дальних уголков, ни священника, обязующего себя хранить грязные секреты толпы и выдавать индульгенции за просто так. Даже не за спасибо. «Следующий?» Теперь все докатилось до того, что люди задерживают очередь, конец которой уже нетерпеливо поглядывает в сторону выхода. Пара людей, не выдержав томления, уходят, но Сандей никогда этого не узнает из своего гробика. Он замурован с возможностью сбежать, где створка — как сетка, колючая проволока, и все равно покорно сидит, приученный и прирученный божественным присутствием. В него вопьются шипы и копья — и он будет доволен. Он воспарит над миром грез, над материей и мыслью, где есть только свежий воздух и нет никого… «Эй, святой отец». Громоздкий стук дверцы с другой стороны возвещает, что вошедший проверил наличие замка и остался разочарованным. Мужской голос прерывает неучтиво, невпопад разрушает сокровенное единение с возвышенными мыслями, и Сандей давится. Сглатывает свои фантазии. Сухое горло слегка саднит. «Вы тут, должно быть, давно сидите. Пить не хотите?» Мысли просочились сквозь затворки больной головы? Крылышки за ушами норовят нетерпеливо затрепетать, но для Сандея этот укол незначителен. Никакое питье, никакая еда из рук незнакомца не стоит унижения от угощений его прихожан — когда иерархия рушится, идет трещина по дисциплинам и догматам. Сандей молчит, и мужчина, приняв отказ, садится на скамью. Судить по звукам тяжело. С исповедью тянут, и, пользуясь выкроенными секундочками, закрывает глаза, отделяясь от своей родной темноты, и пытается воссоздать примерный образ того, кто сейчас впервые озаботился его положением. Прежде всего, наверное, в нем развито сострадание… «У меня тут проблемка приключилась». Едва удержавшись от нервного смешка, Сандей вновь возвращается на землю. Или в сон. Или в осознанную грезу. Кто как это только ни называл, итог-то один — единое полотно соплетенного пространства, где люди надежно защищены от плотских соблазнов. Ведь если нет тела, нет и чревоугодия. Во сне лопают столько, сколько захочется — желудок не заболит. Какие проблемы могут заботить мужчин в мире грез? Может, это ухажер той девчонки, что пришла с первым лучом солнца. Может, это сын старика, который ищет его уже несколько лет, а тот прячется под разными личинами. Может, это вовсе и не человек. Пенакония — страна возможностей. Сандей весь внимание. «Я возлюбил мужчину». Хах, мужеложество — распространенный способ занять время, еще один вполне себе легальный грешок. На Пенаконии люди могут быть кем хотят, хоть женщиной, хоть мужчиной, хоть галактическим неопознанным созданием. Человек за тонкой деревянной стенкой один из многих — преувеличивает свою незначительную ношу. Или же, может быть, сострадание его чувствительной натуры переваливает через край возможностей терпения… Жизни прихожан всегда приоткрываются настолько мало, насколько необходимо, чтобы не смущать чувств священников. У них должно быть много сил, чтобы хранить колоссальное давление чужих тайн. На неделе какой-то парень рассказывал Сандею, как выслеживал девушку в грезах, а затем нашел ее наяву, убил и скрылся с места преступления. Раскаяние так сильно царапало юношу изнутри, что вместо клана Гончих он притащился в церковь. Какая прелесть, короткая дорога всегда проще. Сандей прощает незначительные проступки без всяких разговоров — настолько планка его ожиданий снижена. «Эй, святейшество, ты не уснул там?» Ранг Сандея слишком низок, чтобы причислять его к святым или святейшим. Его выдернули из родного гнезда, чтобы похоронить в гробике и заставить напоследок выслушать несколько сотен уничижительных секретов, покрытых склизкой дымкой человеческого присутствия. Везде, где есть люди, происходит какой-то кавардак. Сандей устало стучит ровно три раза в стенку своей открытой темницы, чтобы сообщить, что он бодр и увлечен исповедью. «Ага, так вот», — усталый мужской вздох, которому Сандей завидует. Он хочет вздохнуть так же. «Постоянно думать о нем — это так утомительно и напряжно. Я всегда чувствую себя голодным». Сандей не представляет физического голода. Все истории, рожденные во словах, для него чужды. «Честно сказать, кто угодно бы меня понял. Этот мужчина такой красивый. Я вообще не думал, что мужчины могут быть такими красивыми». Из Сандея рвется усталый полувсхлип. Снова начались любовные сказки, словно он сделался закадычным другом, которому можно рассказать что угодно, вычистить закоулки души ему прямо в уши. «Я хочу разложить этого мужчину прямо на аналое в зале этой церкви». В припадке нервности, внезапно вспыхнувшего всего лишь во мгновение, Сандей отупело уставляется на стенку, за которой сидит искушенный богохульник с глубоким голосом. Кажется, будто тепло и горячность, исходящая от него, может прожечь дерево. Тогда Сандей будет в опасности, тогда святыня будет в опасности. Он скручен правилом низших рангов — необходимостью сохранять тишину, когда хочется всплеснуть руками и позвать Гончих. «Я хочу стиснуть его милые крылышки у себя между пальцев. Слышал, у галовианцев они чувствительные». Горло сжимается, не находя слюны, потому что это правда. Перышки, словно смазанные воском, поджимаются один к одному, стараются спрятаться под волосами. Но Сандей даже в темноте и надежности своего гробика чувствует себя нагим. И это нормально, ведь нагими бывали все. На пробу он поглаживает свое левое крыло, там, где шероховатость нежных перьев прерывается непримиримой гладкостью сережек. Пробитая насквозь плоть, умерщвленная болью, теперь откликается вязкостью ощущения. Ни для кого не секрет, что галовианцы — чувствительные и доступные для ощущений, словно назло, подвержены мирским прихотливым порокам больше, чем остальные виды разумных существ, проживающих на Пенаконии. Их сослали сюда, чтобы искушать. «Я хочу укусить его в самом чувствительном месте», — голос ждет, пока желание по капле наполнит Сандея, пока он понемногу начнет терять терпение, когда уже метаморфозу невозможно будет остановить, и соблазнительность неизвестного образа манит поскорее выйти и посмотреть этому наглому человеку в глаза. Если бы вокруг не было темноты, не пришлось бы приглядываться. Но темнота так уступчива, вовремя, секунда в секунду угадывает любые искры мыслей, которые Сандей хоронит в своей голове. Звук скрежета по дереву разрезает уютную тишину, и Сандей почти что ощущает эти когти на своей коже. Мужчина царапает стенку меж ними, словно хочет прорваться без приглашения, показать на деле, какие мечты и идеи посещают его в свободное время. «Вы слышите меня? Ох, это такое облегчение». Сандей знает, что заткнуть уши — бесполезное проявление душевной слабости. Непримиримые поддавки. Секунды идут вразрез с ритмом его сердцебиения и неумолимо отстают. У решетки, которую оставили для лучшей слышимости, постоянно мелькает маленькая неуловимая тень. Металлический щелк мало чем помогает Сандею, чтобы вернуть ориентирование в пространстве. «С хорошей выпивкой это почти блаженство». Сандей против воли прикидывает, что от мужчины разило бы перегаром, если бы он лез целоваться. Образ двух сплетенных мужских тел возникает в сознании сам собой, неизвестно откуда, словно подселенный. Сильные руки стискивают талию, прикрытую враными крыльями. К сожалению, не в реальности и даже не во сне. «Хотел бы я угостить его коктейлем. Хотя такой святоша, наверное, даже не притронется к алкоголю, если это не вино причастия. Придется что-то придумать». «О, вспомнил. У моего дорогого возлюбленного такая бледная кожа, наверняка чувствительная. Сказать вам честно — у меня текут слюнки от мысли, что можно его пометить поцелуями». Утробное рычание в речи мужчины выдает в нем охотничью гончую. Крылышки, хрупкие и нежные, дрожат и трепещут. «Ах, черт, знали бы вы, как слаба моя плоть». Сандей представляет, насколько сильно человек может хотеть поддаться какому-то искушению, чтобы только избавиться от него. И сейчас он чувствует себя прихожанином, запятнанном во грехе, которому требуется свой личный святейший. Но потом. Сейчас ему так сладко и хорошо ощущать чужие секреты на себе. Этот мужчина склоняет его к тому, чтобы прислушаться, уловить малейшее колебание твердой интонации. «Вы ведь тоже мужчина, понимаете меня». Не до конца понимая и сознавая, но поддаваясь ласковым увещеваниям из темноты, ее небрежным подталкиваниям, Сандей ведет наугад по своим бедрам, по самым сокровенным местам. Ощущение притупленное и дразнящее из-за штанов и перчаток, но и этого неискушенному птенчику достаточно, чтобы сдаться и прислониться к стенке, напрячь внимание и слух. «Когда я думаю, что мог бы зажать его прямо в церкви, хочется послать к черту всю святость». Шелест помогает Сандею понять, что у мужчины за стенкой шелковая рубашка. Образ понемногу выстраивается в голове, хочется, чтобы рубашка была черная, облаченная какими-нибудь ремнями, вроде тех, которые носят детективы из клана Гончих. Сандей никому не говорил, что ему такое нравится. Да у него никто и не спрашивал — как-то не пришлось к слову между службами и хоровыми песнопениями. Руки, не знающие, как унять дрожь в бедрах, останавливаются. Сандей прислушивается к своему кричащему телу. «Надеюсь, он не боится укусов». Сандей тоже надеется. Лишь бы это продолжалось и ушло в небытие вместе с ним самим. Лично он не боится ничего, кроме грехопадения. Он так слаб перед этим. А укусы на плечах, на груди, на животе и на бедрах — это пустяки, пусть будут. Особенно на бедрах. Он несильно щипает себя между ног, со внутренней стороны, имитируя чужие зубы. «Вам хотелось бы попробовать прямо в церкви, святейшество?» Вопрос о предмете разговора, который вдруг улетучился, едва не вырывается из сомкнутых тонких губ. Сандей вовремя одергивает себя, а его слабая, нетренированная, неискушенная плоть действует вразрез его принципиальной позиции — он согласно кивает, зная, что это останется тайной. Аналой в отдаленном углу залы идеально подошел бы, чтобы расположиться на нем голой спиной и отдаться в сильное мужское объятие. Сандей готов стать изумительной жертвой в обряде приношения даров для какого-нибудь бога, для какого угодно, только если его, незнающего ягненка, заколет мужчина в черной шелковой рубашке с этим отвратительно притягательным голосом. Прямо сейчас, когда он, окончательно сроднившись с укрытием своей темной тесной исповедальни, поддается уговорам из темноты, кажется, что сладкая греза наконец проникла в его сознание. Наконец его признали, заметили его заслуги перед человечеством. Можно отблагодарить — если церковь опустеет и останутся только два человека, которые после захода солнца никогда больше не встретятся. «Вы действуете на меня даже сейчас, никогда не думал, что буду дрочить прямо в кабинке для исповедей». Укол нездоровой горячности проникает Сандею под кожу. Инъекция ощутима в бедрах и в паху, и он просто вынужден потрогать себя, чтобы унять это навязчивое чувство. Он мнет себя одной рукой, специально сжимает бедра и все еще не признает, что возбужден одними лишь сладкими речами и образами своих мечтаний. «Святейшество, раздели эту исповедь со мной. Утоли мою жажду хоть на несколько минут». Сумасшествие захватывает Сандея с головой, и он, запертый узник с открытой темницей, сдается первому зову своего жалкого тела. Пальцы растирают напряжение между ног, Сандей водит ладонью по стенке кабинки, отчего-то точно зная, что Гончий повторяет за ним. Так они могут быть поближе. Так они могут делать вид, будто прикосновение не испачкает их. На них не останется следов. «Черт», — одно слово, стиснутое меж острых зубов, действует на Сандея так, словно его смяли одним движением и припечатали к стене. Он готов поспорить, что Гончий за стенкой особенно сильно сжал себя, перестарался с дразнением. Он прекрасно это понимает, разделяет его нелегкую участь. С непривычки все ласки кажутся Сандею щипками, но это и на руку. Так он может закрывать глаза и с большим успехом представлять себя отданным на растерзание. Ему хочется попросить сказать что-нибудь еще. Чувство, будто его бросили, идет вразрез с возбуждением. «Святейшество, разрешишь мне связать тебе руки розарием?» В вопросе уже сокрыт ответ, Сандей чувствует это даже с занятыми руками. Ему приходится чуть сползти со скамьи, чтобы приспустить штаны с бельем и обхватить член пальцами. Хочется ответить — «да». И добавить — «пожалуйста». «Хоть немного пощебечи для меня». Сандей словно только этого и ждал — тут же прижимается к стенке всем телом, припадает к ней, как к воображаемому мужчине, и тихо, сдавленно, но искренне выуживает стон. Как масло сквозь сомкнутые пальцы, его голос едва ли льется из сухого горла. Рука движется по члену вверх-вниз, не находя нужного темпа. Все вокруг начинает его душить, на горле замыкается несуществующий поводок. Будто гончая что-то перепутала и защелкнула ошейник хозяину. Хватает его ненадолго, позорно быстро он изливается в собственную ладонь и жадно выискивает в слиянии святости и тишины какие-нибудь признаки того, что мужчина все еще там, все еще горит желанием к его слабому телу. «Черт», — снова слово, неугодное ни одному из возможных богов, приносит Сандею море облегчения, куда больше, чем механически добытый оргазм. «Святейшество, хах… Я приду еще». Дыхание выстраивается вровень не сразу, а когда вздохи снова следуют рефлексу, Сандей замирает от стыда и ужаса, ощущая влажность в своей руке. Это еще ладно, это можно вытереть краешком накидки. А сокрыть произошедшее уже будет нельзя. Гончий вновь проводит ногтями по дереву, как бы прощаясь или просто говоря «до свидания». До нового свидания под сводом церкви. Ночь ведь нежна со своими неискушенными воспитанниками.