Entre otros cien

— Меня зовут Миша, — учтиво представляется призрак прошлого, шаркая ножкой. Ну конечно. Как он мог не догадаться раньше. Те же светлые волосы; те же внимательные, проницательные глаза; та же вежливая, скромная манера, которую он не понимал и четыреста лет назад, когда этот тихий, домашний мужчина вдруг встал во главе восстания Асданы. И даже улыбался он так же: мягко и не по-детски терпеливо, как будто давая время выплеснуть эмоции и вернуться в чувства. Он всегда так делал, когда горящий праведным огнем Галлахер ударял ладонью по картам на переговорном столе, горячо доказывая Хануну и Мике, что с контрнаступлением на ряды тюремщиков КММ нельзя медлить. — Часовщик… Легворк… Михаил?.. — имена, погребенные под толстенным слоем запыленной скорби, ощущаются на языке почти чужеродно, и больно оцарапывают горло, неверящим хрипом вырываясь наружу. — Михаил, это… Это и правда ты? Он делает нетвердый шаг навстречу тоненькой хрупкой фигурке. Михаил из его памяти рябит и расплывается, как акварельное пятно, пытаясь принять похожую форму. Нет, этот мальчик явно лет на двадцать-двадцать пять младше того Михаила, локоны гуще, галстучек миниатюрнее, осанка ровнее, еще не испорченная часами за столом в мастерской. Но на платке сияет золотом знакомый металлический билетик — символ Освоения, такой, каким Галлахер его хорошо запомнил. — Чш-ш, — Миша прикладывает палец к губам и кивает в сторону сияющего коридора, уводящего вглубь Дримскейпа. — Идем. Поговорим немного позже. Хаос дикой неосвоенной мемории переливается всеми красками, как крылья гигантских тропических бабочек и стайки перламутровых рыб. Когда-то Галлахер своими руками, — руками эманатора Энигматы, — слепил из этого универсального радужного пластилина самое надежное убежище для Хануну и товарищей, прочнее и неприступнее любого банковского сейфа Корпорации. Позднее оно стало Золотым Сном Семьи, — а еще позже снова тюрьмой. Для него. Для предателя, оставившего дорогого Михаила одного в самый важный момент и позволившего Часовщику из прославленного Безымянного и героя революции стать ненавистной легендой-пугалкой современной Семьи. Миша заводит его глубже, чем он может вспомнить, и мемория вокруг постепенно темнеет, как настоящий космический океан. Коридор петляет, не позволяя соориентироваться, и внезапно обрывается смотровой площадкой на крыше. Вырисовывающийся пейзаж удивительно напоминает небоскребы привычного Золотого Мига, но Галлахер не смотрит вниз, чтобы проверить, на самом ли деле его заставили сделать огромную петлю в глубины Дримскейпа и обратно. Все его внимание обращено к маленькому Мише, который останавливается у просторного инвалидного кресла, повернутого навстречу тающему закату. — Сюда, — зовет мальчик, показывая на свободное место по другую сторону от коляски. — Михаил, — снова неверяще выдыхает Галлахер, но уже обращаясь не к нему. Теперь их двое: эфемерный мотылек, слишком юный для того Часовщика, которого он и Разалина оставили после победы восстания, и седое эхо старика, дремлющего на мягких подушках. У второго, другого Михаила, седые кудри выцвели из небесно-голубых в поблекшие серебристые, а скорбные морщины изрезали некогда волевое лицо. Окуляр телескопической линзы больше не сияет осколками галактик, а любимая меховая куртка со звездными узорами покоится на щуплых коленях, как одеяло. Но у Галлахера нет сомнений. Это Михаил. Его Михаил. Тот, кого он искал не одну сотню лет, и тот, кого он успел похоронить, так глупо поверив словам Семьи о его смерти. Прикованный к коляске, безнадежно старый и немощный. — Тьернан, — голос старого Михаила напоминает шелест сломанной музыкальной шкатулки, отличаясь и от баритона Безымянного, и от звонкого тембра мальчишки. — Мой милый Тьернан, я узнаю тебя… Подойди. Его прежнее имя, известное только Легворку и Разалине, имеет почти что гипнотический эффект. Галлахер опускается на одно колено перед креслом, почтительно сжимая протянувшуюся ладонь в своих руках, но отводит взгляд. — Тебя расстраивает это лицо, Тьернан? — спрашивает проницательный Михаил. Галлахер снова поднимает голову: пытается, вернее, потому что умирающий старик перед ним не вызывает у него никаких чувств, кроме невыносимого стыда и гложущей вины. Он подвел его, и ему нет никаких оправданий. — Мне жаль, Михаил, — с трудом выдавливает он. — Я оказался не на той стороне. Я не должен был покидать Асдану. — Ты пошел своим путем, — снисходительно кивает Михаил. Он высвобождает руку и ласково цепляет ею щетину на его щеке. — Тьернан… нет, Галлахер, так ведь? Спасибо, Галлахер. Я знаю, что ты хотел все вернуть, когда вновь ступил на Пенаконию. Но тебе нечего было делать здесь, со скучным стариком. — Прости. Семья меня обманула! Они сказали, что ты погиб! Я видел разрушенную мастерскую в отеле! — И хорошо, что им удалось поверить, что они избавились от меня. Да так, что они даже смогли провести самого мастера Фикциологов. А я заново полюбил тишину этого места. Мне этого так не хватало, когда здесь были Мика и его друзья. — Но… тогда почему ты решил открыться мне сейчас? — Как видишь, на этот раз мое время действительно на исходе. Я хотел воскресить эти воспоминания, пока еще возможно. Ладонь обнимает его за щеку. Галлахер послушно льнет к ней, притираясь, как большая ручная собака. — И все же, несмотря ни на что... Я хочу доверить тебе свое последнее желание, мой верный гончий. — Я сделаю все, что ты скажешь. — Это тело скоро умрет. Но чем оно слабее, тем сильнее он, ты увидишь, — второй рукой Михаил крепко сжимает бледное полупрозрачное запястье мальчика, про которого Галлахер успел забыть. Мальчик не шевелится, но пристально смотрит большими глазами так, будто все знает. — Мой Миша — это тоже я. Мое прошлое, но вместе с тем и мое будущее. Понимаешь? — Ты… О Мифус, старый ты..! — Галлахер неверяще запинается. А затем, не выдержав, хохочет. Действительно, как он мог не понять этого! Воспитанный мальчик Миша и хитрый старик Михаил и правда очень похожи, даже — неестественно, слишком сильно похожи! Это не дед и внук, и не призраки и отражения. На его глазах великий Часовщик тратит остатки жизненной силы, чтобы создать свою копию во времени, живую, подобную свободно разгуливающему по всему Золотому Сну мультяшному Часику, но куда сложнее и человечнее. Проще говоря, — постепенно перерождается, заново свивая шелковый кокон и заползая внутрь юной куколки. И Галлахер совершенно этому не удивлен. В конце концов, в мире грез, соединившим меморию Фули и проказы Мифус, вопрос возможного и невозможного был таким же бессмысленным, как загадка птицы-оригами в закрытой коробке с канцелярским ножом. Особенно для человека, варившегося в этом ядреном бульоне без малого несколько столетий. — Я верю, что ты поможешь мне вспомнить все, что посчитаешь нужным, — сухие губы Часовщика тоже растягиваются в знакомой, игриво-мягкой улыбке. — Я доверяю Мишу тебе, — он приподнимается в кресле и мягко целует его в лоб, зачерпнув полную горсть каштановых волос. — Считай это прощальным подарком, мой преданный Галлахер. И моим искренним признанием на все твои незаданные вопросы.