Китель с крестами

      Я проснулась, услышав скрип двери, а потом глухой хлопок.       Ушёл.       Было ещё рано. Солнце заглядывало в окно косым лучом, пробиваясь сквозь кружево занавесок. Так тихо. Он любит вставать пораньше, чтобы посидеть на крылечке в одиночестве и выкурить папироску. Он так много курит. Запах табака запутался в волосах, напитал комнату резким, горьковатым душком, осевшем в горле. Постель тоже пахла им, но почему-то тошно не было. Наоборот хотелось зарыться в простыни носом и вдохнуть аромат полной грудью.       — Ну что ты хотела, Анька? Он военный, они все дымят, как паровозы, — шикнула я, вылезая из-под одеяла.       Он любит пить кофе на завтрак. А ещё любит порядок, мне надо торопиться накрыть на стол с накрахмаленной скатертью. Скоро ему ехать по делам.       Живот кольнуло болью. На глаза попалось красное пятно на белоснежной простыни в том месте, где спала я. Мурашки скользнули по телу. Жаром стыда обожгло щёки и уши. Я стиснула пальцами одеяло с узором в голубой цветочек.       — Annie… — он звал хрипло, лаская горячим дыханием висок. — Annie… meine kleine Annie…       Моя маленькая Энни, — говорил он обо мне по-немецки. Ему около сорока, и для него я и правда была «маленькая Энни», глупая девочка, захваченная в плен в деревне Ивановка.       Когда началась война, родители отправили меня подальше, к бабушке в никому неизвестную Ивановку, затерянную среди лесов. По правде, с того дня, как мы прощались на вокзале, я их больше не видела. Отец ушёл на фронт добровольцем, а мама работает на оружейном заводе, у них нет времени писать. После войны встретимся и они мне всё-всё расскажут. В начале войны я думала лишь так.       В письмах я писала, что у меня всё хорошо, рассказывала про подругу Стешу, с которой мы гуляли и обменивались книгами. Она тоже любила стихи. А потом в Ивановку пришли немцы.       — Чего они хотят?       Бабушка держала меня за руку так крепко, что скорее бы вырвала руку, чем дала забрать меня. Немцы велели всем собраться. Женщины вели детей, шаркали ногами старики. Мы шли к дому культуры. Там рычали грузовики фашистов и лаяли их голоса.       — Нас убьют?       — Тю! Замолчи, Анка! — шикнула бабушка. — Пусть попробуют!       В тот день шёл чёрный снег — из-за пепла. Фашисты смеялись, тыкая в нас стволами винтовок. Их псы лаяли, брызгая слюной. Плакали дети. Страшно было, даже коленки дрожали. Бабушка тоже боялась. Подрагивали её губы, сжатые в тонкую полоску. Я обнимала свободной рукой мешок с пожитками, но чувствовала, что они мне не понадобятся.       — Куда! Куда?! Она ещё дитё неразумное! — закричала бабушка. Двое солдат вытолкнули меня из строя и всё лаяли:       — Пошла! Пошла! Пошла, сука!       — Бабушка! — плакала я.       Мне было шестнадцать и, наверное, они думали, что я красивая. Я знала, что делают с молодыми девушками, когда захватывают в плен. Слышала от подружек, да и никогда не считала себя дурой. Такой участи я для себя не хотела. Ни для кого не хотела!       Бабушка кинулась драться. В толпе началась суета. Женщины пытались унять ревущих детей. Фашисты загородили бабушке проход. Она страшно ругалась. Я никогда не слышала от неё таких злых слов. Слёзы заливали щёки. Меня тащили под руки, а потом вдруг бросили. Я упала на колени и ободрала колготки о лёд. Перед носом остановились чёрные кожаные сапоги, припорошенные снежным крошевом. Стоял мороз, снег скрипел. Я тряслась и не могла поднять голову.       — Вставай, — я вздрогнула от хлёсткого приказа.       Что он хочет от меня? Что со мной сделают?       — Вставай. Вставай, я позабочусь о тебе.       Я затрясла головой. Платок скатился с головы. Мороз вцепился в уши. Тонкие пряди, выпавшие из косичек, упали на лицо. Я плакала. Никогда ещё я так не ревела. Я почти задыхалась.       Он опустился на корточки и взял меня за плечи сильными руками. Ладони были широкие. Только одно сравнение пришло на ум — лапы! От него пахло табачным дымом и порохом. Я оттолкнула его в грудь, но он был сильнее и не пустил меня. Встряхнул, как щенка, и я затихла. Пальцы чуть не сломались об его твёрдую грудь.       — Тихо. Я позабочусь о тебе.       Кровь текла с разбитых коленей. Тело содрогалась, замёрзшее и ведомое напуганным разумом. Перед лицом качался чёрный крест на вражеской форме. Немец взял меня за подбородок. Перчаток на нём не было, пальцы обожгли кожу. Я заглянула в его глаза и увидела неожиданное тепло.       — Как тебя зовут? — голос прозвучал вполне миролюбиво.       Я покачала головой. Он терпеливо повторил:       — Имя. Как твоё имя?       Голова была забита ворохом мыслей. Не сразу я смогла осознать смысл вопроса. Он просил имя.       — Аня, — выдавила я потрескавшимися губами.       — Маленькая Энни, — кивнул он и дёрнул губами, улыбнувшись. Морщинки собрались в уголках его глаз.       А потом он приказал привести меня в его дом.       Дом был, конечно же, не его, а кому принадлежал до войны, я точно не знала. Хоромина знатная: два этажа, сад с яблонями и сиренью, баня во дворе, множество комнат с кружевными занавесками на окнах и сервантами старинного производства. В гостинной стоял круглый стол со светильником над ним, сбоку пичужка, по полу полосатые половички. Он был главным среди своих, ему и дом большой полагался. Я не знала, что меня ждёт, и плакала всю дорогу. Меня провожал молодой офицер и что-то говорил по-немецки, но я была слишком напугана, чтобы понимать. В доме оказалось холодно и тихо, словно в могиле. Жуткие мысли. Не хочу я, чтобы этот дом стал моей могилой!       Я ждала его долго в полном одиночестве. Наверное, с час, а может и больше. На улице ещё шумел народ и раздавался собачий лай. Темнело. Я успела продрогнуть и сжимала озябшими пальцами платок, примостившись на стуле у круглого стола. Обстановку нагнетало тиканье часов с маятником. Время близилось к пяти вечера.       Сначала я услышала гул мотора. Едет, поняла я и напряглась. В курточке сделалось жарко, хотя дрожать я не перестала. Готовилась я к самому худшему и снова начала плакать.       Он вошёл и стряхнул снег с сапог, потом с широких плеч и фуражки. Я укусила губу, сдерживая вой, и затравленно наблюдала. Какой же он здоровый! Драться с ним я не смогу. Да и какой смысл? Немец, словно прочитав мои мысли, посмотрел на меня. Взгляд подёрнулся жалостью.       — Почему ты плачешь?       Я молчала. Его низкий голос пугал меня. Всё в нём пугало! Он двинулся ко мне. Я вскочила и попятились. Немец остановился и поднял руки, будто сдаётся.       — Хорошо, я не стану тебя трогать. Но теперь ты будешь жить здесь и работать, поняла?       Он поднял брови в вопросительном выражении. Я не могла не смотреть в яркие голубые глаза. Никогда таких не видела. Сердце перестало колотиться, как у воробья, я немного успокоилась, поняв, что насильничать он не собирается. Постояв немного и поиграв со мной в гляделки, он направился в другую комнату. Там была кухня. Я поняла это по звону посуды. Подумав, я тихо пошла туда. Немец выбирал, в какой посудине готовить. Он достал из шкафа банку тушёнки, потом кружку и какие-то коробки. Кухня определённо была его слабой стороной. Движения неловкие. Заметив, что я наблюдаю из-за дверного косяка, он и вовсе выронил кастрюлю. Я вздрогнула от грохота и обнялась с платком.       — Чёрт! — он опустился на корточки. — Может, ты мне поможешь, Энни?       В наш первый совместный вечер мы ужинали армейской тушёнкой и чаем. Я уже давно не пила чай и впервые за долгое время испытала чувство радости. Сидя за столом в гостиной, я бросала робкие взгляды на врага, сидящего напротив. Ел он жадно. Я тоже с удовольствием поужинала гречневой каши с кусочками тушёнки и закусила хлебом. Странно, что враг заботится обо мне. Зачем? Что он хочет от меня? Увы, я очень слабо говорила по-немецки и совсем не могла понять его.       — Здесь так тихо. Признаться, мне приятно думать, что теперь я буду не одинок в этом доме. Жаль, что ты не понимаешь меня, — он чему-то грустно улыбнулся, — ты похожа на мою жену в молодости, на Фриду. В этом холоде мне так её не хватает…       Он много говорил со мной. Я слушала прокуренный голос и силилась понять, о чём же он? Горячая еда и тепло печи уняли тревогу. Я перестала трястись и даже несколько раз ответила робкой улыбкой. Казалось, что он не плохой человек и не обидит. Отужинав, немец направился на второй этаж и больше не появлялся до утра.       Первую ночь я провела в гостиной, заснув в большом кресле и укрывшись курточкой. Огонь успокаивающе потрескивал и гладил теплом ноги. Я настолько измотала себя мыслями о бабушке и своём будущем, что заснула. Утром меня разбудили шорох шагов, скрип стула и перезвон посуды. Проснулся и хозяйничает. Я не хотела возвращаться в настоящее. Настоящее было слишком страшным. Он подошёл по мне и поправил курточку, укрывая моё плечо, а потом я услышала, что он вышел из дома.       Входная дверь оказалась открыта. Я первым делом вышла на двор, усыпанный сугробами. В небе кружили вороны и каркали. Откуда-то издалека доносилась канонада орудий. Вздрогнув, я потёрла плечи и вышла за калитку.       Ивановку было не узнать. Отовсюду доносилась немецкая речь, на доме культуры висел алый стяг с черным крестом, ходили солдаты с собаками и винтовками. Я шла домой. Не знаю, о чём я думала в тот момент. Наверное, надеялась укрыться в погребе у бабушки и ждать окончания войны. Тогда я ещё не понимала, что всё ещё только начинается. Я подняла воротник курточки повыше, прячась. Фашисты заглядывали мне в лицо, но не останавливали. По деревне ходили другие женщины, занимаясь делами.       Бабушкин дом за ночь не переменился. Я обрадовалась, увидев его в конце улицы. Едва ли не заплакала от счастья! Но потом огорчилась, увидев Дружка мёртвым. Пёс лежал за калиткой уже на улице, снег вокруг окрасился красными каплями. Я сглотнула ком. Бабушка! Вдруг с ней тоже что-то случилось? Я застучала по калитке.       Неожиданно мне открыли. Я остолбенела, увидев молодого незнакомого парня в старой дедушкиной фуфайке. Волосы у него были светлые и коротко стриженные.       — Кто ты? — спросил он по-немецки. — Что тебе нужно?       — Кто там, Гюнтер? — на пороге дома показался второй. Парень, открывший мне, обернулся.       — Какая-то девушка. Она русская, не понимает.       — Русская? Она красивая. Веди её сюда! — посмеялся второй.       Парень посмотрел не меня. Лицо его приняло странное выражение жалости. Я поняла, что меня не ждёт ничего хорошего.       — Тебе лучше уйти. Слышишь? Уходи, русская, они изнасилуют тебя!       — Что ты ей говоришь, Гюнтер? — с нарастающим недовольством спросил второй, он был постарше и выглядел крепче. Он стал спускаться с крыльца.       Гюнтер толкнул меня в плечи.       — Беги!       По его исказившемуся лицу я поняла угрозу и побежала. Вслед донёсся окрик второго, но слов я, конечно же, не разобрала. Я бежала со всех ног. Меня облаяли собаки, а потом окликнули патрульные. Этого ещё не хватало! Наверное, они кричали остановиться. Я замедлилась, поняв, что сделаю только хуже, если не повинуюсь. Меня тут же схватили и повалили на снег.       — Не надо! Я ничего не сделала! Я искала бабушку! — заплакала я. — Не надо!       Руки скрутили так сильно, что в плече хрустнуло. Сломают! Я взвыла от боли. В лицо дышала смрадным воздухом злая овчарка и заливалась лаем. Я боялась их всех: и немцев, и собак, и наказания. Больше всего было жаль, что я не успела попрощаться с бабушкой и попросить её передать маме неотправленное письмо.       — Нет! Отпустить её! Живо!       Хватка ослабла. Я упала лицом в снег и затихла, слыша недовольные голоса над собой. Я узнала его, своего немца. Убьёт, теперь точно убьёт. Уж за побег-то никто не щадит. Он схватил меня и вздёрнул на землёй. Злой!.. Немец отряхнул меня от снега и бегло осмотрел.       Снова меня отвели в красивый дом, снова я ждала горькой участи, сидя на стуле посреди гостиной. Он пришёл в поздних сумерках, уставший, голодный, но уже не такой злой, как днём. Я поспешила накрыть на стол, чувствуя, что так будет правильнее. Может, он пощадит меня и даст увидеться с бабушкой? Немец снял шинель и фуражку, пригладил назад светло-русые волосы и сел за стол. Голубые глаза устало наблюдали за моими суетливыми движениями, но он хранил молчание.       — Зачем ты сбежала, дурочка? Тебя же убьют, а я хочу тебя защитить. Ты не заслужила такой участи, видит бог, я не желаю тебе зла, — сказал он, остановив меня за руку. Широкая ладонь жгла запястье прикосновением. Я смотрела на него и не понимала. Он вздохнул. — Моя маленькая Энни, прошу, не делай глупости.       Мы ужинали в молчании. Похоже, он очень устал сегодня и не был настроен на разговоры. Этот немец был похож на моего отца: такие же размеренные жесты без лишней суеты. Я ужасно скучала по папе. После ужина немец оставил мне грязную посуду, взял портсигар и сел в большое кресло у огня.       Когда я закончила с посудой и вернулась в гостиную, то с удивлением обнаружила его дремлющим. Я не решилась будить его, тихонько убрала портсигар на стол, пока не упал на пол, и устроилась спать там же за столом.       Наутро он разбудил меня.       — Энни, просыпайся. Мне не нравятся, что ты спишь тут уже вторую ночь. В доме полно комнат. Энни, вставай!       Кое-как я разлепила тяжёлые веки. Он склонился надо мной и ласково улыбался. Его ладонь ещё лежала на моём плече.       — Идём, я покажу тебе дом, — он поманил меня.       Я кивнула и пошла за ним. Немец повёл меня по дому и открывал двери, показывая помещения. Помимо кухни здесь была кладовая, ванная, несколько жилых комнат и кабинет с широким прямоугольным столом и книжным шкафом. Он что-то говорил мне. Наверное, пояснял, что передо мной за комнаты. Я только кивала и мяла платок.       — Ладно, я должен идти. Твоя комната теперь будет здесь, — он указал на небольшую спальню с лиловыми стенами и большим зеркалом на стене. — Здесь рядом мой кабинет, можешь обращаться, если что-то понадобится. А теперь мне пора.       Он засобирался. Уходит? Опять? Я проводила его до входной двери и с трудом могла понять, рада я его уходу или же нет. Мне было страшно с ним, но ещё страшнее остаться наедине с гнетущими мыслями. Перед самым выходом он обернулся.       — Не хочу запирать тебя, но это вынужденная мера, — и показательно спрятал ключ в карман.       Сначала я боялась и запирала двери по ночам. Потом поняла, что ему нужны только прачка и кухарка, и успокоилась. Забрал и забрал, война кончится, отпустит. А война непременно кончится, — знала я. — И наши победят!       — Анька! А Анька! — кричала Стеша, дочка бабушкиной соседки и некогда моя подруга. Она была полненькой и с тёмными косами. Мы встретились у колодца, и косы свои она прятала под косынкой. — Говорят, ты фашисту койку греешь?       — Вот не правда! Ничего я не грею!       — Шлюха! Шлюха! — закричали девочки, что тоже набирали воду, и закидали меня комьями снега.       Я долго плакала над мужскими рубашками, пока стирала в железном тазу в сенях красивого дома. От холодной воды сморщились пальцы. Глаза болели, словно в них кто-то щедро насыпал стекла.       Зима шла на убыль, а война всё не кончалась. Бабушка говорила, что наши сдают город за городом. Она сильно похудела и выглядела уставшей. В её доме поселили пятерых, но за меня она боялась больше, чем за себя.       — Лучше погибель, чем немцу окаянному продаться, — сплюнула она. — Берегись, Анка, ой, берегись.       — Он хороший, бабушка.       Она лишь качала головой.       Тем днём он вернулся в сумерках. Его подвезли на автомобиле, он попрощался с товарищами и был весел. Я успела наплакаться и ждала его в столовой с горячими щами и хлебом. Чуть только заслышала шум двигателя, сразу к окошку припала и стояла коленями на стуле, подсматривая. Мой офицер был плечистым и высоким, лет тридцати пяти-сорока, не старше. Красивый он, — я стыдилась этой мысли. Когда он направился по вытоптанной дорожке к крыльцу, я рванула в кухню греть ему ужин и чай.       Хлопнула дверь. Он стряхнул снег с сапог, постучав ногами у порога. Снял шинель, повесил на крюк фуражку. Стукнул металл, — он выложил из кобуры пистолет, потом скрипнул стул и вскоре запахло табаком. Я разогрела ему успевшие остыть щи, нарезала колбасы и сыра, хлеба, взяла кружку горячего чая и поспешила поднести. Поставила перед ним и заметила, что забыла ложку.       — Тьфу ты! — я хлопнула себя по лбу. — Сейчас!       Он улыбнулся, и ледяные глаза сделались добрыми.       Он привык есть в тишине. Только большие напольные часы стучали маятником. Я привыкла сидеть рядом за ужином и молчаливо наблюдать. Взглядом скользила по узловатым пальцам, большим ладоням с выступающими жилками, крепким запястьям, выглядывающим из-под рукавов кителя, и круглым часам на кожаном ремешке. Он ел мою стряпню с таким удовольствием, будто его за день ни разу не кормили. Возможно, так и было. Я не бралась судить. Решись я отравить его, то съел бы и не заметил. Но только мне лучше от его гибели не станет — разорвут заживо.       Поджав под себя ногу, я слушала стук ложки по тарелке и вышивала, изредка зевая и прикрывая ладонью рот. Почему-то в такие мгновения я забывала, кто он такой и зачем пришёл. Он казался добрым, настоящим человеком, а не чудовищем.       Тук. Тук. Тук, — стучали часы. Медленно опускалась ночь. Скоро он велит разжечь печь и поднести ему газету, а потом будет дремать в большом кресле. Я уже хорошо его выучила и приходила вынуть папироску из его губ, чтобы не было пожара.       — Как дела, маленькая Энни? — спросил он, отужинав. Я собирала посуду на поднос. — Тебе что-нибудь нужно?       — Нет, у меня всё есть, — отозвалась я на ломаном немецком.       Он что-то пробормотал, но понять я не смогла. Поднимаясь со стула, он молчаливо попросил посторониться, мягко коснувшись ладонью моей талии. Я вспыхнула до ушей. Он направился к своему креслу.       — Принеси газету, что там сегодня новенького?       Я поспешила выполнить просьбу.       Закончив с посудой, я вернулась в гостиную. Потрескивал огонь, согревая своим дыханием комнату. Тикали часы. Он тихо посапывал, и собачий лай с улицы нисколько не мешал ему. Я подкралась и забрала газету. Щёки его были впалыми, а лицо худое. Он ел хорошо, но явно недоедал либо же много волновался. Волосы его были коротко стрижены, особенно по вискам, а светлая чёлка падала на лоб. Седина уже проступала. Нос чуть горбился, губы пересекал тонкий шрам, и эта деталь казалась мне мужественной. Не знаю, что за чёрт дёрнул меня, но я убрала его волосы от лица.       Он распахнул глаза.       — Энни? — хрипло спросил он. Выдохнул и потёр глаза. — Что случилось?       — Простите, — я уронила глаза в пол, пряча руки за спиной, словно воровка. — Простите, я не хотела… я… я…       — Энни, — он сказал ещё что-то, но я не смогла понять.       Стыд заставил меня побежать в свою комнату. Каблуки туфель застучали по полу. Я услышала шаги на лестнице. Она натужно скрипела. Отругает! — испугалась я. Мечтая скрыться от позора, я запрыгнула в первую же дверь. В темноте напоролась на кресло. Кресло с грохотом повалилось, выдавая меня, я стукнулась обо что-то, охнула и едва не упала. Ощупью отыскала твёрдую гладкую поверхность. Дерево. Это был стол. Его кабинет! Новая волна стыда охватила меня, но бежать поздно. Распахнулась дверь, и он тихо вошёл.       — Энни? Зачем ты убежала?       — Не надо!.. — я плохо понимала, о чём прошу.       Высокая чёрная фигура двинулась ко мне. В темноте я не видела его лица. Попятилась и прижалась к столу. Он был уже рядом, я слышала его дыхание и тепло. Уши полыхали. Куда я влезла?! Он включил настольную лампу, и я была готова провалиться сквозь пол.       Мы смотрели друг на друга и молчали. Я тонула в ледяных глазах, но отвернуться была не в силах. Тысячи мыслей проносились в его взгляде, и всё же он молчал. Кожи моей щеки коснулись его пальцы. Я зажмурилась.       — Это неправильно. Прости, Энни, — пробормотал он и посторонился, давая уйти.       Я убежала и всю ночь не спала, вспоминая случившееся в кабинете.       Шло время. Между нами что-то изменилось и, наверное, мы оба это понимали. Он подолгу смотрел на меня, и от тех взглядов я сгорала. Я начала лучше говорить по-немецки и слушала разговоры офицеров, которые приходили в наш дом на ужины к моему немцу.       — Какая красивая русская. Сколько ты хочешь за неё?       — Она не продаётся, — отрезал он.       — Даже на одну ночь?       Он взглянул на полного офицера с обвисшим лицом таким взглядом, что я испугалась. Тот побледнел и больше не заговаривал обо мне.       Однажды он предложил мне немецкий шоколад, горький, почти чёрного цвета. Потом стал приносить книги, пластинки для граммофона, платья. Я не знала точно, откуда у него всё это, но подарки грели сердце. В моей комнате висело большое зеркало. Надев новое платье, зелёное с расклешённой юбкой, я посмотрела на себя и разгладила складки. Аккуратный ворот открывал ключицы и шею. Не слишком ли?..       — Энни! Почту приносили?       — Иду! — крикнула я и побежала за газетой.       Когда я вприпрыжку спустилась по лестнице, он сидел в кресле с папиросой. Горел огонь в камине, комнату освещала лампа над столом, но её тусклого света недоставало, чтобы осветить все углы. Я подала газету. Он удивлённо взглянул на меня.       — Какая ты красивая.       Я прижала руки к горящим щекам и смущённо улыбнулась.       С того вечера прошло около месяца. Наступила новая зима, и двор замело снегом. Он возвращался домой, когда уже было темно. Синие круги залегали под его глазами. Я знала, что ночами он подолгу не спит, много курит и пьёт коньяк. Больше он не трогал меня, но приносил шоколад и улыбался. Он принёс мне что-то вроде букваря, только на немецком. Спустя неделю я впервые решилась заговорить с ним первой. Встречая его вечером у дверей уже в ночнушке и пуховом платке, со свечкой в руке, я сказала:       — Здравствуй, я… я ждала тебя.       — Энни, — улыбнулся он и перестал выглядеть угрюмым.       За ужином он говорил со мной. Я выхватывала отдельные слова, но вместе они не вязались. Я улыбалась и кивала.       — Ты не понимаешь меня, — рассмеялся он. Потом положил на стол плитку шоколада в фольге и придвинул мне. — Возьми, маленькая Энни.       Я любила шоколад. Я начала любить и его, и не могла заснуть, пока не встречу у порога и не позабочусь о нём.       Близилась весна. В саду зацвела сирень. Дни становились всё теплее, а ночи темнее. Меня уже не заботили толки женщин у реки, где мы стирали. Все они содержали в домах немцев, у всех было рыльце в пушку. Я считала себя невиновной, потому что ничего плохого не делала. А что у меня на сердце, знаю лишь я.       Он приносил мне книги, платья и пластинки, чтобы я могла слушать музыку, какую слушали в Европе. Я радовалась каждому подарку и влюблялась всё сильнее. Однажды он позвал меня в свой кабинет. Я подумала, что он хочет выпить чаю перед сном, и не чувствовала тревоги. В кабинете его не оказалось, лишь лампа бессмысленно горела на столе. Странно, — подумала я и пошла к двери, ведущей в его комнату. Стукнув по поверхности пару раз, я услышала негромкое «входи».       — Я хочу, чтобы ты почитала мне, — попросил он, сидя на кровати. — У меня болят глаза, но без чтения я плохо засыпаю.       — Я ещё плохо… плохо говорю. Мне будет трудно, — смутилась я.       Он улыбнулся.       — Мне нравится твой голос. Текст не так важен.       Я смутилась ещё сильнее, спрятала руки за спиной и укусила губу. Он снимал китель, расстегнув пуговицы. Жар прилил к щекам, я увидела выпуклые мускулы его спины сквозь белую рубашку и поспешила опустить глаза в пол.       — Я могу спеть… — пробормотала я, хотя была настолько растеряна, что вряд ли вспомнила бы хоть одну колыбельную.       — Хорошо. Так даже лучше. В последнее время я сильно устаю.       Он лёг, сняв сапоги. Я робко опустилась рядом на краю кровати и положила руки на коленях. Прочистив горло, я задумалась, какую же песню мне спеть?       В темноте слышно его громкое дыхание. Скрип железной кровати. Тихие влажные шлепки. Я прижалась лбом к загорелой груди, царапнула ногтями жёсткое плечо. Немного больно. Приятно чувство, которое греет изнутри, а не происходящее, но если немного размякнуть, то уже лучше. Я неожиданно застонала. Жаркое тело прижимало к прохладным простыням. Грубые толчки заставили вскрикивать чаще и громче.       — Annie…       Воспоминания пронеслись как вихрь. Даже уши вспыхнули, но в животе было приятное тепло.       Глупая Анька, — мне всю жизнь так говорят. Сначала родители, потом подружки… Сейчас я чувствовала себя почти счастливой. Я встала, осторожно спустив на дощатый пол босые ноги. Ох, болят что-то… ничего же толком не делала! Неужели из-за того, что ночью было?       На спинке стула висел серый китель. Сердце задрожало. Вот ведь беда — не вижу формы этой поганой, так ничего в груди не колышется, не грызёт совесть, и он кажется простым мужчиной. Я обняла обнажённые плечи. Стало тоскливо и жутко. Что свои сделают, когда узнают? Убьют? И правы будут. С такими, как я, у солдатиков разговор короткий.       Слёзы потекли по щекам. Я всхлипнула. Подошла робко, опустилась на пол, поджимая под себя ноги, и погладила ткань. Серая, как грозовое небо. Как дым после взрыва. Как война эта проклятая. Как сама смерть.       Да что же так тяжко?       — Люблю я его, понимаете? Люблю! — всхлипнула я и прижалась лбом к рукаву. — Люблю…