Первый снег

***

Иззи умер в день, когда выпал первый снег. Когда Стид думает об этом, ему кажется, что всё это чья-то затянувшаяся несмешная шутка. Это невозможно, это никогда не должно происходить с теми, кого ты любишь. Неожиданная, нелепая, ненужная смерть — Иззи пишет, что скоро придёт домой, и исчезает. Стид ищет его всю ночь. Он кружит по району, растерянный, под пронизывающим ветром, раз за разом проходит по привычному маршруту Иззи, залазит в мусорные баки, разговаривает с людьми, заглядывает во все встречные магазины, рестораны и бары — и впустую. Ему страшно до окоченения. Он боится даже плакать. Он злится, и умоляет, и надеется, и очень-очень хочет, чтобы это было всего лишь недоразумение. Он хочет верить, что мир не настолько поганое место, чтобы отобрать у него Иззи. Мир оказывается ещё хуже. Он находит Иззи за соседним домом — в луже крови, остывшим, с выражением удивления в остекленевших глазах. Так нелепо. Так бесконечно странно. Не проходит ни дня, чтобы Стид не вспоминал ту ночь, и он всё ещё ничего не понимает. Как это может быть правдой? Как это могло произойти? Разве его любовь не должна была уберечь Иззи от всего зла в этом мире? После похорон он постоянно видит Иззи во сне. Каждую ночь он пытается догнать его, поймать за руку, найти его следы, остаться с ним ещё ненадолго, даже если для этого придётся пересечь полконтинента или отправиться в ад. Он никогда не видит перед глазами его мёртвое тело, и не оказывается в мире, в котором его нет. Он просыпается измученным, и в первые секунды душа его непонимающе трепещет — он не помнит, что Иззи уже мёртв и боится его смерти. Стид готов отдать что угодно, лишь бы провести в этом страхе всю жизнь. Но чувство это мимолетно — едва сон отступает, как вместе растворяется и боль. Стид ничего не чувствует. Он не плачет, не страдает, не ищет утешения — всё в нём застыло, онемело, превратилось в камень, и ему кажется нелепым о чем-то беспокоится, если все самое невозможное уже с ним случилось. Стид не избегает мыслей об Иззи, не убирает фотографии, не прячет его вещи — перепрыгивает через несколько ступенек и зависает в стадии принятия, не пытаясь найти опору. Он обращается к Иззи каждый день и не чувствует отчаяние, даже когда в тишине их квартиры по привычке зовёт его по имени. Общие друзья больше не спрашивают, как он себя чувствует — они знают, что он в порядке. Не верят или осуждают за глаза — Стиду безразлично. Ничего не имеет значения. Он убирает книгу, которую Иззи не дочитал, на полку. Он стирает всю его одежду и аккуратно складывает подальше, не желая притворяться, что Иззи она может пригодиться, не допуская даже мысли о том, чтобы позволить себе не смириться. Все мечты и фантазии он выкидывает, запирает на сотни замков, и отказывается идти на поводу у мимолетных желаний, продиктованных тоской. Стид убеждён, что если он не примет, что жизнь беспощадно бежит вперёд, то попросту сойдёт с ума. Перед Рождеством он составляет список того, что мог бы подарить Иззи, и покупает это для себя. Конечно, он не пакует подарки и не наряжает дом, это кажется ему насмешкой. На праздничные выходные он едет к Мэри, Дагу и детям. С ними хорошо: никто не строит кислых мин, не спрашивает, всё ли у него хорошо, и не избегает разговора об Иззи, когда Стид его заводит. Они не притворяются, не играют роли, не пытаются помочь; в их понимании это общая потеря, пусть и несоизмеримо разная, — и это они тоже не пытаются отрицать. В их гостиной с огромной ёлкой в углу, украшеной огнями и самодельными игрушками, Стид чувствует себя в безопасности, будто есть место, где он может спрятаться от бесконечного признания своего поражения. Лёд внутри идёт трещинами. Весь вечер они разговаривают о всякой ерунде, играют с детьми, смотрят смешные видео с животными и обсуждают завтрашний ужин. Когда дети уходят спать, они оставляют под ёлкой подарки для них, шёпотом обсуждая, кто что купил. Перед сном Стид находит в шкафу в прихожей шарф Иззи, забытый в их последний совместный визит, и забирает его с собой в комнату. Он прекрасно знает, что сдаётся, но вдали от дома скучает по Иззи намного сильнее и просто хочет, чтобы рядом было что-то ему принадлежащее. Стид прячет шарф в чемодан; ему стыдно закутаться в него, это кажется болезненно смешным и глупым, потому что не вернёт ничего назад и только сильнее растревожит и без того неспокойное подсознание. Перед сном Стид пытается вспомнить, как именно шарф вообще оказался в этом доме, и оказывается на это не способен. Он решает, что это к лучшему, и выбрасывает из головы, — это, в конце концов, не имеет значения и только сильнее его утомляет. Этой ночью ему вновь снится пустынная, засыпанная снегом улица, на которой он нашёл Иззи; они идут по ней вдвоём, крепко держась за руки, и Иззи раздраженно спрашивает, с чего Стид взял, что он умер. Когда он просыпается, в его ушах всё ещё звучит эхом голос Иззи. В этот раз Стид ждёт чуть дольше прежде, чем его чувства снова становятся каменными. Рождественское утро приятное и светлое, и нисколько не похоже на тьму его сна. Дети смеются, шумные и счастливые, и наперебой хвастаются друг другу подарками. Даг вертится у плиты и напевает что-то вполголоса. Мэри кутается в плед под боком у Стида, пока они смотрят банальную романтическую комедию, где всех неизменно ждёт счастливый конец. Стид чувствует себя почти так же, как до похорон, и это так странно, что он невольно представляет себе, что Иззи здесь, с ними, просто отсыпается после бессонной ночи и вот-вот спуститься к ним, ворча, что они слишком шумные. Он, будто в шутку, говорит об этом Мэри, и она берет его руки в свои тёплые ладони, чтобы разделить с ним его боль. Стид смотрит в экран телевизора и бессмысленно улыбается, не желая улыбаться, не чувствуя ничего, кроме опустошающей усталости от очередного скачка из неуловимого чувства желанного в реальность. Мэри спрашивает, как она может помочь ему, но у Стида нет ответа. Ничто в этом мире не способно ему помочь. Он знает, что это пройдёт, но сейчас он не чувствует себя человеком. Как продолжать жить без половины свой души? Стид забирает у неё свои руки и мягко благодарит. Он не хочет говорить об этом, не хочет открывать душу, не хочет ничего проживать. Если это его наказание за то, что он не сумел защитить Иззи, то так тому и быть. Он говорит Мэри, что всё в порядке, и отворачивается, потому что не хочет видеть безмолвное недоверие в её глазах. Но всё действительно в порядке, именно так, как и должно быть, когда теряешь единственного человека, которого когда-либо любил. Разве есть какой-то правильный способ прожить своё горе? Чтобы не продолжать разговор, Стид ловит пробегающего мимо Луиса и роняет его на ковёр, хихикая, когда он заливается визгливым смехом. Радость хрупкая, едва припорошенная спокойствием; в душе что-то без конца дрожит, как едва задетая струна, даже когда он обо всем забывает, когда растворяется в смехе своих детей или засыпает, слишком уставший, чтобы думать. Быть с людьми лучше, чем быть одному, но и этого недостаточно, чтобы вернуть себе умение радоваться. Чувства плоские и двумерные, накладываются на реальность, разобранные по частям; они удивляют его, они кажутся неприятными, как будто что-то внутри постоянно ждёт, когда же случится чудо, — бессмысленно. Он звонко целует Луиса и выпускает, позволяя ему победить себя. Альма останавливается над ними, фыркает и говорит, что они дураки, и они, переглянувшись, единодушно тащат её к себе. Их куча-мала такая шумная, что с кухни выглядывает Даг. От смеха у Стида по вискам текут слёзы, и он, отфыркиваясь, трёт глаза руками, чтобы унять жжение за веками. Альма обнимает его за шею и тихонько спрашивает, почему он плачет; этого могло быть достаточно, чтобы переступить грань, но Стид не позволяет этому произойти. Он улыбается и говорит, что иногда радость тоже может выражаться слезами. Альму это успокаивает. Она ещё не знает, что счастье порой причиняет большую боль, чем горе. После завтрака Даг берёт его с собой на ферму. Они едут через слегка припорошенные снегом поля на его стареньком фургоне, и Стид бездумно рассматривает деревья, блестящие в солнечном свете. Солнце висит низко, холодное и далёкое, и, если прищурится, можно разглядеть тусклый ореол вокруг диска, скрытый за серой поволокой. Это безмолвие вокруг, иллюзия вечности кажется Стиду долгожданным успокоением; сердце его тоже молчит, и он на полчаса проваливается в безвременье. Даг не трогает его всю дорогу, и Стид благодарен ему за чуткость. Перед тем, как выйти из машины, Стид останавливает его и говорит, что очень рад, что Мэри наконец нашла то, что искала. Стид никогда не был для неё хорошим мужем — и никогда не пытался, потому что они не были созданы друг для друга. Лишь когда они с Дагом идут по хрустящему от инея гравию к ферме, Стид понимает, что это звучало, как прощание. Он очень надеется, что Даг не станет говорить об этом Мэри; у Стида нет в планах прощаться, он не собирается ничего с собой делать, он слишком труслив и слаб для этого. И у него есть дети. Он не самый лучший отец, но он знает, что у него есть ответственность перед детьми и что он уже не принадлежит только себе с тех пор, как на свет появилась Альма. Он не хочет, чтобы их ранним воспоминаниями, связанными с ним, стали похороны. Стид отлично знает, что чувствует ребёнок, которому не хватает родителя; он не помнит маму, но скучал по ней даже тогда, когда ещё не понимал, что это такое — скучать. Даг идёт управляться с делами, а Стид сворачивает к конюшням. Это ферма его семьи, но после развода он оставил все Мэри, потому что никогда не любил ни одно занятие, которое было связано с физическим трудом. Что он действительно любит, так это лошадей. Когда он рос, они были его единственными друзьями, и теперь ему кажется естественным прийти к ним в своём несчастье — в глубине души он надеется, что они посмотрят на него своими большими, умными глазами, и заберут часть той ноши, которую он тянет. В конюшне тепло, знакомо пахнет мускусом, навозом и сеном. Стид стягивает перчатки и первым делом идёт к пегой изящной лошадке, которую Иззи любил больше всего и которую Мэри ему подарила, когда поняла это. Стид долго-долго гладит её по гладкой шее и никак не может заставить себя сказать ей, что Иззи больше не придёт. В этом, конечно, нет никакой нужды, но Стиду кажется, что это будет правильно. Когда он всё-таки находит нужные слова, то думает, что ни одно животное в мире не поняло бы, зачем Иззи убили. Стид тоже не понимает. Мир кажется ему таким беспощадно нелогичным. Он не питает иллюзий насчёт человеческой природы, но ему сложно понять, какими путями идёт сознание того, кто выбирает насилие. Стид с детства не понимал, почему желание уничтожить порой сильнее, чем созидать; не понимал ненависти, грубости, неприятия — всё в людях казалось ему прекрасным, но ему пришлось научиться защищаться, приспосабливаться, жить в мире, где проявление чувств было лишь сентиментальной слабостью, которая вызывала лишь презрение. Как так вышло, что ненависть и злость кажутся людям большей силой, чем слезы и сострадание? Смерть Иззи ничего не принесла в этот мир, никому не помогла. У него не забрали ни деньги, ни телефон, ни кольца — ничего, что могло бы хотя бы объяснить, почему кто-то поступил так жестоко. Его просто вырвали из этого мира — за раз разрушили сразу две жизни, и никто не понёс за это наказание. Стид и не собирается бороться за справедливость. Ему безразлично, да и он в неё не верит. Борьба за эфимерное желание как можно дольше оставаться в одном мгновение между болью и осознанием не вернёт Иззи, ничего не исправит и даже не сделает мир лучше. Он сломанный человек, и он очень устал. Разве он может ещё что-то изменить? Лошадка слушает его внимательно, чуть подергивая ушами, но печаль в её глазах очень далекая, непонятная Стиду. Он замолкает, искра смысла быстро в нем гаснет, когда он понимает, что ей не нужны ни признания, ни слова, ни объяснения; они нужны ему, но он никогда не получит то, что желает, даже такую малость. Он отстраняется, возвращается в свой кокон, — убирает конюшню, моет лошадей, вычесывает, кормит, поит, разговаривает с ними, но больше ни о чем не думает, запирая свои отчаянные вопросы там, куда не сможет дотянуться. Они с Дагом, уставшие, но как-то неправдоподобно оживленные, как люди, старающиеся скрыть свои чувства, возвращаются домой только к ужину. В этот раз по пути они говорят обо всем на свете, не касаясь ни одной важной темы, и подшучивают друг над другом, выпрыгивая у дома из фургона. Мэри готовит — их встречает запах пирога, горячего хлеба, жареных овощей и кофе. Стид прячется вместе с детьми в самодельном шалаше, увешаном гирляндами хлеще, чем ёлка, и весь час до ужина слушает их наивные, славные сказки, где всё и всегда заканчивается победой добра над злом. Стид видит в детях себя, и мысленно обращается к Богу, если Он все-таки есть, никогда не отбирать у них этой веры в справедливый хороший мир, никогда не причинять им боль и не сминать их душу. Он думает, что сполна уже заплатил и за себя, и за них, чтобы его молитва была услышана. Вечером, когда дети уже спят после праздничного ужина, они сидят с Мэри на крыльце у её мастерской, и она тихо плачет, прислонившись к его плечу. Стид гладит её по тонким пальцам, лежащим у него на запястье, и молчит. Ему нечего ей сказать, он не сможет её утешить, в этом и нет нужды. Он знает, что Мэри не ждёт от него никаких слов. Ему попросту жаль, что эта боль принадлежит и ей тоже; ему хочется защитить её от этого, но в то же время это делает его горе естественным. Он не может объяснить это, но мысль, что и она тоже любила Иззи, что она растеряна и не больше, чем Стид, понимает, как такое могло случиться, в какой-то мере успокаивает его сердце. Даг приносит им чай, садится рядом и курит. В молчание они смотрят, как покрывается инеем лужайка перед домом и как тёмный дым от сигарет смешивается с паром, поднимащимся от кружек. Тишина гудит где-то под рёбрами, но это неплохо. Как и утром в машине посреди поля, Стид чувствует глухое удовлетворение. Дело ли в том, что рядом с ним люди, с которыми можно молчать, или в том, что у него больше, кроме них, действительно никого не осталось, но его сердце сжимается от любви. Ему остаётся лишь удивляться, откуда в нем ещё осталась на это смелость. Эти чувства остаются с ним, даже если остальные похожи на камни, тянущие его своим весом вниз. Любить их значит признавать и их смерть так же, как и жизнь, и принимать, что она неизбежна. Но это не кажется ему таким страшным. Он вспоминает свои сны и чувства, которые они в нем вызывают, и понимает: страх перед будущим лучше, чем наступившее будущее, — он лишь означает, что сейчас всё хорошо. Стид смотрит на Мэри и Дага, на то, как они безмолвно общаются взглядами и прикосновениями, и думает, что, должно быть, он сможет найти в них хоть каплю радости, отчужденной от его потери. У него просто нет выбора — он не смеет надеяться, что какая-нибудь случайность вмешается, чтобы забрать его жизнь. Он не такой человек, которому она предписана, он слишком неважный и маленький, чтобы надеяться оставить какой-то значительный след во вселенском порядке хотя бы своей смертью. Вот Иззи, очевидно, такой человек. Был таким. Они расходятся глубокой ночью, едва произнеся за весь вечер хотя бы дюжину слов. В коридоре на втором этаже, куда они, усталые, поднимаются сразу, не убирав бедлам в гостиной и в кухне, Мэри ловит Стида за руку и целует в лоб, вынуждая нагнуться к себе с лёгкой, почти шутливой улыбкой. Он гладит её по мягким волосам прежде, чем выпрямиться, и кивает в благодарность. В пустой серой комнате, оставшись в одиночестве, он отгоняет от себя тоску воспоминанием о прикосновение её губ, достаёт из чемодана шарф Иззи, укладывает его на подушку и непривычно скоро проваливается в сон. До самого утра ему впервые за всё время ничего не снится. На следующий день Мэри и Даг зовут его в парк развлечений, но он представляет, как шумно и ярко там будет, и отказывается, хотя не хочет оставаться один. При свете дня все кажется не таким, как прошлой ночью; он не думает обижаться на них за то, что они хотят развлечь детей, и лелеет мысль о том, что это тоже своего рода дать возможность жизни идти своим чередом. Стид шутит, что за ним приглядит их кошка, и запирает за ними дверь. Когда звук мотора затихает, он жалеет, что не поехал с ним. В одиночестве он жаждет забвения. Это значило бы стереть свою грусть, это значило бы остановиться, прекратить бежать туда, где, кажется, станет легче. Он двигается от прошлого к настоящему, от одной стены к другой, ищет себе занятие и раздвигает границы сознания, чтобы найти хоть один уголок покоя, но тоска такая огромная, что ему кажется, будто она наполняет комнату и звенит, едва слышно, но чётко, сводя его с ума. Ничто больше для него не будет как раньше — и это вызывает в нём странный трепет удивления, граничащий с негодованием. Стид никак не может принять, что в этой жизни они больше с Иззи никогда не встретятся, куда бы он ни отправился. А будет ли другая? Измученный, в попытке сбежать от себя, он засыпает на диване в гостиной, а просыпается с чувством, что время нелинейно, что он мог бы отмотать его назад, если бы сумел найти ту часть вселенной, где стоит эта огромная временная мельница, перемалывающая жерновами смерть. Он хватается за это чувство, не открывая глаз, тянется за знакомыми ощущениями, за запахами, проваливается в колодец своих воспоминаний, и тут же, растерянный, оглядывает проявившуюся вокруг реальность. Так с ним почти всегда. Стид ждёт, когда же он привыкнет, и подспудно понимает, что этого не случится. В детстве он терялся в своих представлениях о реальности: порой он не помнил целые месяцы, но зато прекрасно, в красках, мог описать то, что придумал. Со временем он внутренне потускнел, устал, его мысли стали занимать более приземленные вещи, и, даже мечтая, он обычно не заходил дальше представлений об идеальных отношениях. Потом в его жизни появился Иззи, и мечтать он начал о всяких нелепицах вроде домика у моря, и внуках, и тихой старости вдвоём. Поначалу Иззи боялся его мечтаний, но со временем, исподволь, Стид научил его и внушил мысль о том, что желание счастливого будущего — не слабость и не грех, который нужно из себя выкорчевывать. Даже теперь Стид не думает, что ошибался, хотя мечты ранят его — сны терзают его разум, а смутные прерывистые ощущения, ожидания чего-то, что никогда не случится, волнуют и расстраивают. И все же это лучше, чем жить во тьме, в постоянном безнадёжном ожидании завтра, в котором не становится легче, как бы сильно не было это желание. Стид собирает душу по частям, поднимается и шагает на кухню. Готовка его успокаивает, а то, что в этот раз ему есть кому готовить, добавляет смысл этой маленькой блажи. Большая серая кошка по имени Кали запрыгивает на столешницу в метре от него и внимательно следит, как Стид шинкует мясо и овощи. Он подкидывает Кали маленькие кусочки мяса и мысленно хихикает, вспоминая, как всегда возмущался Иззи, когда Стид так втихоря поступал с их котом. Третий кусочек Кали не ест, а мотает лапкой туда-сюда по столу, и какое-то время Стид бездумно наблюдает за ней, чувствуя себя так, будто кошка и вправду за ним приглядывает. Чувство, будто он теряется в реальности, которая ему не принадлежит, становится невыразимо тусклым, и сменяется коротким облегчением. Семья возвращается слишком рано для тех, кто должен был наслаждаться выходными в парке, и Стид немного журит их. Мэри слабо улыбается, очевидно, радуясь, что он выглядит так, будто в порядке, и в глазах её отражается целый океан противоречий. Стиду почему-то хочется попросить у неё прощения, но он всё сводит к шутке и протискивается мимо неё в прихожую, чтобы подхватить на руки сопротивляющуюся Альму, лицо которой разукрашено аквагримом. Он смотрит своей дочери в глаза, наслаждаясь её визгами и смехом, и едва понимает, как может желать стереть эту прекрасную, мимолетную радость, её счастье, её объятия лишь ради того, чтобы вернуть всё назад. Стиду стыдно, что этого для него недостаточно, и всё же это правда. В этот миг ему кажется, что он заслуживает то, что получил, и лишь усилием воли он продолжает играть свою роль, чтобы не дать никому понять, как он устал. Когда позже вечером он читает детям сказку, он не может отделаться от чувства, что Альма всё прекрасно понимает и видит его насквозь. Стид благодарен ей за то, что она позволяет ему быть несовершенным и всё ещё смотрит так, будто он имеет значение. Тем же вечером он понимает, что ему пора домой, и он уже не может избавиться от этого чувства. Что-то тянет его, безудержно, превращая в пустоту то, что ещё недавно звенело; Стид не знает, хочет ли уезжать, но он чувствует себя пустым и уставшим, и почему-то одиночество кажется ему защитным костюмом, в который он может залезть и на время спрятаться от чужих чувств, которые теперь для него почти невыносимы. Он держится ещё два дня прежде, чем попросить у Мэри за это прощение. Она не осуждает его, но молчит и смотрит всё тем же глубоким, потерянным взглядом человека, который чего-то очень боится, но не знает, как это выразить. Стид мог бы помочь ей, но у него нет сил, и он только обнимает её на прощание прежде, чем сесть в машину. Она шёпотом говорит, что всё в порядке, и за веками у Стида, не проливаясь, собираются слёзы, которые он прячет за улыбкой. Всё в порядке. Дом скрывается за поворотом, и Стид даже дышит свободнее от облегчения. Он включает радио и мчится по почти пустому шоссе с подтаявшим у обочин снегом. Мысль о доме, о работе, о возвращении во всё привычное не тяготит его. Лишь когда машины начинают попадаться на его пути все чаще и чаще, Стид внезапно понимает, что за чувство гонит его домой от тех, кого он так любит и кто тоже навсегда останется частью его сердца. Дома — его воспоминание об Иззи. Там всё принадлежит им, там везде остались их общие следы, и Стиду кажется, что он касается Иззи, когда берет в руки его чашку, или что он обнимает его, когда ложиться рядом с его подушкой. Это прекрасное чувство, напоминающее о горе и о счастье, именно то, что позволяет ему чувствовать себя правильно. Не половинкой чего-то, не тем, кто ищет, куда бы приткнуть остаток своей жизни, а человеком, которому просто чертовски неповезло. Стид тоскует по Иззи вдали от дома. Он тоскует по нему всегда, но там, где они были счастливы, где все усеяно призраками их разговоров и прикосновений, становится чуть легче принять, что всё это теперь останется его воспоминанием. Стид жаждет даже большей боли, если будет каждый день видеть подтверждения того, что с ними когда-то случилось столько хорошего. Может быть, он заплатил за это непомерную цену, но это точно стоило того, чтобы заплатить. Мысленно Стид благодарит Иззи за то, что он был с ним, и не может сдержать слёз, останавливаясь на перекрёстке. Красные и зелёные огни расплываются в свете фар, подернутые флёром мерцающей всюду влаги, и Стид поспешно смаргивает её прежде, чем тронуться с места и свернуть на свою улицу. Красивый зимний вечер поёт для него вспышками фонарей и встречных фар, теплом жёлтых квадратиков окон, мерцанием гирлянд, — он чувствует, что возвращается домой, и душа его, наполненная этим светом, оттаивает. Радость, особенно неповторимая, и правда иногда причиняет большую боль, чем горе. Но в ней же и освобождение, надежда, что однажды будет не так больно и что эти прекрасные воспоминания останутся лишь чередой историй, который он сможет рассказать. Он глушит мотор у их дома, выходит из машины и смотрит наверх, в окошко квартиры на третьем этаже, отражающее огни большой улицы на другой стороне квартала. Откуда-то из глубины двора доносятся громкие голоса и смех гуляющих подростков, но этот звук далёкий и пустой, такой же, как кажущаяся темнота места, которое столько лет делало Стида счастливым. Мир действительно поганое место, раз его любовь всё-таки не уберегла Иззи от зла, но Стид прощает его. Он не хочет, чтобы обида и боль испортили то, что у него ещё остаётся. Он не смог бы передать, как это важно, даже если бы захотел. Крупными хлопьями кружится в свете фонарей снег, свежий и чистый, прогоняющий в сторону влажный мороз, и Стид подставляет ладонь, рассеянно наблюдая, как снежинки тают на его коже. Прежде ему казалось, что он не сможет прожить и мгновения без Иззи, и все ещё отдаленно удивляется, как так вышло, что он не умер за ним в тот же миг, но этот вопрос звучит всё тише и тише. Может, и умер, — Стид не знает, как выглядит ад, но если это ад, в котором ему оставили хотя бы воспоминания, то это прекрасное место. Он поднимается наверх, на ходу вытаскивая из кармана ключи, и в гулкой пустой тишине слышит своё взволнованно бьющееся сердце. Запах, вещи, идеи, надежды, мечты, счастливые мгновения, — всё на месте, как и прежде. Стид прислоняется спиной к двери и улыбается. Он думает о том, что отдаёт себя на заклание боли, с которой никогда не сможет справиться, и это удивительным образом растворяет пустоту в его груди. Он думает, что всю оставшуюся жизнь будет бежать по следам Иззи в попытке его догнать в каждом своём сне, в каждой радостной мысли, — везде он будет искать его и никогда не остановится. Он никому не смог бы объяснить, как просто было принять это; всё равно, что признать, что время действительно циклично, что он сможет вернуться назад, сможет повторить каждое мгновение, прожить его заново и свернуть на тот путь, где не было страдания. Может, где-то там, на очередном повороте временной спирали, Иззи всегда будет ждать его. Стид садится на тумбочку в прихожей и смотрит на ключи Иззи, так и оставшиеся висеть в ключнице. Здесь, в этом доме, пространство которого насквозь соткано из их близости, проще простого верить, что где-то есть мир удивительных иллюзий, и что в этом мире, где нет боли и предательства и нет людей, убивающих друг друга, существует чувство, которому нет названия, и оно намного сильнее любви.

***