Миссис

      Если подумать, Шульман почти безошибочно воплощала тот идеал женщины, который могла бы нарисовать для себя Хиллари. Умная и проявляющая в суждениях цинизм лишь в той степени, что необходима для трезвости; интеллигентная и окутанная достоинством; кусающаяся, если надо, таким образом, с каким не то что не теряет лицо, а делает его лишь красивее; натура, полная спокойствия и рассудительности, но вместе с тем — живого интереса и вечной жажды накормить чем-то неуёмный разум; способная завернуть казалось бы бестактный посыл в тактичную и всё так же островатую фразу… Способная, живя и действуя, удерживать баланс, при котором не нужно приносить в жертву ни себя, ни других, что у Родэм Клинтон почти никогда не получалось. И человечная.       И Екатерина, не подозревающая о том, какую именно картину являет собой для женщины, общество которой свалилось на неё, как почти добивающая сосулька с крыши исторического здания, берёт слишком контрастирующую с ощущаемой тяжестью бессмысленную опору в концах пальцев одной руки, опущенных на стол, к которому она садится боком в этом… здании, которое наконец-то начало выдыхать людей, словно углекислый газ, разрывающий лёгкие. Эти люди, наверное, в большинстве своём, могут оставить уже на сегодня грузные дела, а она предпочла задержаться здесь до отчаливания, промежуток до которого не слишком уж велик, из-за нужды к назначенному времени появиться в незапланированном скоплении людей и произносить, очевидно, мрачные речи, содержание которых она в голове ещё не составила.       Она более, чем обычно, избегала лишнего внимания, почти безуспешно, она старалась не говорить много более запланированного, она не проплывала, юркая между множества тел, в том направлении, в котором двигаться не собиралась, не держала за руки чьих-то вдов, в отличие от того, кто сидит с противоположной стороны этого по-германски серого стола, не могла отделаться от ощущения, что всё это время пространство вокруг будто было унизано оголёнными нервами, задеть один из которых она опасалась, сделав неосторожное движение.       «Как к Вам обращаться?» — непринуждённо и по-ровному вежливо звучит где-то рядом, будто проигнорировав всё предыдущее молчание, которое не тяготило до вынужденности разорвать его ранее и, кажется, всё ещё не тяготит сейчас. Женщину, задавшую вопрос, судя по виду, что, конечно, ничего не гарантирует, но как будто это не так уж и важно, а её — в силу уже явившейся отягощённости другим и, в следствие, не оставившей внимания для этого молчания. «Как Вам угодно…» — почти сразу слетает с губ параллельно старающегося упорядочить мысли политолога, что не то что бы испытывает радость от этого странного соседства, но и не сказать, что как-то недовольна. А на самом деле — желает его. Что же, «Миссис Шульман» звучит неплохо…       Она всматривается в образ женщины напротив, неоткровенно ища какой-то большей ясности, чем ощущается сейчас, но весь он, от мелких черт мимики до общего положения, непроницаемо защищён от посягательств вот таких вот взглядов, как у Екатерины, нацеленных на суть вещей. Для неё, наверное, даже излишне хорошо. Ей изначально будто не было в достаточной степени дадено восприятие эмоций других людей, ей пришлось учиться этому, дабы дойти до обыкновенно человеческого уровня. Её собственные при этом всегда были заметны, несмотря на неотъемлемо сохраняемое спокойствие, они выглядели аккуратно и не ярко, не размашисто, но ясно, будто отпускаемая в обычную сдержанность капля, являющая идеальный образец. А вот Хиллари — напротив, всегда с чувствительностью поверхности воды улавливала чужие настроения и состояния, при этом сама она и вода эта, будто в одностороннем порядке, была заслонена, чем дальше во времени, тем более плотной, стеной изо льда.       Однако проницательности Шульман вот уже некоторое время каждый раз хватает на то, чтобы слышать вместо этого обращённого к Родэм Клинтон набившего оскомину «Secretary of Sate» звук пощёчины, напоминающей о том, что кто-то чего-то не смог.       И Екатерина всегда отмечала контраст этой очевидной закрытости и манеры выливать полуличные тексты в тома, остпускаемые, словно с частичным избавлением от тяжести, в публичное поле, возможно, не столь в откровенность, сколь в непрямое оправдание для Хиллари, которой вплоть до какого-то момента уже в конце жизни вечно было нужно, чтобы всё было идеально.       Чтобы всё было идеально.       Весьма знакомая черта, которая, однако лишена в собственной натуре такой фанатичности, да и составлено это «идеально» с куда меньшим участием других людей.       Женщина, которую толпа обыкновенно учтиво ласкает взглядом, смотрит на женщину, которую толпа обыкновенно желает разорвать. Женщина, которая была болезненно лишена возможности «полтора часа разговаривать, а потом зачётку просить», смотрит на женщину, которая согласилась на таковое, кажется, от безысходности. Женщина, которая, того не желая и для себя без особой надобности, нажила политический капитал, смотрит на женщину, которая его, как необходимый воздух, выжгла вокруг себя почти полностью.       «Ох, отдайте мне своё право стоять за кафедрой, а я отдам Вам все эти «Шульман (Вставьте имя) — в президенты!» до последней косточки,» — тихо слышится из глубины души Екатерины в её же голове.       Как будто им обеим надо сейчас быть не в Германии, в отеле, набитом представителями самых разных языков и наций, на мероприятии, будто специально омрачённом волной траура, а где-то на своих необъятных родинах, в качестве не в том, в котором они здесь. Хотя Хиллари, в качестве даже нынешнем, может в любой момент сесть в самолёт и приземлиться в родной стране. Она лишена и этого.       И, кажется, сегодня лишённость эта только лишний раз укрепилась.       Сначала «небесный сценарист» нежданно свалил на человека, до того лишь читавшего лекции, пусть и на большую аудиторию, мероприятие масштабов, которые ранее ему и не снились, потом, в момент самого конца зари этого действа, словно волной тока, ударил новостью, заставившей отвечать по-русски сотруднику германского отеля, «забывая, на каком языке» она говорит, после, как ни в чём ни бывало, провёл через это личное испытание с условиями, изменёнными на садистские в последний момент, и заставил смотреть на открытую рану, в которой и обосновался эпицентр взрыва этого снаряда, будто кассетного, ранившего и всех вокруг, но не сравнимо, а теперь ещё и толкнул стоять и сидеть перед голубыми глазами этой льдины, которая, всё туда же, будто и не совсем льдина уже, иначе давно ушла бы, а не сидела тут и молчала уже которую минуту, придавая этим ситуации не холода, а томности. А Екатерине сейчас даже хочется холода. Хочется, чтобы её окатило им под конец этого всё-ещё-не-завершённого дня, бо́льшую часть которого сердце, колотясь, гнало кровь в теле, в этот раз не естественно окружённом сдержанностью, а стиснутом в ней. Чтобы эта температура вокруг помогла и дальше держать себя в необходимой стойкости. Хочется, чтобы женщина напротив начала произносить будничные отстранённые фразы, по обыкновению заключив красивый голос в плотный иней. Чтобы показала эту привычную улыбку, больше напоминающую застывший оскал, но единственные две лёгкие улыбки, которые за всё это время выдала Родэм Клинтон, совсем не похожи на это. Удивительно, насколько естественнее может вести себя человек вне прицелов камер.       Она, тем не менее, не пытается самостоятельно вытянуть этот холод из Хиллари, просто погружается в молчание, со временем переставая отдавать достаточно внимания происходящему вокруг. И, уловив какое-то движение и повернувшись, она видит, что женщина уже, отодвинув чашку, аккуратно раскладывает перед собой несколько листов разной степени исписанности, а ближе всего к ней располагается разворот плотной записной книжки. Шульман интересно, есть ли где-то сокровищница с этими небольшими томиками разного возраста, ибо что б вот это создание напротив и без записной книжки — это что-то невообразимое. От всё же сохранившейся близости чашки и бумаги у Екатерины, слишком ценящей последнюю, на секунду едва ли не глаз дёргается, и она, подцепив пальцем керамическое колечко сбоку, тянет предмет посуды ближе к себе. «Спасибо за заботу, даже если учесть, что чашка пуста,» — с морозным кокетством, бесцельность которого не скрывает, бросает Хиллари, будто считав эту мелькнувшую нервозность, хотя даже не смотрела на политолога. Екатерина смещает уже вновь уползший от стола взгляд. Действительно, на белой глади остались лишь тёмные разводы и несколько тонких пятен пенки. Это в её обхваченной обеими руками и оставленной на коленях слишком маленькой — английское «cup» напоминает о чёткой разнице между чашкой и кружкой, которая в русской речи соблюдается не всегда, — чашке так и болтается остывшая треть тёмно-коричневого напитка, пока она неопределённое время, облокотившись на спинку стула, сидит к столу в пол оборота. Поругать себя за пичканье организма чёрным кофе в такое время и вообще кофе, а не чаем, на минуточку, — святое дело, которое она, параллельно с остальными буйно лезущими в голову мыслями, и совершает, но в этот вечер будто не совсем есть дело до того, что именно лить внутрь в желании омыть нежданно полученное ранение. А может, ей просто хочется хоть как-то попытаться разогнать свалившуюся усталость.       Она смотрит на не совсем мелкий, но и совсем не крупный почерк, вьющийся иногда с неровностью строки, будто выдавая, что что-то в той конкретной паре слов заставляет хозяйку выводящих их пальцев нервничать; смотрит, как Хиллари, иногда чуть хмурясь, очевидно, над чем-то работает, пусть и немного небрежно, и думает, что перо является лучшим её оружием, чем язык, ибо пишет, по её мнению, Родэм Клинтон несколько лучше, чем говорит, что применительно к политику кажется немного странным. Хотя, может, таковое впечатление создаётся из-за сшибающих наповал своим пафосом речей, наличие оного в которых Шульман никогда не признавала верным политическим ходом. Она не наблюдала за ней в обыденной обстановке, чтобы мочь оценивать, как та говорит, если не берёт в расчёт, что эти слова будут услышаны огромным количеством людей. Но Хиллари нещадно умна, она проницательна и дальновидна достаточно, чтобы зачастую на очень длинной дистанции определить последствия, которые почти всегда, в итоге и наступают, и, как банши, что предчувствует ужасное, извещать о них. Правда слушать мрачные режущие комфорт крики не так приятно, как слушать пение сирен. Она имеет привычку тыкать носом в проблемы даже тогда, когда для неё самой это не самая выигрышная линия поведения, и вот в этом она до желания усмехнуться напоминает Екатерине неё же. Она прекрасно владеет словом, иногда используя его причудливым образом, но тем, который лучше всего передаёт смысл, облачающий свидетельство прорезающего насквозь ситуацию ума. А ещё носит в себе несметное богатство опытом, который Екатерина ещё не нажила, и тем, который она наживать бы отказалась. И политологу было бы интересно услышать взаимообогащающий диалог разума своего и её, может, она написала бы в соавторстве толстенный талмуд на очевидную тематику, но, даже будь это возможным, она бы не стала, ибо это предполагало бы для уже два десятка с лишним лет замужней дамы длительную работу бок о бок с женщиной, отношение к которой с наличием мужа как-то не совсем гармонирует.       Не одним умом эта женщина прекрасна. Сильная и способная со временем не костенеть, а меняться и высекать из себя нечто лучшее, чем было прежде. Сильная и неустанно бьющаяся. Как в драке, так и на осколки, после раз за разом собирая себя заново. Выполняющая, кажется, почти любую возложенную на неё работу, цену усилий, при демонстрируемом лишь лоске результата, оставляя за кадром. Умеющая подобрать слова и смыслы для нескольких коротких фраз так, чтобы одними ими, словно столь нужной живительной каплей в огромном повреждении, запустить процесс исцеления или, выбрав наилучший угол и клин для удара, пустить длинную трещину в до того целой кости. Готовая с как будто слишком слабым сожалением оторвать кусок плоти от себя для кого-то или от кого-то для себя, если сочтёт, что так будет вернее. Глубоко внимательная. Заключающая в себе, на самом деле, титаническое терпение. Исполненная гордости и потрясающего самообладания. Неизменно кутающаяся в спасительный холод и, о, чуткая. Могущая и нападать, и быть опорой. Напарываясь постоянно на то, что ранит, и так хотелось бережно взять её истерзанные руки в свои, не оставляя наедине с этими ранами, оставшимися далеко не только на руках. Хиллари казалась сокровищем, которое непонятно, как вообще можно не ценить.       Екатерина так и не ставит на стол свой несчастный кофе, который уже, наверняка, допит не будет, а лишь снова отдаётся течению времени и мыслей, смотря куда-то чуть ниже, чем перед собой. — Ну спросите, я Вас не съем, — таки бьёт по голове красивый голос, даже в столь желанном инее, но Шульман лишь мысленно чертыхается, думая, что лучше её соседка по столу и дальше бы молчала. — О чём? — максимально ровно вопрошает она, поворачиваясь к женщине и чуть выпрямляя спину, пусть и облокоченную.       Хиллари беспристрастно пожимает плечами, неторопливо ища что-то на одной из бумаг. — Вы с самого начала будто хотите что-то спросить, — она всё ещё не отрывается от текста, а тон сохраняет безызъянную непринуждённость.       У Екатерины мелькает мысль о том, что манера одинаково непринуждённо переходить от светского разговора к несветскому, к молчанию и обратно — отголосок навыков бывшего дипломата. Политолог на выдохе мрачновато усмехается, а в карих глазах проскальзывают искорки саркастичности. — Уж не знаю, что же я там такого должна была спросить, по Вашему мнению, но, раз уж просите, так и быть: почему Вы всё ещё здесь? — несмотря на поволоку сарказма эти слова звучат ни чуть не вызывающе, даже с нотой учтивости; спросить о том, что действительно интересует, вполне позволительно, но абсолютно непозволительным было бы ни чем это не прикрыть.       На этот раз усмехается Хиллари, но с лёгкостью, — будто во имя вежливости американцу не стоит являть ту же мрачность, что и русский, — и наконец поднимает взгляд на собеседницу. Снова, в третий раз, с этой улыбкой, такой… естественной. — Вы представляете, какими пробками сейчас забит центр Мюнхена? Если и терять время в ожидании, пока они ослабнут, то лучше в комфортном помещении отеля, чем в душной машине, — договаривая, она возвращается к тексту и, закончив, делает несколько коротких приписок-пометок в разных местах.       Врёт. Нет, фактически, конечно, нет. И, разумеется, эта, бывшая первая, леди предпочла остановиться где-то подальше от здания, которое бо́льшую часть этих важных дней будет набито людскими телами, да ещё и беспрестанно гудящими. Она не выдаёт себя ни тоном, ни взглядом, ни жестами, мимическими или обычными. Прекрасно ровная ложь, чёркнутая пером политика с многолетним стажем. И до Екатерины будто бы почти не докатывается её наличие, но всё же у неё остаётся стойкое чувство, что под этой ровностью что-то не так. Однако хоть как-то допытываться она и не думает: это ощущается, как контрольный выстрел в голову чему-то не-личному здесь.       Она не отводит глаза в этот раз, правда в данный момент образ Хиллари наводит на мысль о себе. Этот взгляд. Она столь многое видела за свою жизнь. Почти всегда смотря при этом на суть и масштаб происходящего. И Екатерина тоже видит многое, пусть и отстраняясь от событий для наблюдения, а не бросаясь в них. И, ухватившись своим, не отпускает, следя, этот, словно расположенный на другом конце цветового спектра от её карего бледно-голубой, идущий по строчкам взгляд. Уже будто вечно наполненный тяжестью, которую до конца не разгоняет ни одна улыбка, фальшивая или искренняя. Выражающий какой-то отстранённый, не скорбный, а лишь признающий факт, траур. Взгляд, в котором, всегда в разной степени, но вечно веет могильным холодом, будто его обладательница постоянно смотрит на похороны, которые ещё не начались, уже закончились или идут прямо сейчас.       У неё под конец жизни будет такой же? Шульман хочется дёрнуться лишь от одной мысли об этом. Она не желает ни одной чертой, за исключением тех, что просто де-факто схожи, видеть в Хиллари своё отражение. Видеть всё же просто Хиллари не вызывает такого отторжения. И она сейчас не отказывает себе в том, чтобы делать это.       Она бы, с гуманными перерывами, разумеется, раз-другой с учёным интересом донимала её расспросами, в ходе которых становился бы для неё чуть яснее мир «бесконечно сложной американской политики». Да, она не специализируется на этом, но для учёного-политолога отставлять не опрошенным того, кто лично был свидетелем столь многих важных в этой политике событий и кто столь хорошо знает её устройство, — просто преступленье. Да и вообще юрист, если уж до кучи, а значит профессионал в области законов страны. Она бы обязательно однажды порадовалась возможности одолжить чужую тушь и лишь с равнодушием зацепилась взглядом за батарею красных помад, яркость которых, кажется, никак не гармонирует с ней. Нет, не с равнодушием. Они бы вызвали ассоциацию, пусть и не с собой. Она бы непременно пустилась в дискуссию о Достоевском, отношение к которому у неё с ней разнится. Она бы с трудом, но стойкостью, прошла сквозь натиск злых языков, которые, будто огромная свора демонов, следуют за любым упоминанием Родэм Клинтон, не говоря уже о ней самой.       Видимо, устав, что её вот так вот неприкрыто пронизывают взглядом, Хиллари с ненавязчивым вопросом поднимает глаза к тем, что напротив. Хиллари, наслушавшаяся уже более, чем достаточно, чтобы на истерично-обвинительное «Hillary Diane Rodham Clinton!» из толпы лишь по-сухому саркастично бросить: «That's my name. That's right».       Она бы в самом начале обязательно съязвила, уточнив: «Вы точно хотите, чтобы мои руки, на которых осталось много чего, касались Ваших белых крылышек?» Она бы, вечно, насколько это возможно, видя перед собой прекрасного политолога, в частности, знающего от и до одно из государств, в один момент, далёкий или близкий, всё же спросила: «Я понимаю, что он псих, но всё-таки почему?» Она, глядя на Екатерину, изрядно погружённую весь вечер в мысли о самом громком, думает, что морально за свою длинную жизнь она успела получить удары самой разной тяжести от несчётного количества штыков и несколько раз сгорела на костре, но физически, именно в таком ключе, ей почти не приходилось всерьёз думать о возможности, что кто-то «будет мазать отравой наши дверные ручки»… Она бы, нет, не только руку, но и всё, до чего смогла бы дотянуться, отгрызла тому, кто хоть пальцем бы тронул этого милого ангелочка, у которого ещё столько лет впереди. Но, даже если будет на то причина, она не сделает этого. Она не чувствует на это за собой никакого права. Потому что она ей никто.       Не получив ответа от ни чуть не изменившей вид Шульман, которая, несомненно, и не дала бы его, она возвращается к своему занятию.       Если бы не были завязаны две жизни в слишком уж далёкие друг от друга узлы, одна уже, к тому же, гораздо крепче другой. Если бы не вцепилась мёртвой хваткой каждая в своего орла, не желая от него отдаляться. Добровольно, по крайней мере. Если бы не сложилось уже столько, сколько кажется слишком страшным ломать. Если бы даже, при игнорировании всего предыдущего, будь сделана эта высокая ставка, совсем не гарантирующая выигрыш в виде благоприятного развития событий; даже если бы она максимально, насколько смогла бы, оправдала себя, слишком мало лет того столь желанного хорошего осталось бы в итоге. И на это количество можно было бы совершенно наплевать, вовсю довольствуясь качеством, всё ещё не гарантированном, будь они обе преклонного возраста. Но даже здесь промах.       Слишком много этих «бы», без которых здесь воцарился бы мертвенный штиль.       Именно то, как всё есть, делает одну столь притягательной для другой, но все те же обстоятельства заставляют отказаться от реализации того, что вызывает эта притягательность.       Екатерина оглядывает женщину напротив, «напротив» в отношении к которой сейчас обуславливается столом, а не океаном, доходит до придерживающей лист бумаги руки, которую она, если бы могла, наверное, сжала бы до… нет, не сильно: она бы побоялась повредить непрочные волею времени капилляры. Хиллари, сердце которой за долгую историю рвали самые разные чувства, предварительно выкорчёвывая рёбра, сейчас сидит перед ней в уже слишком уязвимом физическом обличье. Возможно, внутренне став чуть крепче. Хотя, возможно, и нет, ведь «всё, что нас не убивает, делает нас инвалидами». Мысль о дисгармонии физической хрупкости и моральной силы возвращает к насущному. У неё в ожидании ещё остаётся некоторое время.       И вот, по его истечении, уже собираясь уходить, она, попрощавшись, стоит плечом к плечу рядом с этой женщиной, будто медля, прежде, чем перешагнуть неведомую линию. И, будто провалившись в туман, легонько берёт локон подвитых на концах волос, в очередной раз отпущенных хозяйкой, решившей не держать их в короткой стрижке. Возможность увидеть выражение чужого лица не так велика, она стоит ровно слева от Екатерины, но и не столь мала, как могла бы быть: Родэм Клинтон ниже её, и стоит немного перевести взгляд… но она не делает этого, а если бы сделала — увидела бы лишь непроницаемое наблюдение за своим действием, специально удерживая этот взгляд на светлой прядке, по слабому завитку которой, держа её меж концов указательного и среднего пальцев, аккуратно ведёт большим, невероятно мягких, что чувствуется даже сквозь наличие лака, волос. И, будто они в один момент становятся раскалёнными, одёргивает руку, одним негромким, будто вдавливающим обратно внутрь всё, что не нужно, вздохом, в котором можно различить злость, возвращает себя в прежнее состояние, желая схватиться за голову от того, что, на несколько секунд, но всё же потеряла драгоценный контроль.       Губы Хиллари, которая бы резко, намеренно не заботясь о том, что может задеть, оборвала этот жест, продлись он ещё хоть мгновение, трогает едва заметная улыбка. Четвёртая естественная за этот вечер. Она рада, что Шульман остановилась сама. Когда-то давно, в порыве отвращения, она пообещала себе, что не превратится в своего мужа. До сих пор это обещание получается сдерживать. И она не позволит Екатерине, которая пусть и ассоциируется с этим образом своими строгостью и одновременно отсутствием острых углов, своими точностью и, вместе с тем, аккуратной лаконичностью, стремительностью и, тем не менее, обдуманностью; которая будто одним своим силуэтом воплощает изящную минималистичную непреклонность; седина которой будто блестит металлом, отлиться для неё в бронебойную пулю. И Екатерина, если бы знала об этом, была бы благодарна.       А сейчас, совсем скоро, ей нужно будет, собрав волю, но не потеряв искренность, выйти к людям, получившим новую рану, и постараться хоть сколько-то успокоить боль от неё. Настолько, насколько сможет.