В итоге

      Галлахер шутит о том, что после смерти прах его развеют по прекрасным видам Пенаконии, а собутыльники над фразой громко хрюкают, поддерживая ход его мыслей. Пьяница это далеко не счастливый человек, и на уме всех до одного всего одно — смерть, будто она хоть как-то может избавить от дел человеческих.       Он их не винит, напротив, по всем параметрам подходит на типичного холостяка за сорок, классического алкоголика, старого деда, что тоскует за прошлым и не видит смысла в будущем — он вызывает именно такое впечатление, и Галлахер лишь резковато поднимает уголок губ, но не спорит. Пусть прекрасные дамы, и молодые парни продолжают смотреть с высока, пока им не стукнет столько же. За плечами будет нелюбимый муж и трое детей, а дама, что кривит губы при виде стариков — будет такая же старая как и все они. Оно настигает всех. Галлахер просыпается вновь, днём за днём затягивая галстук и натягивая перчатки. Щелкает пряжка ремня, застёгиваются тугие пуговицы. От него за вёрст разит табаком и слабой ноткой чего-то сладкого, иногда терпким запахом алкоголя, а иногда вокруг него воздух приобретает нотки отчаяния, безвыходности. Становится тяжело дышать. Под ним горячее тело. Его грубые, покрытые малозями ладони касаются гладкой, мягкой кожи. Провести чуть выше, надавить на ребра, сжать талию...       Воскресенье уверен в своей победе. В силу своего юношеского максимализма он не осознает скоротечность времени. Не рассматривает то, что однажды он проснется когда ему будет за сорок; когда смотришь на детей с нескрываемой тоской, когда касания грубых, мужских ладоней — забудутся, а шепот на ухо — перестанет сниться... Ему безразлично, пока есть молодость, пока она будет прощать ему все ошибки.       Это жёстко — обрекать пташку лишь на жалкие воспоминания и проигрыш. Впрочем, Михаил машет ему по ту сторону измерения, он затягивается сигаретой, гладит Соню, и всматривается в бесконечную даль. Если рай существует, то место уже давным-давно забронировали ему в аду.