23.02.1968
Снова митинги. Кажется, я мог бы пересчитать на пальцах одной ладони дни, когда хотя бы один уголок Франции не был охвачен бунтами. Хёнджин даже как-то шутил, что вечный двигатель изобретён, потому что эти самые бунты подпитывают друг друга, и если один затихает, то второй в самом разгаре и где-то ещё назревает третий, готовый перенять эстафету. Хаотичный и стихийный характер событий поражал. Казалось, что всё задуманное получится, ведь вся страна дышала революцией. В тот день студенты снова выступали за свою сексуальную свободу. Они требовали равного доступа в мужские и женский общежития. И дело было даже не в юношеской озабоченности: им не нравился сам факт наличия запрета. «Запрещено запрещать» твердили они. Казалось, если запретить им пить по утрам зелёный чай, они соберут своё Парижское чаепитие и утопят всю страну, лишь бы получить свою заслуженную свободу. Тем временем моё сердце переживало личную смуту. Я считал свою жажду того поцелуя секундным порывом и жаждой иного толка: более громкой сексуальной революцией, акцией в том творческом смысле, когда она перерастает в перфоманс, в молчаливое заявление, в спектакль, где только самый внимательный зритель увидит посыл и прочитает метафору. Я никогда не верил в любовь с первого взгляда, оставляя её на забаву книжным героям и подростковым мечтам. Мне казалось, что в любви стабильной, долгой и спокойной нет места фантазиям. Больше верилось в размеренное постепенное узнавание, привыкание и уважение, которое развивается долгие годы. Внезапную вспышку, ослепляющую всё разумное, я воспринимал как что-то нереальное, кинематографичное, подходящее лишь для киноэкранов, привыкших приукрашивать действительность. Однако каждый поцелуй Хёнджина — ярчайшая вспышка. В каждом тёмном коридоре, в каждом углу его прокуренной комнаты, в каждом мимолётном взгляде и каждом лёгком поцелуе на прощание я вспыхиваю.17.03.1968
Кажется, того поцелуя я желал с момента, как взял кисть из рук Хёнджина. Да, я всё время думаю об этом моменте, прокручиваю его в голове. И даже это я не могу назвать пресловутой любовью с первого взгляда, какой её описывают в романах. Это не было похоже на бабочек в животе от вида шелковистых волос, взметнувшихся от дуновения ветра и аккуратно обрамивших красивые черты лица. Хёнджин был определённо красив, глупо это отрицать. Но больше меня поразил огонь в его глазах. Казалось, стоит ему моргнуть и искры полетят, подпаляя старый ковёр. Но он моргал, говорил, улыбался, а жар был только во мне, и сейчас я могу сказать наверняка, что в ту нашу первую встречу я испытал совсем другую любовь с первого взгляда. Это была любовь к человеку, который разделяет твои мысли настолько, что от восторга хочется отдать ему всего себя. Это был общий взгляд на мир, общее желание борьбы. И всё же меня определённо это смущает. Смущает не как молодого человека, который вдруг испытал такой порыв к товарищу, к другому мужчине. Я много думал, как я должен реагировать, и ожидал, что наваждение пройдёт. Но с тех пор не было ни дня, когда Хёнджин не целовал меня и я не дарил ему поцелуи в ответ. И не было ни дня, когда я бы сомневался в себе и своих чувствах. Вот что смущало — полное принятие и ощущение правильности. Мой мир не перевернулся, кризис не настиг меня. Я всё так же тянулся к нему как к единомышленнику, как к другу, как к тому, кого хотел бы видеть в своей жизни всегда. Единственное моральное смятение, что меня волнует — это его отсутствие. «Беги, товарищ, за тобой старый мир!» — сказал мне Хёнджин, когда я поделился с ним своими мыслями. И я снова задумался. Мы всё ещё бежим «от», мы всё ещё действуем от противного. Неужели наши чувства действительно перфоманс? Неужели нашей истории суждено остаться сомнительной постановкой, фарсом в революционном театре? Я совсем не понимал, куда мы бежим, что ждёт нас за жаркими поцелуями и объятиями. Я чувствовал себя слепым котёнком, который тычется в мягкое и тёплое, не понимая, зачем, что дальше, какое логическое продолжение и чем всё закончится. Хёнджин отвлёк меня очередным поцелуем. Кажется, он нашёл, как выбивать из моей головы все мысли разом, потому что мне хочется только жмуриться и обнимать крепче, чувствовать его ладони, горячие даже сквозь одежду, вдыхать табачный запах его волос и не думать больше никогда. Я ощущал его везде, он занимал все мои мысли. Я больше не думал, за что бороться, я лишь хотел, чтобы его глаза горели всегда так, как горят сейчас, когда он целует меня. Настоящая революция в карих омутах, инстинкт завоевания в хватке на боках и влажных поцелуях на шее. Хёнджин воин, он шёл к своей цели, а куда шёл я? Мне хотелось плакать от счастья и страха: счастья настоящего и страха будущего. Я чувствовал себя добычей, зверьком, готовым открыться и дать острым клыкам вгрызться в глотку. И он это видел. Казалось, его мало смущало происходящее, в его почти диком взгляде я видел лишь стремление к цели, в его жарком дыхании слышал призыв, почти подавление. И тогда я отступал, хотя и желал обратного. Видел разочарование, но получал мягкий поцелуй в щёку. «Я тебя люблю» — тихое на прощание. «О, скажи мне это с булыжником в руке!» — Хёнджин улыбнулся, но мне это показалось каким-то желчным. Должен ли я быть более решительным, чтобы он любил меня? Достаточно ли во мне огня, чтобы любить его?19.03.1968
Сегодняшнее собрание не имело ничего общего с тем, как они проходили раньше. Наш политический клуб казался мне почти уютным местом: мы обсуждали кино, труды Сартра, много курили и мечтали о мире, где все равны и нет тех, кто равнее. Люди бегали из комнаты в комнату, где-то кто-то проводил инструктаж, и я бы пошутил, что дело пахнет керосином, но это будет не смешно. Воздух и правда был пропитан им, а ещё кто-то размазал по полу мазут, но, к счастью, немного. «Студенты должны стать новым революционным авангардом, который поведёт за собой рабочий класс, разучившийся бороться», — Хёнджин не сидел в своём излюбленном кресле. Он вышагивал по комнате, переступая через стопки листовок, книг, через чьи-то ноги, куртки. Увлечённый своей пылкой речью, он даже не смотрел, куда ступает, но сама удача его как будто бы вела за руку. «А что компартия? Почему мы не можем заручиться их поддержкой?» — отозвался кто-то из студентов, не отвлекаясь от ветоши в руках, которую нарывал на куски. «Партия слушает Москву, — я сел рядом и присоединился к его занятию, — и Де Голль в хороших отношениях с Кремлём». «Де Голль действительно всерьёз предполагает, что протесты организованы госдепом США, — взгляд Хёнджина смягчился, когда он посмотрел на меня. Мы говорили на одном языке, и он тоже это чувствовал. — Власть не понимает, что наши акции могут быть самостоятельной силой». Именно это пугало меня. Эта сила была настолько самостоятельна, что сама себя и разрушала. Я не переставал думать об этом, пока рвал тряпки, боясь предположить, куда они пойдут: на раны наших единомышленников или в коктейли Молотова. Мне было страшно, потому что я как бы сам приложил руку к судьбам тысяч жертв. И меня всегда успокаивала мысль, что своими действиями я спасаю миллионы других судеб. Но руки всё равно дрожали, сжимая крепче ткань. Завтра мы снова выходим на митинг. Возможно, прольётся кровь. Возможно, наша. Я посмотрел на Хёнджина. Его задумчивая фигура в кресле веяла чем-то великим, что ли. Такими я представлял себе полководцев, которым предстояло вести своих людей в тяжёлый бой. Словами он ободрял, воодушевлял, но взглядом как будто прощался с каждым. Весь он выражал неизбежность, фатальность событий. Должно быть, этим Хёнджин и привлекал людей. Они хотели идти за ним, были готовы попрощаться с жизнью, чтобы общая идея, которую он так горел воплотить, вышла за рамки той комнаты, расползлась по улицам, открывая закрытые двери и принося свободу каждому. Его целеустремлённость зажигала души каждого, и завтра новый митинг осветит улицы Парижа своим пожаром. Но моя душа горела иначе. Стыдно признаться, но вместо того, чтобы считать минуты до атаки, я считал, сколько ещё времени осталось у нас. Я рвал ткань и представлял, как рвутся нити нашей связи. Не мы отдалялись, но время разрывало нас. В последнее время я плохо спал. Меня окутывала тьма, я видел, как она поглощает Хёнджина, словно чёрная липкая смола, и никакие усилия не справлялись с тем, чтобы вытащить его из цепких лап неотвратимого, пугающего и тёмного будущего. «Хорошо выспись, завтра важный день», — Хёнджин обнимал меня дольше остальных, а мне хотелось, чтобы все наконец ушли. Мне хотелось подарить ему самый долгий поцелуй, самые крепкие объятия. Я думал, что разницы нет. Остаться сейчас или парой месяцев позже — неважно. Но парой месяцев позже нас может не быть. В любой момент нас арестуют, нам прилетит пуля в лоб, мы подорвёмся на своём же снаряде. Парой месяцев позже нас может не быть. «Могу я остаться с тобой?» — спросил я, когда последний студент отошёл достаточно далеко. Ответом мне послужили закрывшаяся на замок дверь и поцелуй.20.03.1968
В ясные дни лёгкий тюль на твоих окнах рассеивал солнечный свет по всей комнате, трепетал на ветру и иногда путался в ветках пальмы, что, почему-то, стояла прямо на полу в большом глиняном горшке. В ту слишком тёплую мартовскую ночь в открытое окно пробивался свет неполной Луны, но и этого было достаточно, чтобы я видел тебя. Я не ощущал неловкости, лишь трепет и предвкушение, когда ты медленно, будто у нас в запасе всё время мира, расстёгивал пуговицы моей любимой маминой рубашки. Я забрал её втихомолку, когда уезжал, и ты говорил, что она мне очень идёт. В тот момент мне не терпелось избавиться от красящей меня вещи и закутаться в любовь, которую ты мне дарил. Всегда дарил, и только сейчас я решился принять её в полной мере, потому что наше «потом» может не настать. Мне хотелось плакать от нетерпения и твоей медлительности. Тревоги грядущего дня подгоняли меня, и я хотел взять от момента его максимум или рассыпаться в твоих руках и рыданиях от безысходности. Но твой запах — смесь сигарет и чего-то сладкого — успокаивали до опьянения. Твои ладони, такие горячие, прожигали грудь, тонкими пальцами пробирались к самому сердцу. Наверное, оттого оно так сжималось, когда ты прижимался к нему поцелуями. И мне самому хотелось сжаться в комочек, заключить тебя в самые крепкие объятия, заковать руки цепями, чтобы ты никуда не ушёл. Я лишь лежал под тобой безоружным ребёнком и чувствовал себя ужасно беспомощным. Зарывался непослушными руками в твои волосы и вспоминал, какой ты был смешной и растрёпанный по утрам, когда готовил кофе на общей кухне. Я цеплялся за твой свитер и вспоминал, как бережно ты убирал с него катышки бритвой. Я стягивал с тебя клетчатые брюки и вспоминал, как мы вместе искали тебе этот ремень на какой-то барахолке. Твоя рука на промежности заставила отдёрнуть ладонь и зажать ею рот, потому что все спали и не стоило делать их свидетелями. Вот бы мы были совсем одни. Не за кого просить и не за что бороться, не о ком думать — в этом мире только мы. И я не мог сдержать стоны, которые ты собирал поцелуями, как и не мог сдержать слёзы, что по вискам затекали бы в уши, но собирались в твоих ладонях. Я бы так хотел, чтобы было больше, дольше, всегда. У американцев есть всесильный Капитан Америка, а мне бы только научиться останавливать время и больше ничего не нужно. Мне бы только всегда ощущать твои обнажённые плечи на кончиках пальцев и тяжесть твоего тела, когда ты принимаешь меня полностью. Мне бы только видеть, как твои глаза блестят в удовольствии, наполненные огнём и любовью. Мне бы только целовать тебя так крепко, что забывать сделать вдох. Медленно, замерев и закрыв глаза, когда все ощущения ловят лишь вздохи с твоих губ. Мне было так жаль засыпать той ночью. В твоей узкой кровати, рассчитанной на одного, мы нашли наш общий покой на двоих. Я ловил мурашки в твоём тонком изгибе, освещённом Луной, и строил воздушные замки. Я бы с уверенностью сказал, что ты бы понравился моей маме. Вот бы быть уверенным, что есть возможность вас познакомить. Я целовал твой влажный висок, а ты жмурился, как кот, и обнимал крепче. И казалось, что утро не наступит. Но вот ты намазываешь на багет масло и джем, предлагаешь молоко к кофе, хотя сам всегда пьешь чёрный. Ты поправляешь галстук и шерстяной пиджак перед зеркалом, будто идёшь на важную встречу или собеседование. Галстук у тебя был больше похож на узел, поэтому я перевязал его. Так завязывала галстук мама, когда отправляла папу на работу и целовала его в шершавую щёку на прощание. И я сделал так же. Прижался губами к твоей почти гладкой щеке, и это снова меня почти сломало. Нам бы встречать вместе рассветы, покупать хрустящий хлеб в пекарне, лежать на свежей траве у кампуса, целовать друг друга всегда и везде, прятаться под одним зонтом, съездить на море, путать носки в общем ящике, оставлять друг другу смешные записки. Ты выбрал бороться. Не только за нас. За всех. Передо мной окно American Express. Руки испачканы в краске. Пальцы перебирают булыжник. И прежде чем разбилось стекло, я сказал: «Я тебя люблю» — тихое на прощание.