Спаси и сохрани.
Машинная подвеска — расшитый золотом христианский крест — покачивается из стороны в сторону, и Чанбин, немного отвлекаясь на пейзаж за окном, наблюдает за ней. Ударяется о лобовое стекло — словно метроном, — шатается, бьётся, как птица в клетке, и всё так же остаётся запертой на своей ленте.
Чан — в первую минуту встречи он слегка смущённо (растягивая рот в сумрачной-скользкой улыбке, и кожа лица пошла мерзкими мясными трещинами) и подрагивающим голосом представился, признался, что в этом городе он здесь ненадолго и в качестве иммигранта, сцепил жилистые пальцы в замок, внезапно заволновался и, волнами судорожных телодвижений рассекая раскалённый воздух полудня, схватился за карман: предложил конфету, — постукивает этими же пальцами по обивке руля. Конфета была желейной, пропитавшейся пылью, втянувшей вишнёвой начинкой крошки льняного кармана, чуть-чуть пересохшей и передержанной на космической жаре. Бордовой и притягательной, пачкающей руки и стекающей на морской песок, забиваясь под ракушки и проникая ближе к ядру Земли. Отталкивающе-сладкой, тошнотворно-фруктовой, скверно-тягучей и гнилостно-распепелённой.
Чанбин любит такое, о чём и рассказал по пути до ближайшей рощи. Чан слушал внимательно, часто оборачивался, нервозно смеялся на каждый вопрос и гладил своего нового знакомого по лопаткам: проникая рукой под тонкую ветровку, вычерчивая масонские узоры на загривке и позвоночнике, стискивая шею и дотрагиваясь до самых сокровенных глазных яблок. Движения как у марионетки. Как у подлого отрицательного протагониста комикса про супергероев. Как у того дяди, которого мать обещала позвать, если Чанбин в детстве не доедал завтрак.
Гиперфиксация на пыльевых облаках должна была насторожить. Новый-старый —
на первый взгляд ему было около двадцати пяти: расстёгнутая на три первых пуговицы рубашка, руки в карманах, молодой взгляд и брызжущий из горла энтузиазм детской мечты; а может быть, Чану было уже за тридцать, или, наоборот, он ровесник Чанбина? — знакомый уводил от пристани всё дальше на серые, ничем не примечательные, засыпанные кустарниками холмы, огибал природные неровности, перескакивал с одного речного камня на другой, оглядывался и звал за собой.
Чанбин прекрасно понимал, что просто так он никому не понадобится — его наверняка живьём расчленят и освежуют, — но наступающие на пятки экзамены, важные семейные обстоятельства, нарисованные в тетрадях низкие оценки, постоянные ссоры со старшим братом и осознание того, что всем было бы легче, если бы он просто в один момент исчез и больше никогда не появился бы, подталкивали в спину и шептали на ухо слова поддержки. Поэтому послушно вышагивал следом, оставляя город и пыльные сухие дороги позади.
— Позволь я тебе кое-что покажу, — доверительно пробормотал Чан — это не вопрос, а утверждение. Даже если он откажется сейчас, его потащат за собой следом, и абсолютно пустые улицы этому способствуют. Взрослый знакомый распахнул заднюю левую дверцу Вольво две тысячи пятнадцатого года выпуска и замер на месте, молчаливо выжидая. — Садись, — мягко (?) приказал.
Чанбин не очень знал, можно ли приказывать мягко и совсем не требовательно, двусмысленно ли это и необходимо ли ему воспользоваться шансом и убежать уже сейчас, не неся ответственность за ожидаемые кровавые последствия, но в итоге сделал решающий шаг вперёд, соскальзывая с бордюра и ощущая сандалиями гравий, уцепился за сиденье и сел. Хлопнула дверь, задевая выставленное в сторону колено. Цунами горящего воздуха ударило в лицо. Чанбин смотрел на то, как Чан занимал водительское место.
Сердце глупо и смешно бьётся. В салоне пахнет барбарисом.
— Как зовут
тебя? — любопытствует Чан. Он перегибается через коробку передач, ища бутылку воды, протягивает очевидно древнюю (святую, возможно) и на отказ вновь растягивает губы в нервной улыбке.
Чанбин прислоняется виском к плавящемуся стеклу и скашивает взгляд на белоснежное небо. Небо не бывает белоснежным. Небо теряет краски после очередного скандала депрессивного подростка со своими родителями, не поддерживающими его увлечения и новые замашки. Отвратительные родители. Чанбин оценивает их на три из десяти — за более-менее хорошие условия жизни и за то, что его родили последним и гиперфиксация дальних родственников на чужих сыновьях закончилась на предыдущем ребёнке.
Чан ждёт ответа и наконец отворачивается. Машина заводится на удивление ровно.
Конечно, это не фильм ужасов и жертва — не Чан. Чанбин жертвой себя не ощущает, хоть ремень и впивается в шею, царапая ключицы, — а должен бы. Инстинкт самосохранения исчез вместе с терпением, и теперь депрессивный зумер-подросток представляет из себя пустой сосуд со стеклянными внутренностями и картонными рёбрами. Квинтэссенцию кринжа?
Он сводит коленки вместе и морщится от глухого стука выступающих костей. Сердце трясётся, и ладони становятся мокрыми. Чан наблюдает за этим, глядя в зеркальце, и у него внезапно становятся крайне водяные и скользкие глаза. Будто если взять их в руки, они выскользнут и размажутся по полу, как выпрыгнувшая из аквариума декоративная рыбка, купленная ради забавы. Неправильные и предостерегающие. Гипсовые симулякры.
Чанбин думает о том, что
именно с ним будут делать. Ему хотелось бы, чтобы его убили, — не пришлось бы сдавать идиотские экзамены, выслушивать недовольство родителей (в каком смысле восемьдесят из ста? что ты делал всё то время, что было отведено на подготовку?), терпеть нравоучения старшего брата и понимать, что его выстроенный за несколько лет сознательности милый футуристический мирок постепенно рушится от несовершенства окружающих и морского волнения. Ещё он мечтает быть на всю жизнь (без еды и воды он проживёт примерно пять дней) запертым в поглощающем солнечный свет чулане. Ещё он испытывает жгучее желание скончаться как можно быстрее. Любым способом, лишь бы скончаться.
Брызги презрительно окропляют лицо. Треснувшие под напором майской жары губы болят. Соль на рану.
Чан в какой-то момент останавливает машину. Вокруг — пятиэтажки, рядом с небоскрёбами напоминающие осиные гнёзда. Судорожно поправляет крест, ступает на асфальт, дёргает ручку двери и поедает Чанбина взглядом.
(Будь Чанбин таким же мертвенно-бледным, каким был зимой, на коже остались бы гематомы, но весна в этом году слишком жаркая и, возможно, бьёт все рекорды по температуре за последние двадцать лет.)
— Пошли, — Чан легонько толкает его под рёбра (легонько — в понимании нового знакомого, наверное), щёлкает блокировкой, и фары на долю секунды мерцают кроваво-красным. Чанбин терпеливо стоит чуть поодаль, и здравый смысл медленно, но верно растворяется в плывущем мареве.
Верхушки небоскрёбов скрываются в густом тумане. Чанбина наверняка уже ищут — сначала у лучшего друга, потом во всех тех секретных штабах, о которых знает вся улица, а затем уже, паникуя и поддаваясь обличающим мыслям о том, что не надо было, наверное, называть своего младшего сына безмозглым уёбком, во всех отделениях местной и не очень полиции.
В висок утыкается нечто холодное; одно лишнее движение, и мозги действительно вытекут в пробитую пулей щель. Чан обхватывает за шею и прижимает к себе.
— Веди себя естественно, пожалуйста, — Чан шипит угрожающе (?) и Чанбину вновь приходится задаться вопросом, возможно ли обернуть столь вежливую формулировку в предостережение. Он незаметно закатывает глаза от нехватки воздуха, забитых песком лёгких и понимания, что если дело будет двигаться так, то с ним продолжат возиться и позже и до смерти так ничего и не дойдёт. — Просто молчи и не дёргайся.
Кусок льда, царапая кожу, исчезает. Чан держит за руку и тянет между выстроенных машин, обходя парковочные места. Чанбин не противится.
Чан судорожно набирает четырёхзначный код и ждёт, переминаясь с ноги на ногу. Из-под навеса видно застывшее дождливое небо.
Чанбин задирает голову и думает, что где-то в Солнечной системе, на дорогах Млечного пути, на улице такой-то, в тёмной-тёмной гостиной, на выбеленной хлоркой стене, на картине Франсиско Гойи Сатурн пожирает своих — и чужих, подвернувшихся под руку, — детей. Он не вдаётся в темы астрологии и древнеримской мифологии, поэтому картинки мыслей схожи с холстами художников-сюрреалистов и их главные герои размазаны красками (лица вытянуты, смазаны и расплавлены).
В подъезде ошпаривает гнойным холодом. Лифт сияет светодиодными лампочками и искрится, стоит только нажать на цифру семь. Почему семь? — продолжает проваливаться в рухлядь разрозненных — как звёзды созвездий, силикатные ядра и молочные массы космоса — мыслей Чанбин и ищет зацепки. Логическая цепочка — причинно-следственные связи — необходимо вспомнить этаж и номер квартиры, если его будут допрашивать. Он же единственный свидетель грязных дел?
Смартфон в кармане разражается поп-синтетикой.
Чан отреагировал столь же патетически, насколько Чанбин даже не вздрогнул, и конфисковал чужой девайс. Кнопка выключения прогибается под напором.
— Дай-ка сюда, — запоздало требует. Напряжённо разглядывает треснутый экран, поджимает губы и переводит пустой взгляд на Чанбина. — Это я забираю себе.
— Да пожалуйста, — Чанбин пожимает плечами. Цифровой зависимости у него нет. Клипового мышления тоже. Байден не ампутирует ему мозг через матрицу ЖКИ и не превратит его в зомби. Родственники довольны этим фактом — возможно, это единственный повод для радости, который младший сын давал им за всю свою семнадцатилетнюю жизнь.
Чан заметно расслабляется, прислоняется к стенке лифта и даже позволяет себе потрепать нового маленького друга — будто собачку — по голове, зарываясь пятернёй в кудри.
— Хороший мальчик. Good boy.
Возможно, это единственный повод для похвалы, который новый маленький друг давал за все двадцать семь минут интересного знакомства.
За двадцать семь минут он ещё не позволил усомниться в своём послушании и на выставке потенциальных жертв зарекомендовал себя как безвольного, болезного мальчишку с выступающими бледными скулами и испуганными глазами.
Страха нет. Стенки лифта складываются, как карточный домик. Это же сон, да? Утягивающий в бездну чёрных картин кошмар.
Девушка стоит на краю крыши, распахивая порванный-поломанный зонтик с рукояткой в форме орлиной головы, оборачивается и одаривает Чанбина улыбчивым взглядом стремительных зрачков на фоне акварельного неба. В последнее время он видит её слишком часто и мечтает встретить в реальности.
В РЕАЛЬНОСТИ—
Происходящее — сон. Симулякр реальности. Сон — реальность — происходящее.
Чанбин смотрит в заляпанное окно седьмого этажа, пока Чан звенит связкой ключей и отпирает обитую дермантином дверь. Девушка всё же прыгает, и море извергается, принимая лёгкое тело в свои воды.
Чан дёргает за локоть и вынуждает переступить порог квартиры. Неохватная дверь хлопает, отрезая путь к лестнице.
Песок пляжа покрылся кровавой коркой, и ступни людей проминают её. Следы ног на снегу.
— Можешь снимать, — новый-старый знакомый указывает на ветровку, пристально следит за телодвижениями и направляет Чанбина в одну из множества зеркальных комнат.
Коридор — тоннель червя. Окна зашторены, двери закрыты — одну хозяин квартиры захлопывает прямо перед носом, — полки вызывающе пусты, и Чанбин теряется. Дереализация разъедает мозг и лимфой затекает в пустой сосуд. Хочется кричать.
Он молча опирается на белую стену и отрешённо изучает картины напротив.
Картины смотрят на него. Рельефные, изогнутые, покромсанные, уродливо-счастливые, искажённые лица фосфорной пылью летают в потёмках. Это место точно полно чертей. Это место точно проклято.
Чанбин запрокидывает голову назад, до боли сцепляя побелевшие пальцы в замок. Здесь, наверное, абсолютно лучше, чем там, откуда он сбежал, и теперь придётся тревожиться не от не удовлетворяющих амбиции родителей оценок, а от потенциальной, всё приближающейся смерти. Все нормальные — о них строчили криминальные статьи, слагали легенды, они одолевали Гидр и ставили своих врагов на колени своими двенадцатью подвигами — маньяки (
оксюморон!) играются со своими жертвами до полного изнеможения и в конце концов, фонтанируя по-ребячески жестокой эйфорией, убивают их по всем канонам преступного и безнадёжного мира, тёмной стороны жизни. Лига опасного интернета — ЛОИ.
Получается, теперь он в полной пизде. В мышеловке. Однажды — в далёкие пять лет — он добровольно прищемил себе палец мышеловкой. Сейчас, получается, то же самое. Пранк вышел из-под контроля. Остаётся дождаться кошку: она выдернет из-под железок уже безвольное тело мышонка и вероломно сломает ему позвоночник.
У мышей же есть позвоночник?
Чанбин, соскользнув по стене на пол, поджимает колени к груди и пялится в одну точку. Выходит, он будет dead не только inside, но и outside.
Это смешно — забавно. Hilarious.
Он всё чаще думает по-американски, как и опасалось старшее поколение. Он — семейное разочарование. Как спившийся дядя по маминой линии, или родившая в пятнадцать и исчезнувшая с радаров здоровой социализации сестра по папиной, или прапрапрабабушка, не успевшая написать завещание (так и умерла за столом у нотариуса, и её гнилостное, смрадное тело выносили по частям, и из него хлебали кишкосворачивающий суп).
В глазах близких он находится наравне с масонами и американским правительством, готовым сбросить на Корею ядерную бомбу. В глазах близких плещется разочарование, и он захлёбывается неприязнью. Лучше смотреть в чужие пустые-рыбьи глаза и не видеть в них своего отражения.
Правильно расставлять приоритеты Чанбин умеет настолько же, насколько Ботвинник в расцвет своей карьеры увлекался игрой в дурака.
Чанбин ещё раз обводит взглядом комнату: крепко-накрепко закрытое окно, непроницаемые шторы в отвратный бесцветный цветочек, серое покрывало на кровати. На книжных полках наверняка в ряд выстроились Кафка, Курт Воннегут со своей «Колыбелью для кошки» (
иронично!) и прочие постмодернисты.
Такие скользкие люди — как Чан — склонны к приступам агрессии, а потому предпочитают громоздкие памфлетные томики постмодерна двадцатого века, чтобы было удобнее покрывать стену чёрными рваными полосами гнева. Возможно, Чанбину просто необходимо уцепиться за сбивчивую мысль, позволяющую осознать происходящее. Возможно, это просто смутные предположения, созданные уставшим, лишённым сахара мозгом в полутьме драконьей крепости-комнаты (
прикрывать катарсис литературой — это молодёжно!).
Чан приоткрывает дверь в тот момент, когда Чанбин мысленно досчитывает до триллиона — однажды случайный прохожий с пятидесятым IPhone-ом попросил назвать самую большую цифру и тем самым ввёл в ступор, — переступает порог и смотрит на Чанбина сверху-вниз. Чанбин подпирает излишне выступающую нижнюю челюсть кулаком и глядит чуть ниже правой щеки нового-старого знакомого. В горле внезапно сухо. Начинает подташнивать.
Чан присаживается на корточки рядом. Заправляет прядь волос за ухо и гладит по голове.
Он же не перестанет быть сигмой, если сейчас разрыдается, не выдержав напряжения давящей тишины? Тайлер Дерден говорил, что стоит быть стойким и заслуживать обиды, если тебя обидели незаслуженно. Джейсон Стетхэм пользовался аргументами своего коллеги по цеху в школьных сочинениях. Или было наоборот — Тайлер Стэтхем и Джейсон Дерден?
Семнадцатый Глок касается виска. Миллион вон. У скользких людей нет столько денег. Неужели не Глок, а бутафорка? Скользит по линии челюсти до левой скулы. Чанбин жмурится.
Чан легонько давит на подбородок, вынуждая приоткрыть рот. Дуло упирается в нижнюю губу. Трещины начинают кровоточить.
Чанбину кажется, он стал донором и раздал всю свою кровь нуждающимся детям, настолько плохо ему становится. Настолько он бледнеет.
Сейчас— сейчас— сейчас он умрёт. Ему прострелят нёбо. Он задохнётся кровью. Пуля влетит в гипсовый череп и будет биться о стены: колыбель Ньютона версия две тысячи двадцать четыре.
— Не дёргайся, — еле слышно говорит Чан, для удобства опираясь коленями на пол. Ноги разъезжаются в стороны. Он почти равнодушно смотрит своими пустыми глазами в испуганные. Взгляд на долю секунды перестаёт быть утомлённым-напряжённым, и в зрачках даже мелькает нечто мягкое. — Good boy.
Дуло проникает в горло. Чанбин прижимается к стене, непроизвольно дёргает головой, тянется назад, приоткрывает рот сильнее — не желая терять ряды зубов, — в конце концов замирает. Пальцы, скользящие по полу, леденеют. Паралич сковывает всё тело. Слюна стекает по уголкам губ и затапливает желудок.
Чан мягко обхватывает его горло ладонью и заставляет свести челюсти до лёгкого хруста. Зубы проезжаются по дулу, впиваются в пластик, пронзают дёсны зудящей болью — Чанбин в животном ужасе распахивает глаза. Щёки становятся мокрыми.
Он умрёт. Он умрёт. УМРЁТ. У Р ё—
Чан треплет его по волосам. Ласковый жест контрастирует с пистолетом в глотке и вызывает отягощённый приближением девятого вала диссонанс. Пуля будет мотаться в пустом черепе. Пуля выбьет глазные яблоки. Пуля вылетит через ноздри.
Собакам собачья смерть — Чанбину чанбинова. Интересная аксиома.
Пистолет царапает резцы, когда Чан тянет его на себя. С дула стекает слюна и пачкает кожу щеки.
— Да, молодец, — новый-старый знакомый щёлкает предохранительным рычагом. Чанбин костяшками смазывает с лица белёсые густые капли. Кажется, даже кости побелели на жарком солнце морской пустыни. — Умница, — Чан кусает губы в возбуждении. Чанбин ударяется головой о стену. Кадык дёргается.
На голову слабо давят пятернёй, вынуждая опустить глаза.
Чанбин — пи-пи-пи-пидорас. Существовал бы в своём доме-паноптикуме, увлекался бы своими тупыми увлечениями, осуждавшимися большей частью Земного шара, рисовал бы на морском песке масонские символы и выслушивал бы очередные упрёки со стороны стареющего поколения, однако сейчас куда с большим энтузиазмом ожидает контрольного выстрела, которого — однако, опять же, — не происходит. Куда с большим энтузиазмом впитывал бы кровь, чем знания. Куда с большим энтузиазмом грыз бы Глок, чем гранит науки. Но Чан не стреляет. Вытирает подолом рубашки дуло и изучающе глядит на поджатые худые коленки. И неожиданно подаётся вперёд.
Чанбин закрывает лицо локтями. Чан смеётся — тембр почти издевательский, но ещё недостаточно мерзкий, чтобы ожидать новой волны солёного страха.
Терпкое послевкусие оглушает.
Сахарные коленки подтягиваются к груди ещё ближе.
Он прыгнет вслед за футуристической девушкой.
После смерти он попадёт на кладбище самолётов и до бесконечности будет ходить между заснеженными, безыдейными, чуждыми живым людям деталями душевного эксгибиционизма.
Сейчас он лолирует со всех своих мыслей и испытывает нестерпимый кринж за то, что он просто бездействует. Он такой кринжовый позорник, нелепый изгой. Он — мега-лошпед. Его следовало бы посадить за пропаганду морального уродства и неблагодарности.
Зубы болят, и горло саднит. Хочется пить.
Чанбин поднимается, облокачивается испещрёнными мозолями ладонями о спинку кровати, сглатывает остатки слюны с металлическим привкусом и тихо, но вполне искренне мыслит о скорой кончине.
Чан протягивает стакан.
Ледяная вода обжигает лёгкие. Возможно, они уже превратились в пепел.
Пистолета в чужих руках нет.
— Последний класс старшей школы? — Чан улыбается уж больно доброжелательно.
Чанбин неопределённо пожимает плечами. Потенциальный убийца избавит его от необходимости сдавать выпускные.
— Большой мальчик. Приятно познакомиться, — новый-старый знакомый протягивает руку в шутливом жесте, — ты уже знаешь, как зовут
меня. А как зовут
тебя?
Потенциальному убийце не так важно об этом знать.
Всё повторяется.
— Ты мог бы помочь мне кое в чём.
— Например?
Чан наклоняется ближе, опускается на пол, держится пальцами — остаются белые вмятины — за колени Чанбина. И кусает правую. На коже расплываются синие кляксы. Чанбин отшатывается, стараясь не потерять равновесие.
Чан толкается языком во внутреннюю сторону щеки и надолго о чём-то задумывается. Проводит большим пальцем по гематоме, останавливается и давит на скопление крови. Выходит довольно-таки болезненно.
Новый-старый знакомый — каннибал. Он съест свою жертву живьём, пока мясо не пропало, и это принесёт множество мучений ещё не обглоданным костям.
Чанбин прижимается спиной к стене. Здесь пиздец как холодно.
Чан напевает что-то под нос. Выходит довольно-таки весело.
Умирать — так с песней.
Его руки сжимают и синхронно тянут вперёд. Чанбин исподлобья вглядывается в рыбьи, абсолютно пустые и бездонные — как канализация — глаза и пытается сдержать истерические рыдания.
— Если будешь хорошо себя вести, сможешь завтра… позавтракать, — вздыхает Чан. Добродушно?
Чанбин кивает. Возможно, в далёком счастливом будущем он не даст повода для сомнений в своём хорошем поведении, задабривая Чана сильнее, но быть добреньким смысла нет. Проверять чужую выдержку, однако, пока не хочется. Есть вещи страшнее смерти.
Почему он думает об этом именно сейчас?
— Вот и договорились.
Чан растопыривает его пальцы, внимательно изучая каждую фалангу, мажет своими по ладони, замечает каждый мелкий шрам от тупых морских камней и не успевших превратиться в сокровище осколков стеклянных бутылок и вновь поднимает взгляд. С силой хватает Чанбина за щёки и треплет — как щенка.
Примерно так же делал и отец — до того, как Чанбин вырос из тактильных нежностей, и уже после того, как подверг сомнению факт своей вменяемости. Ещё отец часами заставлял правильно держать фонарик и освещать рабочее место — днище машины — и ебал мозги каждый раз, когда свет отклонялся на один миллиметр от стандартного машинорасположения. Все отцы одинаковые, наверное.
Интересно, Чан для кого-нибудь отец? Что подумают про него его уже, возможно, взрослые дети, узнав о существовании запертого в крайней правой комнате незнакомого существа? Или у него всё же нет детей? Или они все в подвале?
Д т И в поД аЛ е
Чанбин растягивает губы в ломаной улыбке, понимая, что новому-старому знакомому необходим feedback.
Чан улыбается тоже и наконец отпускает.
— Умница. Можешь взять почитать одну книгу, — кивает на шкаф.
Чанбин кивает тоже. Тяги к постмодернизму у него нет, и с эстетикой его тенденции знаком разве что на стилистическом уровне.
«Девочка, покорившая время» манит обложкой. Девочка.
Лица с картин наблюдают.
Смысл девочке прыгать с крыши с порванным зонтиком? Ради эпатажа? Хотя Чанбин тоже прыгнул бы. Какие последствия? Ему просто очень сильно хочется умереть. Порезать вены — для слабаков. У них дома не было крюка, за который можно было бы зацепить верёвку. В небоскрёб можно попасть только по Face-ID, а под обычными домами для муравьёв-тружеников столпились машины. Чанбин не хочет умереть ценой порчи чужого имущества. Пусть его пристрелят.
Чан возвращается около шести вечера, приносит стакан воды и садится рядом на пол. Пистолета с собой у него нет.
Чанбин вытягивает ноги, и тянущая боль бьёт под коленями.
Ему очень хотелось бы, чтобы в него выстрелили. Пожалуйста. Пожалуйста. Мысль будоражит ум и щекочет нервы.
— Убейте меня, пожалуйста.
Мёртвая (
в лучшем случае) тишина.
— Как ты думаешь, что я буду делать с телом?
— Расчлените и отнесёте на свалку в чёрном мешке.
— Будто меня не выследят. — Уголок рта поднимается в гротескной ухмылке.
Он в чём-то прав. Не будет же нормальный маньяк (
оксюморон!) рисковать своей свободой ради убийства какого-то пиздюка.
— Ложись спать, — говорит Чан, цепляет покрывало и стягивает его с кровати.
— Вы меня не убьёте? — Новый-старый знакомый морщится и отмахивается. — Пожалуйста!
— Нет, не убью.
— Пожалуйста! Пожа-а-алуйста, — в горле пересохло, и слова начинают рассыпаться, — убейте меня во сне!!
— Хорошо, я убью тебя во сне, — он в раздумьях потирает переносицу. — Просто заткнись. Замолчи! Придурок.
Пуля будет метаться в его полом черепе, ударяться о заштукатуренные стены, путаться в ганглиях и существовать — соответственно мыслить. Пуля навсегда пригвоздит его к кровати. Пуля станет неотъемлемой частью его тела. Чан прижмёт дуло к горлу и пробьёт кадык. Он умрёт во сне: безболезненно и под анестезией.
Под одеялом не страшно и никаких монстров нет. Возможно, он сам — чудовище. Под одеялом светлая темнота нерабочих фонарей. Поломанный мозг мармеладной лужей растекается по подушке.
Утром первой мыслью было «Как же плохорошо, что я не умер». Плохорошо — это система координат, и где-то в позиции (2; 0) от осознания мерного течения жизни хочется плакать, а в точке (4; 6) — смеяться.
Возможно, Чан всё же благонадёжный семьянин и лишние проблемы в лице перевязанных скотчем трупов ему просто-напросто не нужны.
— Вы меня не убили, — Чанбин сжимает-разжимает кулаки и констатирует факт.
Чан пренебрегает его словами. Сухой завтрак — овсяные колечки — гвоздями звенит в картонной коробке. Чан наклоняет её над тарелкой. Потом заливает молоком.
Он сам, очевидно, уже позавтракал. Точно не сухими завтраками. Детьми.
Чанбин представляет, как новый-старый знакомый мешает кровоточащие конечности с молоком и у него получается клубничный коктейль. Картина настолько реально-обезображенная, что срабатывает рвотный рефлекс.
— Хочешь есть? — Риторический вопрос: Чан пододвигает тарелку и возвращается на своё место.
Овсяные колечки — кольца Сатурна, пожирающего своих детей. Молоко (
Mleko!) — Млечный путь. Вместе они составляют отвратительную белёсую консистенцию.
Чанбин тоже похож на древнегреческое божество, когда поздней ночью поднимался и брёл в ванную — помыть руки. Иногда капли попадали на матрас, и приходилось собирать их пальцем и слизывать.
Снова подташнивает.
Пять тысяч вон за сухой завтрак.
От отвращения трясутся кисти, и это настолько инфантильно, что хочется разбить лоб о тупые обои с цветочками.
Чан вздыхает.
— Давай без голодовок, — старается разбавить сгущающиеся чёрные тучи своим дыханием. — Когда ты съешь, я тебя пристрелю. Got it?
Чанбин бледнеет ещё сильнее. Кольца Сатурна. Кольца Сатурна. Детские ноги. И медленно сползает на ламинат. Иррациональная мнительность поднимает бунт среди выживших нервных клеток.
Чан заглядывает в глаза. Руки оглаживают плечи, костяшки скользят по скуле и челюсти.
Безудержный крик чуть было не вылетает из горла.
— Не хочешь есть? — Отрицательный кивок. — Хочешь погибнуть от голода?
Не то чтобы: он просто хочет умереть умереть сдохнуть раствориться в стакане воды как фентанил разлететься на граммы как трамадол.
Не терпящий молчания пистолет замирает в пальцах и медленно упирается в яремную впадину.
[Хочу умереть хочу умереть хочу умереть лихорадочная чахоточная мысль долбит мозг кринж]
Его гладят по голове. Холод обжигает ключицы. Руки перехватывают. Его прижимают к груди.
По телевизору сказали, что ему пришла пизда.
Его рахитичное тело рывком поднимают с пола. Тусклая прихожая слепит. Сгрызенное по углам окно сияет концом света, когда Чанбина вжимают в стекло.
— Давай, прыгай. Это будут уже не мои проблемы, и твоя мечта сбудется! Сейчас я тебе его открою, и ты полетишь вниз и не будешь меня нервировать. Как тебе такое?
Почему-то ему дают подзатыльник, и голова мотается из стороны в сторону.
— Придурок, — Чан спускается на платформу. Лифт он не вызвал.
Перед подъездом он судорожно расправляет плечи.
— Помнишь дорогу? Дойдёшь до дома сам. Если не расскажешь обо мне, я тебя найду и пристрелю.
Чанбин веселеет. Морской воздух проветривает внутренности — они христианскими лентами мотаются на ветру, — и по пути Чанбин замечает развешанные на верёвках для сушки одежды чьи-то кишки.
***
подавитесь моей золотой медалью, уёбки
продолжайте глодать мои кости, пока я буду в могиле
желаю вашим атавистически-уродливым черепам тлеть живьём
грёбанные гипоманиакальные социопаты
это мой реквием (жожо отсылочка)
пи.си: передайте привет чану
21.05.24
14.88.ПОСХАЛКО ПОСХАЛКО
