мороженый ангел с ванильными крыльями

Комнату освежили: привычный запах аптечных лекарств и латекса сменился на свежий воздух с привкусом хвои. Мягкий аромат. Медсестра вкатывает Долли на коляске и доводит до кровати. Чистая, убранная постель: голубое покрывало, белая подушка, белое одеяло и белая наволочка. Даже нет орнаментов в цветочек или в ромбик — весьма классических паттернов. Исключительный белый цвет. На Долли тоже белый халат, сочетающийся с бледной кожей. И на медсестре — белая форма, с коротковатой теннисной юбкой. На шапочке, надетой на голову, у нее изображен не красный крест, а красная звездочка с белым посохом внутри, оплетенным змеей. Аптека. Аптека-аптека-аптека. Змеи оплетают руки, чтобы взобраться на шею. Вокруг снежное царство белого, такого неутолимого и ненасытного цвета, будто желающего поглотить все остальные, залить отбеливателем, вывести краски, оставить белесую пустоту. Комната слегка тесновата, но Долли все равно бо́льшую часть времени проводит на кровати. В больнице-санатории есть комнаты побольше, но они либо для двоих резидентов, либо оснащены таким обилием аппаратуры, измеряющих давление крови, пульс, нейронную активность, дыхание… — любой человек низводится до цифр, показывающих жизнедеятельность его организма, — аппаратуры так много, что места не больше, чем у Долли в комнатушке. Личная медсестра Долли — это миленькая брюнетка Люсинта, с небрежно постриженными волосами: пышная челка спереди, срезано по бокам, сзади остаются юркие хвосты, верткие, как гадюки Медузы Горгоны. Люсинта довозит Долли до кровати и останавливается. У Долли немного болит спина — остеохондроз. — Все хорошо, Дилан? — спрашивает медсестра. Долли после осмотра у врача. Для излечения (ремиссии) от скверны — и некоторых заболеваний по мелочи — нужно провести еще несколько процедур специфического толка. Долли это порядком поднадоело, но он пытается получать удовольствие. Его постоянно сопровождают две медсестры, Люсинта и Гера, и от их заботы становится немножечко лучше. — Я сын больной ненормального века, — сдавленно говорит Долли и криво улыбается. В настенном зеркале видно его отражение: бледный юноша, мальчик, с длинными золотыми волосами, бездонно-грустными глазами и хрупким тельцем. Эталон музыканта. Однако, Долли не играет ни на одном музыкальном инструменте, кроме шуршащих блистеров и брейкбита ударов собственного сердца. Люсинта морщится: — У-у, плохие слова говоришь. С таким настроем скорое выздоровление не видать! Только пествуешь тревогу у себя в душе, а она густая, оседает скверной в венах, бронхах, в желудке вызывает язву, в почках забивается камнями… Настенные часы — ассиметричное нечто, похожее на ромб, — показывают десять часов пятнадцать минут. До обеда остается еще час и сорок пять минут. Долли не особо хочет есть. В этой больнице — санатории — кормят неплохо, не бумажной едой, пропущенной через шредер, а вполне себе питательными и вкусными приемами пищи. Недавно даже подавали нежную ягнятину на пару. Долли не особо хочет есть. У него проблемы с аппетитом. Только ноотропы могут распалить его. Сбросить ветошь соматической анорексии, обнажив интимное, по-своему порочное голода. Люсинта гладит Долли, перебирает пряди волос, слегка скребет ногтями кожу головы. Дилан прикрывает глаза и тихо мурлычет, вцепившись правой рукой в пластмассовый подлокотник инвалидного кресла. Приятное ощущение. Успокаивающее. Не соприкосновение с пластмассовым подлокотником, а — нежные манипуляции Люсинты. — Еще немного подождешь и будет обед, — шепчет медсестра. — Будут подавать легкий куриный бульон и картофельное пюре с бескостной рыбой. — Я не голодный, совсем, — устало отвечает Долли. — Ты так мало кушаешь, Дилан. — Люсинта опускает ладони на плечи Долли и массажирует их. — Это плохо. Ты молодой, растущий организм, тебе нужно много калорий. Ты же будущий мужчина. — В моем желудке не помещается ничего, кроме лекарств. И воды. — И воды. Долли всегда был ребенком больничных палат и пропахших аспирином аптек, но после случая в пятнадцать лет его пребывание участилось. Тогда, одним утром выходного дня, Дилана схватили судороги — вроде даже не эпилептический припадок: «ауры» не было, потери сознания не было. Периодически Долли пробивало и пробивает на содрогания конечностей или отдельных мышц тела. Однако, тогда мальчишка держал в руке конфетную вазочку, стоя у стола, и во время судорожного припадка сначала разбил ее — уже не очень безопасное деяние, — а затем, испугавшись шума, блеска стекла и возможной опасности, искривился в конвульсиях еще сильнее и упал на пол. На пол, усеянный только что разбитым стеклом. Боли мальчик тогда не почувствовал: по окончанию судорог он просто заметил красное пятно на нежно-голубой рубашке и длинный торчащий осколок под ребром. Мама отвезла Дилана в больницу. Его прооперировали и оставили до выздоровления, после выписали. После операции он некоторое время пропивал тапентадол, опиоидное болеутоляющее. Оно убивало болезненные ощущения в теле, и по мышцам растекалось приятное теплое ощущение, будто от нежнейшего массажа и даже лучше, а из головы пропадали все печали и оставался ощутимый привкус эйфории — не особо сильный, потому что дозировки оставались терапевтическими. Так пятнадцатилетний Дилан получил свое прозвище Долли — сам же придумал. Красивое имя, убивающее страдание, обволакивающее нейроны воском, что не пропускает электрические импульсы боли. Прекратив принимать препарат, Дилан перешел на новое лекарство — анджелзепам, транквилизатор и противосудорожное. Теперь оно было обязательным. Вред судорог для жизни и здоровья был очевиден и неоспорим, и если маленький мальчик планировал стать мужчиной (в том плане, что вообще дорасти до возраста, когда есть возможность стать мужчиной), то ему стоит пропивать назначенные лекарства. Дилан не сопротивлялся, потому что противотревожный эффект препарата отдаленно напоминал подзабытые ощущения от тапентадола. Зепам сглаживает тревоги, и Долли любит это. Его мать такая же. Долли помнит периоды, как мама пила курсами бензодиазепины от бессонницы. Исключительно ночное существо, не способное уснуть без таблетки. Сейчас Долли лечится на каникулах в санатории, потому что мама закинула сюда. Ему семнадцать лет. Здесь скучновато, зато нет нагрузки на нервную систему. Лекарства Дилан пока что не пропивает: ему их назначают в зависимости от «контекста»: активности малых судорог, нервного напряжения, других заболеваний. На постоянную основу Долли пока что не сажают, чтобы не посадить ему почки и желудок и не превратить его в хронически тупящего и сонного глупышку. — Хорошо, я не буду принуждать тебя обедать, — говорит Люсинта. — Если нужно — ты меня позови. Принесу перекусить какой-нибудь обезжиренный бутерброд. — Ее нежная рука оглаживает плечи Дилана, кладет ладонь чуть ниже свода ребер. — Желудок не болит? — Нет, все хорошо. Люсинта улыбается. Долли перебирается с инвалидного кресла и садится на край кровати: так-то мальчишка ходячий, но покатушки на инвалидном кресле — и сопровождение в виде обаятельной медсестры — входят в пакет услуг. «После обеда поедем на процедуры», — напоминает Люсинта и укатывает коляску. Гирудотерапия. Процедурой оказывается сеанс гирудотерапии, когда тело пациента становится полем для выпаски пиявок. Храм души для тебя — фастфуд-закусочная для пиявок, что тебе жизнь — им быстрые углеводы из венозной крови. Дилан хочет избежать такого, «загаситься», но, видимо, мать осознанно повела его на такое наряду с тайским массажем, гидромассажем, сауной… — и прочими оздоровительными процедурами, для усиления духа и тела. Долли смиряется. Люсинта отвозит его в белоснежный кабинет. Дилан сидит на хирургической кушетке по центру помещения. У стены возится сухонький усатый доктор, суетится возле передвижного столика с банками, полных пиявок. Люсинта стоит рядом, привалившись попой к краю кушетки, и держит подопечного за руку. Долли окидывает взглядом сцену того, как плоскость кушетки впивается в упругий, манящий зад Люсинты, такой, что хочется ущипнуть, — и мальчишка осторожно скрывает эрекцию за халатом пациента. Члену мгновенно становится тесно в трусах. — Нервничаешь? — шепчет Люсинта. — Конечно. Я же сейчас стану комбикормом для речных гадов. — Не переживай. Это даже менее ощутимо, чем укол. Зато улучшает кровоток, активирует определенные иммунные процессы… Из настенных динамиков играет ненавязчивая музыка для лифта. Успокаивает. — Пиявки медицинские, поэтому не заразные, — шепчет Люсинта. — Не думай, что мы их сачками у речки ловим. — Обычно девочки сачками бабочек ловят. — Я из тех, что сачками ловила пиявок. Но не этих. Получается, пиявки инкубаторные, как бройлеры. Незавидная участь. Возможно, есть и инкубаторные гельминты, и Долли уже не знает, что думать о человечестве, раз у него есть нужда разводить явных паразитов и гадов — и при чем не одного биологического вида с ним. К кушетке подходит доктор с очень сонным лицом и забавными усами циркового силача. У него сухие, на вид немощные руки. Одна из них держит банку с жирными пиявками. — Мы с тобой увидимся еще сеансов пять, с перерывами в пару дней, — говорит доктор, и у него дергается левая мышца лица. Судорожный. — Если после этой сессии тебе станет плохо, то мы, конечно, все свернем. Но у тебя вроде нет гемофилии или анемии, так что все нормально. — Да. Долли больше не говорит. — Раздевайся, что ли. Его, раздетого до трусов, укладывают на кушетку, животом вверх, под голову подушку, руки вдоль туловища, и в глаза светят хирургические софиты. Сердце трепыхается от предчувствия. Доктор сажает на руки Долли пару пиявок, еще две на живот и одну под ключицу. Пиявочные поцелуи почти не ощутимы — легкое покалывание и почти фантомное ощущение, как из тела высасывают частичку чего-то важного. В целом, щекотно. Люсинта и доктор внимательно наблюдают за движениями паразитов. — Вроде спокойно сели, — говорит доктор. — Какой мальчик бледный. У него точно нет малокровия? — Это его естественный цвет кожи, доктор, — немного раздраженно отвечает Люсинта. — Мало ли. Ответственность на мне, не хочу забрать лишнюю кровь у того, у кого ее и так на одну рюмку. — Кто — что, а вы снова о рюмке. Долли глубоко дышит. Его живот и грудь так явственно вздымаются, что это замечает доктор. — Не нервничай, от таких малявок еще никто не умирал. Не у Дракулы в гостях как бы. Я специалист с десятилетним стажем. — Левая лицевая мышца доктор дергается. — С десятилетним стажем. — Да, Дилан, это хороший врач, — улыбается Люсинта. Доктор отходит к столику и громко шмыгает носом, вдыхая что-то. Люсинта оборачивается. Долли — следом. Врач ставит на место флакон из темного стекла. Помимо него, на столике лежат комья ватки, бинт, хирургические ножнички, еще две склянки неизвестного содержания. В кабинет заходит какая-то санитарка и говорит, что доктора срочно зовут в кабинет к главврачу. «Да твою ж», — ругается доктор, шмыгает носом и, судорожно передернув плечами, уходит. На прощание говорит: — Люсинта, последи за мальчиком, я, надеюсь, не дольше, чем на десять минут. — Хорошо, вы можете положиться на меня. Люсинта улыбается. Дверь громко захлопывается. Дилан вздрагивает — и, кажется, пиявки тоже, но они вроде не слышат — нечем. Может, резонируют в такт кормящему телу. Люсинта мягко оглаживает голову Долли, перебирает его длинные платиновые волосы. Они остаются только вдвоем. Настенные часы, повешенные над дверью, отсчитывают время. Пиявки зверствуют на хрупком теле Дилана уже где-то три минуты. Варварствуют. Оскверняют. И ненасытно сосут. — Нервничаешь? — спрашивает Люсинта. — Немного. Я ощущаю себя странно. Еще здесь немного прохладно. — Извини уж, у нас много где прохладно. В халатах не так заметно, но голышом… Люсинта оглядывает развернутое перед ней на хирургической кушетке юношеское тело, с посаженными черными пиявками, впивающимся в плоть так жадно, будто в самый сладкий плод. Взгляд медсестрички цепляется за шрам под правым нижним ребром. Под соборным сводом ребер. — Я красивая, Дилан? Долли выдерживает паузу. — Да. Медсестра больше не перебирает его волосы между пальцами. Дилан чувствует женскую руку на своем паху, поверх твердого члена, очерченного тесными трусами. Сердце мальчишки замирает. Люсинта осторожно стискивает ствол члена между пальцев и вздыхает: — Очень твердый. Ты не против, что я тебя трогаю снизу? — Н-не… — еле выговаривает Дилан. Люсинта касается головки сквозь ткань нижнего белья и трет подушечкой пальца. Долли тихо стонет. Его нога рефлекторно притягивается к животу. — Тш-ш, не шевелись, Дилан. — Медсестра мягко ставит ногу на место и вытягивает вдоль кушетки. — Ты на процедуре. Без резких движений, хорошо? Успокоительно улыбнувшись, Люсинта отпускает член, быстренько подскакивает к двери и запирает ее. Дилан уже не знает, как относится к происходящему. Член побаливает от возбуждения, от возможной ласки, необходимости оргазма, и сопротивляться, конечно, мальчишка не собирается, но все же — что за сюрреалистическая ситуация? — Разрешишь позаботиться о тебе? — мурлычет Люсинта и вновь кладет руку на пах Дилана, слегка сжимая его. — Да, к-конечно… Хочется. Да, конечно, хочется заботы о себе. Люсинта гладит щеку Долли одной рукой, другой — дразнит напряженный член и улыбается ласково. Дилан осторожно сучит ногами. — Знаешь, я даже сквозь трусики вижу, какой он у тебя большой, — говорит Люсинта. — Не знаю… — Долли отворачивается. — Вот тебе комплимент от взрослой тети. Вчерашней студентки. Она подцепляет край трусов и спрашивает: — Я сниму? Долли издает тихое «угу». Люсинта стягивает его нижнее белье и бросает на край кушетки, к больничному халату. Кладет ладонь поверх члена и гладит. Дилан ощущает скованность, когда замечает, что медсестра его рассматривает. — Гладенький, — произносит она вслух. — Однако, вижу порезы… поосторожнее бы ты брился в столь чувствительном месте. — Она улыбается. — У тебя в целом растительности на теле не особо много, кроме гривы на голове, конечно… Я в хорошем смысле. Тебе идет. Долли прикусывает губу, когда Люсинта начинает проводить рукой вдоль члена. Внизу впалого живота Дилана, помимо парочки покрытых коростой порезов от бритвы, остаются влажные следы смазки. Медсестра становится коленями на кафельный пол и берет член Долли в рот. Ее хрупкий пациент вздыхает и пытается как-то пошевелиться, но она кладет свободную руку ему на грудь, пришпиливая к кушетке. Люсинта слюняво лобзает головку Долли, иногда опускаясь до середины длины. — Боже… — Долли прикрывает лицо ладонью, затем глядит, как над его промежностью плавно двигается черновласая голова медсестры. Медсестры, которая до этого его просто возила по больничным коридорам, делала мелкие процедуры, вроде капельницы, и трепала по голове. Есть ощутимое удовольствие от того, что именно она — фигура чего-то заботливого, дающего ласку — ублажает его, здесь, сейчас. Долли забывает о противных пиявках на своем теле. Он опирается о локоть и приподнимается на нем, забыв о всех наставлениях врача, чтобы внимательно рассмотреть, как его личная медсестра насаживается головой на его член. Разум Дилана целиком занят похотью и образом Люсинты, будто это тапентадол. — Нравится? — слюняво отлипнув от члена, спрашивает она и вытирает рот. — Да, я просто с ума схожу. — Приятно обслуживать столь благодарного пациента. Не отпуская члена, Люсинта тянется ртом к шее Дилана и мягко целует. «Мне нельзя оставлять на тебе засосы, если ты не знал», — шутит она. «И тебе на мне», — добавляет она. Слишком заметно будет. Доктор-гирудотерапевт сразу догадается, что такие засосы оставляют не маленькие пиявочки из банки, а большие пиявки из палат и медкабинетов. — Нравится? — повторяет Люсинта, неспешно поглаживая твердый, покрытый слюной и смазкой член пациента. — Да, да… — повторяет Долли и отворачивается. — Можно я… вас потрогаю? — Где именно? — Где разреши…те. Лицо Люсинты выражает такое будто бы неуместное умиление, столь искреннее и нежное. Она берет руку Долли — с той слетает одна пиявка и, ударившись об край кушетки, валится на пол, где и умрет, обрыгавшись выпитой кровью. Люсинта кладет ладонь мальчишки себе на грудь. Дилан осторожно ощупывает мягкое под формой медсестры. «Они у тебя тоже… большие», — неосознанно перейдя на ты, говорит Долли. «Не сказала бы, но как подушка — вполне подошли бы под твою патлатую голову», — хихикает Люсинта одними глазами. — У нас мало времени, — говорит она следом. — Позволь закончить, хорошо? Мне совесть и профессиональный долг не позволят оставить пациента, бедного юношу, в подвешенном, неудовлетворенном состоянии… и, так уж и быть, мне самой процесс нравится, хи. — Я только за. Люсинта целует головку члена Дилана, а затем вновь наседает на него, усердно и шумно. Струйно выдохнув, Долли валится затылком обратно на подушку и кладет тыльную сторону ладони на лоб. На лицо падает несколько кровавых капель. На руке остаются два укуса-поцелуя пиявки, самих пиявок нигде нет. Без разницы. Если на полу — так им надо, покойтесь с миром. Если живы — пускай ползают, сосут, все равно не до них. Дилан прикрывает глаза. Когда он кончает, то издает тихие, высокие стоны, почти как героиня японских мультфильмов. Люсинта хихикает и целует его в скулу, проводя влажным языком чуть не до глазницы. — Понравилось? — спрашивает Люсинта. — Да. Это было прекрасно, — честно говорит Долли. — Это у тебя… впервой? — Да. Я до этого не особо общался с представительницами противоположного пола. — Ах, какая я злодейка… первая куснула и с другими не поделилась… — Мне нравится, что это были именно вы. Улыбнувшись, Люсинта взъерошивает его волосы и щебечет на ушко: «Ты кончил мне прямо в ротик, малыш. Бесстыдник». Долли сдавленно стонет. Ручка двери пару раз беспомощно дергается, затем в деревянную поверхность начинают громко и гулко стучатся. Медсестра подскакивает на месте и говорит: «Надень трусы, я к двери». Когда в кабинет заходит доктор-гирудотерапевт (по образованию гематолог) Лински, то видит, как пациент с уставшим взглядом смотрит в потолок, а рядом сидит медсестра Люсинта и снимает пиявок с помощью ватки с йодом. — Прошло без эксцессов? — спрашивает доктор. — Да, только пиявки слезли раньше нужного, — кивает Люсинта. — Ставить новых? — На сегодня хватит. И так насосались, прости господи. Люсинта улыбается. На кафельном полу извиваются двое пиявок.