За обе щеки жуя, мальчик немного подавился, прикрывая рот рукой в спешке. Впалые щеки, не лишённые ещё детской нежности, покрывает румянец, когда тонкая рука с осторожностью дотрагивается до его разбитых губ.
— Тише, не спеши, — нежный голос с поволокой глаз окутывает мальчика, заставляет больше покрыться пятнами красной краски, будто он сейчас задохнётся от нехватки воздуха и чувств. Лёгкое похлопывание делает легче телу, проталкивая кусок булки с мясом, но не облегчает работу сердцу, которое бьётся в клетке груди птицей, желая вылететь и не возвращаться. Порхать на крыльях чувств внезапных. На крыльях любви, ещё не осознанной.
— Всё хорошо. Я не тороплю тебя. Если захочешь, закажем ещё. Тебе понравилась булочка?
Как-будто желудку выбирать приходится. Последний раз кусок хлеба держать во рту не приходилось дня четыре. Тихое угуканье и всхлип от навернувшихся слез, немного разбавляет молчание как и тихий джаз в заведении.
Ещё только утро. Такая рань, хорошо, что хоть местный фаст-фуд работает. Но всё равно, это не странно молодой девушке явно благородного происхождения сидеть здесь с оборванцем, уплетающим уже вторую порцию?
—Как тебя зовут? — нежная улыбка озаряет губы и глаза, в которых плещутся солнечные зайчики, такие тёплые и мягкие, словно золото, словно солнце, которого сейчас не дождёшься в зимнюю пору в Пекине. И дело даже не в положении, чем в высоких небоскрёбах, что хотят тебя раздавить, что выше небес, что как будто держат их, отдаляя от тебя.
—Х-х-хун…— голос хрипит уже не пойми от чего. То ли от слез, то ли криков. То ли от невылеченной ангины. Хотя даже никто её и не лечил. — Х-хунэр.
Тихо и тоненько звучит голосок. Не так должен звучать голос юноши, не так. Мальчику на вид лет 10, по правде уже все 14. Он сам сказал. Хотя стоит задуматься не прибавил ли он год-два.
— А как… теб… Вас зовут? — неловко интересуется он. В уголке губ остался кетчуп, а глаза выпрашивают ответ, блестят от предвкушения.
Легкая улыбка трогает губы девушки. Мальчик смотрит неотрывно, словно милостыню бедняку подбирает.
— Моя фамилия Се, а имя Лянь, — чуть погодя добавляет мягко. — Можешь называть меня цзецзе.
—Цзецзе…
Образ размывается то ли от слëз, то ли от дымки, что странно всё заполняет, скрывая свет очей. Пелена окутывает всё сильнее, эхом разносится голос любимый, отдаляется дальше, исчезает. Глаза резко распахиваются от страха потери, от отчаяния ли, а быть может от горячей влаги на глазах, что щиплет безбожно. Хуа Чен резко глаз раскрывает, тяжело дыша, будто в агонии. Моргает медленно, судорожно, не сразу осознавая, что подорвался и сидит на кровати, что в холодном поту, что Эмин, верный пёс, жалобно скулит рядом, утыкаясь мокрым носом в бок, боясь, что хозяину плохо совсем. А хозяину плохо. Плохо совсем. Плохо настолько, что рыдания не сдерживаются с тяжёлыми всхлипами.
Ещё ночь. Тёмная непроглядная, но даже на сотом этаже не избежать огней ночных фонарей, что служат Пекину солнцем в час ночи. Дым от сигареты или пар из-зо рта, что быстрее выходит в зимнюю стужу, разносится вдаль, развиваясь. Остаётся лишь горький привкус цитруса где-то в лёгких. Глаза ещё щипает мороз, но отрезвляет. Тело остывает, разум приходит в покой. Сердце никогда. Душа никогда.
У Хуа Чена скверный характер. А ещё природный дар, талант к искусству. Не важно какому. Но он его использует расточительно. Так считает Инь Юнь. Он так считает, но держит мысли при себе, в отличие от художественных критиков, которые при каждой встрече (очень редкой) начинают этот разговор. По крайней мере начинали. Их Хуа Чен шлёт в одно место между ног, своим острым языком. У Хуа Чена талант и этот талант с лихвой компенсирует его скверный характер. Ведь он гений, а гениям прощают многое.
Хуа Чен любит архитектуру, любит красивые дома, любит точные чертежи, и будь он мером города, к счастью всех художественных критиков и Инь Юя он им не является, построил бы самый красивый город во всей вселенной, который бы зарабатывал благодаря одним туристам круглый год.
Хуа Чен любит придумывать новые шедевры на плотной бумаге, чертить и вымерять высокие потолки, делать виртуозные колонны и арочные сплетения. А ещё Хуа Чен любит писать картины и ваять скульптуру из непокорного камня. Не пейзажи, натюрморты или марину, а людей. Точнее одного человека. А если быть ещё точнее, то человека в танце. Каждый раз в разном движении, каждый раз в новой позе. Хуа Чен любит без остановки, день за днём прописывать каждую мышцу, каждый изгиб, каждый мускул и впадину, но только каждый раз он остаётся недоволен. Мужчина считает, что не может передать красоту, лёгкость и грацию в бурной смеси с силой и непобедимостью, с волею.
Хуа Чен любит балет. А ещё Хуа Чен уже как 15 лет влюблён в приму-балерину. Но он видел её последний раз только с экрана своего плазменного телевизора несколько лет назад. И это воспоминание, это последнее воспоминание, разрывает его душу.
Ранний завтрак для него редкое событие, впрочем, как и сам факт завтрака, но сегодня почему-то потянуло. Потянуло на дешевый фаст-фуд в дешёвую бургерную. Но у Хуа Чена она самая дорогая, самая любимая. Посетителей пока немного. В основном это работники в ночную смену или водители такси, как можно догадаться. Внутри почти ничего не изменилось, разве что краска красная, кое-где вздулась и полопалась, но эти изъяны ловко прячут за небольшими растениями или старыми фотографиями купленными на блошинном рынке.
Хуа Чен делает заказ один неизменный каждый раз, садясь на такое же неизменное место. Повезло, что оно свободно. Смотря в окно, подперев рукой подбородок, мужчина вглядывается в начавшийся снег. Новый год уже скоро. Уже скоро как пятнадцать лет с первой встречи. Хуа Чен замечает краем глаза форму официантки. Это уже женщина в возрасте, но не утратившая в себе игривость и обаяние. Она часто подмигивает детям и суровым мужчинам. Оставив тарелку с приборами и мягко пожелав приятной трапезы, женщина удаляется, деловито цокая каблучками.
Запах сыра со свежими помидорами проникает в нос и напоминает организму о голоде. Всё таки кофе и сигареты не лучшее питание на ночь, наверное. Откусывая сочный кусок, он прикрывает глаза, вспоминает сон. Такой же вкус, такой же запах, такое же место. Всё тоже, кроме одного. Печаль разъедает всё внутри, горло зудит от недавних слез. Хуа Чен уже не помнит, когда последний раз слезы подступали с такой настойчивостью. Завтрак проходит в тишине. Он в своих мыслях под звуки ненавязчивого джаза. Говорят, что мы видим жизнь только в детстве, остальное воспоминание. Возможно, это так.
Колокольчик на двери звенит резко. Слышится приветствие мягкое от официантки, а через несколько секунд тёмная фигура вальяжно садится напротив, закинув руку на красный диван, где потрескалась кожа немного.
—Не ожидал тебя здесь встретить. Тем более так рано, — Хе Сюань берёт пластиковое меню на столе, бегло смотря. На чёрных волосах тают снежинки, делая их ещё чернее. Стуча пальцем размерено по столу, будто стучит костью, он поглядывает чёрной бездной глаз на своего товарища, испытующе. То, что ему не прилетела колкость через ноль секунды, уже удивительно. То, что он сидит здесь с самого раннего утра, вполне себе объяснимо. И весьма печально. Весьма.
Хе Сюань шумно вздыхает, давя в себе не сдерживаемый порыв. Он заказывает много и сразу, не глядя в меню. Держит только чтобы успокоить дрожь рук.
— Сорока на хвосте принесла, что ты отказался от одного важного заказа. На тебя это похоже, однако участие в этом фестивале должно быть интересно, наверное? — Хе Сюань выгибает бровь, всё ещё держа меню и прокручивая в руке.
—В твоём случае нужно выражаться как «ветер принёс», а мои часы для приёма заказов и прошений прописаны на сайте, для особо одарённых есть ещё телефон Инь Юя. По всем вопросам обращаться к нему, — выученной фразой он парирует, вытирая салфеткой губы, а после глазом приковывая к месту сидящего напротив. Только взгляд его убитый, изнеможенный. Хе Сюаню почти больно смотреть.
Он знает обо всём, что тревожит его товарища по несчастью или же «спонсора». Они, вроде как, друзья, по крайней мере, Хе Сюань в первую очередь обратится к нему, если что-то случится, кроме ещё одного человека, но своего парня он хочет волновать в последнюю очередь. А Хуа Чен неосознанно понимает, что случись что, Инь Юй первым делом побежит к Хе Сюаню, как бы первый не боялся второго.
Приносят большой поднос с едой, расставляя на столе в напряжённом молчании. Хуа Чен уже закончил со своим чизбургером, вытирая руки салфеткой белой. Почему-то именно это блюдо самое любимое, но каждый раз он чувствует вкус всё меньше и меньше. Кофе с молоком в белой чашке он глушит горечь в горле. Горечь заливает горечью, но ему будто иллюзорно легче. На мгновение.
— А ты знал, — начинает внезапно Хе Сюань, окуная картошку в красный соус. — Харбин был одним из первых городов в Китае, где начали ставить балет?
Хуа Чен смотрит на него в тот же момент. В глазу зажигается то ли ярость, то ли беспокойство, то ли злоба на какой-то бессмысленный факт, который он знает и так:
—Ты сюда пришёл, чтобы похвастаться новыми знаниями? Или хочешь применить свои новые рычаги давления?
— Там остались исторические музеи и секции в которых чтут традиции классического балета и обучают всех желающих, — Хе Сюаню стоит обидеться на слова товарища, но он продолжает говорить. Если сейчас всю правду черноволосый выложит на столе, то при нынешнем отчаянии его одноглазый друг либо чувств лишится, либо Инь Юй будет разбужен безбожно рано в свой долгожданный выходной. А сюда тогда подключится тот, с кем совсем не хотелось иметь ничего общего. Уже потому, что его кулаки решают проблемы, а не голова кудрями усыпанная.
— У тебя сомнительные методы, — хмыкает собеседник и в его оскале клык блестит. При желании он может разорвать кого угодно. Хе Сюань может себе представить.
— Хуа Чен, — голос холодный звучит сейчас серьёзно. Хе Сюань от еды отрывается, смотря пристально, как акула готовая напасть. — Она там.
В глазу красном, где недавно лопались сосуды от слез, мерцает секундное промедление, сомнение услышанного, а после принятие и шок, заставляющий чёрную бровь подскочить на лоб, а нетронутый зрачок сузится до микроскопического размера, дрожа. Всё стадии принятия мелькают в лице, буря эмоций предстаёт перед ним. Слова то прыгают на язык, то также исчезают, растворяясь бесследно, будто капли дождя.
—По последним данным, она находится в Харбине уже как восемь лет под псевдонимом. Это объясняет, почему ни в одной базе нет информации про неё и почему…
—Откуда информация? — не слушая, спрашивает Хуа Чен опустив ставшую тяжёлую голову на ладони, локтями упершись в стол, словно проломит его сейчас. «Восемь лет назад» — уже это о многом говорит. Уже этот факт не может быть совпадением. Так хочется верить, так хочется поверить, но так больно снова ошибиться. Но он вполне готов стерпеть эту боль, что шрамами его душу украшает, слезами подушку пропитывает, криками разносится по квартире и огромным эхом. Если есть вера, надежда, хоть шанс, он стерпит, лишь бы любовь была жива, лишь бы она была там.
— Ветер принёс.
***
Бывшая станция на Китайско-Восточной железной дороге рядом с Порт-Артуром сейчас стала синтезом двух культур. Если что-то и приходило из Европы, то, наверное, первым делом достигало этого места. Места, где летом цвели сады с лавандой, разнося свой аромат за далёкие ли, и где зимой мороз колол шкодливо кожу, оседая инеем на тёплой дымке. Удивительный город Харбин был городом восточных сказочных китайских крыш и кирпичных стен, прочностью проверенной русской рукой. Если бы Хуа Чен не знал об этом городе, то, наверное, для него это было упущеннее сверх недалёкости. Однако, несмотря, что он архитектор, узнал мужчина об этом городе за тысячу киллометров совсем по другой причине.
Китайский балет родился в Харбине, как в одном из городов, где был впервые поставлен, тогда ещё пачки шили из холщовой ткани. Если глаза прикроет но миг, то вспомнит голос ласковый, что успокаивает его и отвлекает разговором. Вещает ему о балете, как о прекрасном танце, как и где он появился и как дошёл сюда. Мимолетно звучит в памяти город и тут пазлы начинают складываться, а сердце быстрее бьётся в надежде.
Каждый год, когда календарь на январе останавливается, проходит фестиваль Ледяных фонарей, где скульптуры из снега сделанные гигантский размеров возвышаются до небес. Участие принимают разные мастера, также как и туристы приезжают отовсюду, чтобы увидеть волшебный зимний мир воочию. Погрузиться в сказку и дотронуться до неё. Конечно приглашение не заставило себя ждать и уважаемого господина Хуа. Только сразу же получило от ворот порот. Под руку горячую попалось. Настроение тогда не было даже читать это письмо. А на тихие возгласы Инь Юя, отвечал что не любит одежду многослойную носить, при морозе сильном, да и ещё работать в этом, руки отмораживая. Здесь Хуа Чен не врал, раздражённо застегивая куртку с мехом на воротнике под которой теснился свитер цвета махагон.
Мороз искрился в ночном воздухе, кололся иглами и паром стелился, когда дышали. Найдя первое попавшееся такси, Хуа Чен забрасывает чемодан в багажник, ещё один берёт в салон. Говорит адрес гостиницы, набирая при этом номер нужный и подтверждая свой приезд, участие и все-все ознакомления. Приступать к работе нужно через несколько дней. Некоторые мастера наверное за недели приезжают, чтобы почву прочувствовать и эскизы сделать, а Хуа Чен через несколько часов своего секретаря до инфаркта доведёт тем, что не в Пекине сейчас заказ доделывает, а в Харбин улетел скульптуры снежные ваять. Но это только в кавычки стоит взять, на самом-то деле лишь одна причина есть, по которой сейчас мужчина здесь. И это причина ясна и Инь Юю как день.
Солнце встаёт достаточно поздно здесь. Всё ещё темно. Хуа Чен глаза открывает с трудом, замечая, что заснул за столом из дерева плотного лакированного над эскизами и инструментами. Где-то кусок глины беспомощно застыл так и не дождавшись идеи гения. Хотя чего, казалось бы, ожидать? Мужчина приехал лишь несколько часов назад сюда, перед этим взяв билет на первый рейс, а ещё раньше, после «завтрака» с Хе Сюанем, за считанные полчаса собрал чемодан с вещами и другой с материалами, подписал бумаги в это же время и договорился обо всём. А ещё корм своему чëрному терьеру оставил, что крутился вокруг ног, скуля, будто выпрашивая, куда хозяин уезжает. Инь Юю теперь нужно играть в игру накорми или будешь съеден сам, пока Эмин одноглазый будет на ноги наступать, чтобы быстрее насыпали корм. Хуа Чен протёр пальцами переносицу, вспоминая информацию, что обладатель бездонных глаз передал. Он надеялся за делом что-то придумать, что-то сообразить, куда идти в первую очередь сегодня, где искать, кого спросить, и за этими же тревогами провалился в беспорядочный сон прямо головой на столе в одной из комнат в гостинице. Нужно принять душ, привести себя в порядок, принять вид человеческий, а дальше ступать аккуратно, обращая внимания на мелочи, звуки, голоса. Ведь может оказаться, что тот самый голос, тот самый человек, находится совсем рядом, только голову поверни, только оглянись. Сейчас, когда она так рядом, нельзя пропустить, нельзя прогадать. Хуа Чен способен сейчас лишь подставить голову опухшую от малого количества сна, от перепадов давления под капли воды с закрытыми глазами и молить не зная кого, молиться не зная кому.
«Пожалуйста»
«Пожалуйста»
«Пожалуйста»
Надежда не угаснет, вера не потухнет, любовь будет вечной. Пусть даже больно, не эти чувства приносят боль, не они терзают его. Терзает печаль, терзает жизнь, и то что случается с нами, случаются люди, которые плюют на чувства и не уважают их. От этого страдаем мы, и тех кого мы любим. Хуа Чен знает это. Знает это, потому что любит настолько, возносит настолько, что не хочет верить, что его любовь причина страданий. Не верит в это и знает, что прав.
Хе Сюань может сколько угодно крутить у виска пальцем, Инь Юй сколько угодно может сожалеюще смотреть ему в спину, прося прощение за непотвердившуюся информацию. Не их спасли в детстве от печали и гнёта, подарив доброту и ласку просто так, бескорыстно. Не их закрывали грудью от страшных взрослых. Не их обнимали со спины, когда рыданье с отчаяньем разрывало грудь. Не их утешали голосом мягким и поцелуем в лоб лёгким. Не они потеряли это всё, без шанса спасти. У них есть те, кого они любят (но пока не признали это сполна), и они рядом. Хуа Чен любит и признаёт это, но его любовь далеко, где-то здесь в заснеженном городе, где солнца лучи настолько редкие, что люди забывают, что они есть. Где будто вечер и утро воедино сливаются и разницы нет. Здесь удобней спрятаться, скрыться от глаз людских, стать частью вечной тени забытой. Но Хуа Чен не забудет. Будет помнить всегда, храня кассеты старые и листы вырванные втихаря из журнала в киоске.
Шум фена заглушает мысли, мешает думать. Волосы чёрные вьются редко волнами непослушными, ложатся на плечи широкие. Чёлка глазницу пустую прикрывает, будто за кулисами прячет то, что от глаза осталось. Повязка не заставляет себя ждать, иногда ему самому отвратительно смотреть на себя без неё. Красная серьга блестит огнём. Волосы в косу небрежно собираются. Натягивая водолазку чёрную, он чертыхается. Надо было после всё одевать и волосы укладывать, теперь всё заново заплетать нужно.
Выходя на улицу, предлагают такси и лёгким жестом Хуа Чен отказывается. Прогулка на свежем воздухе не помешает голове, что сна здорового не знала очень давно. Идя по улочкам, которые едва-едва освещает солнце из-за туч густых, мужчина выдыхает шумно, и пар искрится в воздухе.
Архитектура поражает своим сочетанием, заставляет всматриваться в здания, чертя своей голове примерную конструкцию каркаса и фундамента. Ноги сами его ведут по улицам, петляя, то в одну сторону, то резко за угол. Хуа Чен запоминает дорогу и то, что попадается на пути, отмечая про себя детали.
За пол дня ни единой зацепки, хотя что он хотел? Идти по городу и чтобы любовь всей его жизни врезалась в его грудь, буквально? Он конечно удачлив, но видимо удача в жизни и в любви две разные вещи, и ему пора уже было прекратить ожидать встречи чудесной, как в каком-то сериале американском или дораме. Невольно смотря на часы серебряные под заказ, где выгравирована бабочка, как его личная подпись и знак, мужчина понимает, что уже обед и что сигареты сомнительный способ глушить аппетит. Поэтому затушив одну, он оглядывается по сторонам, ища что-либо похожее на место, где можно поесть нормально. Найдя на противоположной улице кафе-пекарню, он идёт туда, подмечая приятный запах и свой голод. Обычно Хуа Чен не доводит себя до изнеможения таким образом. Он человек, у которого есть деньги, а если есть деньги, то их нужно тратить, их нужно вкладывать либо в себя, либо в своё дело, чтобы впоследствии принесло оно ещё больше прибыли. Поэтому черноволосый не стесняется трапезничать в дорогих ресторанах, где он уже частый гость и на короткой ноге с шеф-поварами. Однако он и не брезгует скромными, но уютными кафе, где тихо, спокойно, и тебя никто не знает.
Заходя внутрь, его холодное лицо укутывает тепло и пряный запах с нотками арабики, щекоча нос и заставляя желудок урчать. Есть небольшая очередь у кассы и мужчина встаёт рядом, лениво рассматривая обстановку в пекарне. Он всегда берёт одно и тоже, поэтому ломать голову не приходится, как и смотреть в меню. Блуждая взглядом по витрине, видит только сладкие булочки и десерты. Сладкое на голодный желудок – не очень хорошая идея. Делая заказ и обводя зал взглядом, где можно сесть, Хуа Чен примечает место на широком диванчике нежно белого цвета. Рядом столик вроде как занят сложенным пальто и стаканчиком на столе. Расплатившись, он идёт к столику, желая занять место, но как успевает резко сделать шаг, повернув корпус, так чувствует удар несильный о свою грудь. Нельзя же так резко, не смотря по сторонам, поворачиваться, тем более в таком небольшом кафе. У темноволосого нет желания сегодня контактировать с людьми, если только до минимального уровня, поэтому он уже готов сухо извиниться, но опустив взгляд ниже, чем ожидалось, его единственный глаз готов покинуть глазницу.
Словно солнце появилось из-за бесконечной толщи туч, освещая всё вокруг, озаряя мир своим золотым сиянием. Обрамленное шёлковыми волосами, как кофе с молоком, где иногда блестят золотые прядки, переливаясь в зареве янтарных глаз, тонкое лицо с аристократично белой кожей сейчас смотрит на него, и, кажется, сердце забывает как биться. Глаза украшены длинными ресницами, что при моргании подобны взмаху крыльев бабочек. А губы немного алые и такие нежные, приоткрыты немного в неловком вздохе. У Хуа Чена слова пропадают из головы — в темечко словно стрела попала. Теперь Хе Сюань будет ногти грызть, ведь Хуа Чен встретил любовь всей своей жизни, как в сериале.
Девушка тут же отстраняется, извиняясь и заправляя выбившуюся прядь волос. Хуа Чену остаётся глазами хлопать, а после пощечину себе залепить знатную мысленно. Не успевает он и слова связать и юная особа ускользает, оставляя его, но ненадолго. То место за столиком рядом её. Бариста ставит напиток на барную стойку, сообщая о готовности заказа и вырывая Хуа Чена из мыслей. Он трясущейся рукой забирает стаканчик и берёт несколько пакетиков с сахаром, чтобы мысли в порядок привести. А после псевдоуверенной походкой идёт к столику, что заприметил. Может снаружи и не скажешь, но внутри него сейчас всё дребезжит, а самообладание на нуле.
—Здесь не занято? — звучит его голос немного хрипло, намеренно или нет, неся в интонации напускную вальяжность с уверенностью.
Девушка не сразу понимает, что к ней обращаются, отрываясь видимо от ежедневника, который она читала и ручкой быстро что-то записывала.
—Нет, — улыбается она, оглядевшись по сторонам, а заметив, что это тот самый человек в которого минуту назад влетела, в её улыбке проскальзывает немое извинение.
Молодой человек садится рядом на диванчик, просто за другой столик, ставя стаканчик с кофе и тарелку с салатом. Это единственное, что было не сладкое из всего. Хуа Чен готов на месте провалиться. Вот он, а вот рядом, руку протяни, любовь всей его жизни, которую он искал пятнадцать лет. И что теперь? Он так долго представлял как они встретятся, в разных ситуациях, в разных местах. Он продумывал диалог, свою интонацию, взгляд, речь, а что теперь? С чего начать? Как диалог завести? Что сказать?
Хуа Чен стаканчик буравит взглядом, руки пытаясь занять крышкой. Сахара засыпает немерено, только чтобы успокоиться, только чтобы волнение согнать и подумать, как разговор завести. Ведёт себя как подросток какой-то, а не мужчина.
— Если в конце Ротбард погибнет, то лучше это обыграть на сцене, — тихий шёпот доносится до него, почти уловимый, но слышемый, потому что говорит
она.
— Имеет ли смысл обыгрывать смерть, если всё равно она будет? — он отвечает чуть погодя, тут же отвешивая себе посчечину в который раз за эти десять минут. Что это вообще за тема для разговора? Неужели нельзя было блеснуть своим умом в другом направлении? Наверняка сейчас, она посмотрит на него с недоумением и хорошо, если промолчит, а если в её взгляде будет раздражение?
Но ни раздражения, ни недоумения нет. Девушка поворачивает голову, вопросительно смотря, а после, улыбнувшись добро, отвечает:
— Вы правы. Но порой лучше не преподносить это так открыто, особенно детям.
— Детям? Так значит Вы ставите «Лебединое озеро» для детей? — Хуа Чен перемешивает листья салата, вливая оливковое масло, легкая дрожь охватывает руки.
—Вы знакомы с этой постановкой? —девушка смотрит почти с восторгом и удивлением на своего внезапного собеседника.
Конечно он знаком, и лично знаком с принцессой лебедь, что была под маской Одетты. Но тут немного резко обладательница золотых глаз отстраняется. Такая перемена Хуа Чена волнует, он сказал что-то не то?
—Извините за мою настойчивость, просто я была удивлёна, — она смущённо отводит взгляд, почти стыдливо.
— Это мне стоит извиниться, что потревожил Ваши мысли. И да, я имел возможность и удовольствие наслаждаться этой постановкой.
—Правда? Вы увлекаетесь балетом? — блеск и интерес снова загораются янтарным огнём.
—Почти. Я предпочитаю называть это многогранностью, — Хуа Чен ведёт себя почти непринуждённо. «Растопырив павлиний хвост» — так Хе Сюань даёт название этому явлению. — Вы, как я могу полагать, занимаетесь балетом?
Как будто он не знает. У Хуа Чена желание двинуться резко, вцепившись надёжно в эти хрупкие плечи, прижать к себе, чтобы больше никогда не отпускать, наклониться на уровень её прекрасных глаз и почти сыпать вопросами: «где ты была?», «почему ты исчезла? » «что случилось?». Взывать к ней. Но он не может, не имеет права.
—Почти, — парирует девушка, по-доброму жмуря глаза, завораживая собеседника. — я хореограф, или балетмейстер, как будет удобно.
Улыбается она, нежно и радостно. У Хуа Чена внутри всё бабочками рассыпается, улетает куда-то далеко. Крупицы сознания должны хоть немного же оставаться.
— Я обычно тренирую подростков и детей, поэтому очень часто волнуйсь за постановку и её сюжет, чтобы он был прост и интересен для них, чтобы они были рады играть в ней, — девушка говорит, заметив молчание собеседника, восприняв это как приглашение продолжить, а не то, что сейчас сидящий напротив чувств лишиться.
— Вас любят дети наверняка, — чуть хрипло отзывается Хуа Чен, сжимая кулак.
— Не знаю, детей порой сложно понять, — в золотых глазах плещутся смешинки и небольшая неловкость. Не неприятная, скорее это скромность?
—На их месте я бы любил, — эти слова вырываются из уст бесконтрольно, словно крик души. Но это лишь малость того, что есть там внутри, кроме ран. Хуа Чен свои слова не сразу понимает, не осознаёт. Лишь несколько секунд проходит, он в шоке смотрит на девушку, боясь лишь одного. Отвращения на лице и холодности. Как он мог всё испортить? Как он мог такое позволить себе сказать? Молчание кажется длится бесконечно. — Мне жаль, я не это хотел сказать. Если мои слова прозвучали грубо или Вам неловко, прошу меня простить.
—Я рада, что Вы так считаете, — девушка улыбается искренне, смотря так радостно и, словно, с облегчением, на её щеках небольшой румянец. В этой улыбке нет неловкости или неприятного липкого смущения из-за ситуации, только некая благодарность.
Хуа Чен неотрывно смотрит и его губы трогает улыбка. Впервые за долгое время он улыбается так, а в груди тепло-тепло, как-будто солнце вышло из-за туч и греет всё лучами золотыми.
«Люблю»
Слова звучат глубоко внутри, отдаются эхом в ушах.
«Люблю»
Блестит на губах словами невысказанными, что готовы вырваться.
—Если кому и стоит извиняться, то только мне. Я заговорила Вас и теперь, и кофе и салат, наверное остыли.
Хуа Чен переводит свой любовный взгляд на стол, действительно, он не притронулся к салату совсем, если не считать выложенного улыбающегося лица на тарелке, и кофе, который пить невозможно из-за сахара.
—Не стоит переживать, я всё равно не хотел это есть, — он легко махнул рукой, будто это пустяк ничего не значащий, но увидев лёгкое беспокойство на прекрасном лице, продолжил. — я только вчера ночью прилетел, а ел последний раз тогда же утром. Совсем забыл сегодня позавтракать и отправился в город, а когда голод меня всё-таки одолел, зашёл сюда, но ничего кроме салата не нашёл. Думал, что в нём мясо хотя бы будет, а тут одни овощи. Аппетит как рукой сняло.
Всë это подавалось в такой манере, что без улыбки не взглянешь.
—Какой ужас, — прикрывая рот ладонью, девушка не знает, смеяться ей или плакать над этой «трагической историей».— Нет, правда, Вам наверняка было очень трудно, особенно с перелётом.
— Для меня это привычное дело. К тому же, если это всё была цена, ради одной долгожданной встречи, то я готов ещё вечность голодать, лишь бы она произошла, — почти шёпотом говорит он последние слова.
—Боюсь, исход будет печальным, — задумчиво кивает юная особа.
—И почему же? — тёмная бровь выразительно выгибается, а в голосе Хуа Чена звучит любопытство с лисьей усмешкой.
—Ведь вы умрёте раньше, — через секунду кареглазая прикрывает рот рукой снова, но теперь от ужаса сказанного, и в следующий миг её случайный безымянный собеседник начинает заливисто смеяться. — Извините, я не хотела это сказать, просто не подумала… Я не имела ничего такого.
—Вы отплатили мне моей же монетой, превосходно! — Хуа Чен впервые за долгое время смеётся так искренне.
Смеётся не из-за глупости того, кто купил его работы за бешеные миллионы, не потому что Хе Сюань поскользнулся на кафеле. Он смеётся, потому что его только что феерично отвергли, не задумываясь. Смеётся над своей неудачей, почти провалом. Ему утёрли нос и кто же? Девушка его мечты. Хочется смеяться до слëз, от этой ситуации.
Хе Сюань как-то сказал, что не будь Хуа Чен знаком с ней, то в жизни не обратил внимание. Что он создал образ в голове и влюбился в него, не в реального человека, что всё может быть совсем не так, как в его черепушке. В чëм-то «рыба» была права. Хуа Чен не ожидал ответа под дых. Но в тоже время он ничего не ожидал и от девушки и не имел никаких критериев. Любить человека и любить его образ — разные вещи, и легко запутаться в них однако. Уметь разделять эти две вещи важно. Но Хуа Чен никогда и не соединял их, просто потому что у него нет образа, есть лишь человек и вера в него, и его принципы. И Хуа Чен любил на протяжении пятнадцати лет человека из памяти, а не на кассете или в журнале, и теперь влюбился вновь. Нет, он влюбился ещё больше. Даже если бы он не знал её пятнадцать лет назад, то вряд ли бы вообще оказался здесь и сейчас, а если бы и оказался, то влюбился бы с первого взгляда, когда они столкнулись. Он, вероятно, рожден, только для того, чтобы влюбиться и любить её.
— Простите, я сказала не подумав… Я не это имела ввиду, — из головы едва ли дым не парит, на щеках небольшой румянец, а глаза прикрыты ладонью.
—Что Вы, что Вы, это было забавно, — мужчина пропускает несколько смешков, а после его губы снова озаряет улыбка, и он немного лукаво, не без нежности, смотрит на девушку.
Погодя немного, златоглазая немного шуршит крафтовым пакетом, разрушая повисшее молчание, а после достаёт круглую булочку, от которой идëт ещё пар горячий, донося до острого носа приятный аромат.
—Вот, угощайтесь, — она протягивает изделие, что завернуто аккуратно в бумажную салфетку, под удивлённый взгляд мужчины. — Здесь продаются очень вкусные маньтоу с мясом, только их быстро все раскупают. Вы сказали что не ели давно, а это не очень хорошо, поэтому угощайтесь.
—А как же Вы? — Хуа Чен не берёт булочку, а только переводит взгляд на девушку, брови хмуря.
— У меня ещё одна есть, поэтому не переживайте, — она улыбается вежливо, продолжая протягивать руку. — Извините, я не подумала. Вам некомфортно принимать еду с чужих рук? — собираясь уже убрать булочку, её останавливают, беря маньтоу.
—Нет, всё в порядке, — голос Хуа Чена звучит приглушенно и почти смущённо. Что за нелепица происходит? — Спасибо.
Хуа Чен смотрит на девушку с улыбкой и бьющейся благодарностью, с невыразимыми чувствами.
Она неизменна. Сколько бы лет ни прошло.
Внезапно раздаётся мелодичный звонок и волосы цвета сахара тростникового немного качнулись под внезапным движением их обладательницы.
—Извините, мне уже пора идти, — девушка выключает мелодию на телефоне и начинает собираться.
Пока она в сумку укладывает ежедневник и пальто тёплое берёт, Хуа Чен в себя приходит и с волнением смотрит как ускользает белой птицей надежда. В голову не приходит ни одной идеи и способа остановить время, замедлить его ход, поэтому он идёт на отчаянный шаг, за который в пору ему будет дать посчечину звонкую.
— Прошу, постойте, — он встаёт с дивана, подходя к уже накинувшей на себя пальто девушке, — я работаю скульптором сейчас над одним важным проектом и Ваш образ подходит как никто другой. Могу ли я попросить стать Вас моделью на несколько дней? Всё будет оплачиваться, каждая минута.
Хуа Чен почти умоляюще смотрит и протягивает свою личную визитку красного цвета с серебряной окантовкой, где только его номер:
— Это мои контакты, если есть сомнения, — мужчина сжимает кулак свободной руки.
Девушка стоит и хлопает глазами, видимо не до конца понимая слова собеседника.
—Я не могу обещать… Точнее, у меня нет опыта в этом, я не уверена, что подойду Вам.
—Пожалуйста, подумайте. Я обещаю, что это конфиденциально, — Хуа Чен делает глубокий вдох. Он был готов к отказу, но он, также, не был собой, если бы не боролся.— Даже если не захотите, прошу, дайте мне знать об этом. Но, пожалуйста, подумайте.
Хуа Чен редко о чём-то просит так и это слово звучит сокровенно. Он не смеет поднять взгляд, уже ожидав отказ, как приговор. Но через мучительные секунды звучит ответ, неловко, почти смущённо:
—Хорошо, я подумаю об этом…
Впервые за всё время девушка осознаёт, что и не знает как зовут случайного посетителя, за разговором с которым время незаметно прошло. Видя небольшую заминку на утончённом лице, Хуа Чен, ахая про себя и одаривая снова пощечиной, называет давно забытое имя:
—Зовите меня Сань Ланом, —говорит он.
Златоглавая немного молчит, смотря на мужчину, будто снова ожидает какую-то шутку, но видя его серьёзное лицо, где проскальзывает очень хорошо замаскированное волнение, она представляется сама:
—Моя фамилия Се, а имя Лянь.
***
Хуа Чен не помнит, как он добирается до гостиницы. Как заваливается в номер под нескончаемую трель телефона. Он один раз с безудержной надеждой смотрит на экран, но найдя там знакомый номер, швыряет смартфон подальше, а сам падает на кровать. Перед тем, как провалится моментально в сон, Хуа Чен ещё раз прокручивает события дня и на бледных скулах, появляется румянец красный. Лицо словно горит, сердце бьётся как угорелое, а в душе стелятся бутоны цветов, распускаясь на горах горя и печали. На самой вершине, пробиваясь сквозь почву тревог, цветёт эдельвейс.
