Музыка волн

      На руках живого места нет — шрамы. Белесые и совсем еще розовые покрывают сеточкой длинные узловатые пальцы, спускаются на тыльную сторону ладоней. Шрам — инструкция прямо противоположная технике безопасности. Своеобразная ода неловкости и случаю. Указательный и средний палец правой руки — эксперименты с кислотами и прожженные защитные перчатки, костяшки среднего и безымянного пальцев левой руки — нужная деталь, застрявшая аккурат между острых краев железяки со свалки за домом, мизинец правой руки — раскаленное жало паяльника и родинка, спрятавшаяся за дужкой очков, на виске напротив, обе ладони — кусачие искры самодельного фейерверка под Новый год. Работа у Пауля такая — слушать скрипучую мелодию винтиков и шестеренок, обжигаться, портить чертежи, чинить, чертить снова, ругаться благим матом на родном немецком, кидаться деталями и скомканными бумажками через весь ангар. Одним словом, хорошая работа, нескучная. Музыка морских волн, звездное небо и родинки, сошедшиеся в созвездие над пульсирующей веной на чужой шее — в качестве отдыха.        Пауль так и сидит на затоптанной платформе подъемника. Ссутулился, и спина его изогнулась дугой, натянула кожу под полинялой рабочей майкой, оголила лиловые синячки на сведенных лопатках, позвонки. Соленый ветер ластится к саднящей покрасневшей щеке, к брови, треплет русую челку, и волосинки неприятно щекочут горбатую переносицу. Пауль старательно чертит носком ботинка на песке разные загогулины, стирает, глубже ковырнув подошвой. На Алексея ему впервые стыдно поднять глаза. Не мог же он знать, что dumme железка отскочит прицельно в лицо в такой момент! Знал бы сам Пауль, так вовремя увернулся. Выходит, все случившееся — новая ода случаю, и Алексей ни при чем.        С утра они до смерти напугали бедную Софью Васильевну. Она ворчала и охала, глядела в лицо замершего под её руками Пауля так же, как и каждый раз, когда больше всего хотела походить на сову, высоко поднимая тонкие подведенные карандашом брови, округляя и без того выразительные карие глаза. Сползающая с благородно седеющей головы полосатая шапка, с торчащими дыбом фиолетовыми кисточками, только усиливала сходство. За наплевательское отношение к собственному здоровью и нарушение душевного спокойствия Софья Васильевна устроила Паулю и Алексею словесную порку, как крупно нашкодившим мальчишкам, с тем же жаром прочла им познавательную лекцию по технике безопасности, пока её сморщенные ухоженные руки ловко вязали узелок за узелком, сшивали рассеченную под глазом щеку и выгоревшую на солнце бровь. Мокрым узорчатым полотенцем она стирала с лица Пауля остатки запекшейся крови, а от Алексея настойчиво требовала спокойствия, делая в его сторону грозные жесты и взгляды.       Теперь Алексей сидит под боком Пауля, и дрожь волнами бежит по широким плечам. Никто не просил его лезть под руку, когда чертежи не чертятся и гайки не крутятся. Феноменальный идиотизм! А все-таки полез, захотел вытащить из башни металлической стружки, тонущей в желтоватой реке машинного масла. Всего трясет хуже шуганного собачонка, готового зализать и заластить в виде молчаливого извинения за шалость. Алексей бы заластил: прижался губами к открытому плечу, потерся носом о кожу, заключил в широкие объятья, поцеловал под лопаткой не раз и не два, так, чтобы сердце напротив тоже замерло ненадолго. Вдох-выдох-вдох-выдох. Дыхание по квадрату — как в книжке написано на девяносто первой странице. Он виноват. — Пин, друг мой…       Прозвища в Ромашковой долине редкостью не были. Ласковые, их давали даже малышам. Алексей свое получил, как в народе говорят, устами младенца. Он тогда возился с Кирюшей — шустрым, вечно сопливым мальчишкой с содранными коленками, в синенькой, измазанной травой и любимым морковным соком, футболочке, которую каждый вечер Софья Васильевна заботливо отстирывала от тех же пятен в старом медном тазу, а взамен снимала с веревки другую такую, пахнущую душистым мылом. Маленький не мог как следует выговорить длинное и серьезное «Алексей», но от язычка отскакивало короткое и шутливое «Лося». У Пауля тоже было прозвище — Пин. Он так и представился в первую их встречу, коротко, с теплой улыбкой, а когда Алексей в первый раз позвал Пауля по имени, в серых глазах вдруг что-то заискрилось, стало уверенней и крепче, и губы тронула та же улыбка. Алексей старался называть Пауля по имени, и только иногда, еще помня первую встречу, обращался прозвищем. Сейчас он чувствовал себя виновным вдвое больше: за свежий красноватый шрам на красивом лице, за прозвище вместо дорогого имени. — Ja-Ja, ты не виноват.       Пауль пятерней зачесал челку назад, вздохнул. Выпрямился, разминая плечи, хрустнул пальцами. Взгляд глаза в глаза полный нежности. Паулю пришла мысль обнять, прямо сейчас оставить поцелуй на виске, там, где родинка прячется за дужкой круглых очков, ткнуться в созвездие над пульсирующей веной, да все, что угодно, только бы Алексей не считал себя виноватым. Всего-то шрам. Заживет. Очередная ода случаю. Пауль потянулся рукой к Алексею. — Es ist nicht deine Schuld.       Музыка волн успокаивает. Соленый ветер по прежнему ластится к уставшим лицам, ладоням. — А если глаз? Ты головой думал? Винтики, гаечки! Сиренево тебе на себя, на меня, с винтиками своими! Шрам теперь остался… К черту тебя, и меня следом, Пауль!       Ловко перескочил на «ты» Алексей, прижал, как мог, к себе без права на сопротивление. Его снова мелко затрясло, в руках чувствовалась слабость, какая бывает от злости. Пауль поддался и только поёрзал, удобней устроив на плече раненую щеку, и мягко опустил ладони на напряженную спину. Погладил. — Nein глаз, Лёш, nein. Ты рядом. Заживет.