Его мертвое тело, но живая душа

Астарион никак не мог привыкнуть спать ночью. Это было странно, почти неестественно после двухсот лет вечного темного бодрствования. Порой по вечерам, после ужина каждый занимался своим делом, пытаясь поймать редкие часы спокойствия. В такие моменты Тав, наблюдая за их с Гейлом одновременными, но не совместными книжными сессиями, постоянно называла их «книжным клубом». Гейла это почему-то немного злило, а Астарион едва сдерживал смех за веселой улыбкой. Но когда все, даже волшебник-сова, разбредались по своим палаткам, Астарион и не думал подниматься с подушек около своего жилища – продолжал изучать найденные в пути фолианты. Он привык засиживаться допоздна. Возможно, сердобольный и совестливый волшебник поубавил бы свой тон, узнай, зачем на самом деле его клыкастый друг каждый вечер штудирует сложные и во многом непонятные для себя магические труды… Расслабленный вид, с которым он устраивался на подушках вполне нарочно создавал ощущение того, что Астарион увлечен романами весьма откровенного содержания. Тав однажды пошутила про это, после чего вампир посчитал своим долгом пересказать ей подобный сюжет. На ухо. Шепотом. Пока ее сознание и тело было полностью подчинено наслаждению и его воле… Вопросов она больше не задавала, а вот колкостей стало еще больше. Но не то что бы Астарион подумывал на них обидеться. Но какими бы расслабленными ни казались эти позы, они были обманчивы. Он читал не из праздного любопытства. Искал и искал какой-то способ для… в целом, хоть для чего-то. Убийства Касадора, обретения сил высшего вампира помимо воли своего хозяина, в самых смелых мечтах – исцеления. Каждую ночь он листал книгу за книгой, пытаясь найти нечто полезное, но всякий раз его постигала неудача: нигде не было написано того, чего бы он и так не знал. И когда усталость и раздражение от каждой бесполезной книжонки пересекали все допустимые пределы, твердые переплеты откидывались в глубину палатки. Приходило время доставать сундучок, который вампир старательно прятал ото всех и, возможно, даже от себя. Еще в начале их путешествия этот сундучок, запертый заклятьем света, был найден ими в пещере медвесыча. Когда Тав удалось снять с ларца печать и достать содержимое под недовольное цоканье Шэдоухарт, сам он стал бесполезен. И посему Астарион не применил случая незаметно умыкнуть такую ценную и весьма дорогую на вид вещицу. Рассыпался в восторгах красивой огранке и инкрустированным драгоценностям, заявил, что не упустит шанса продать подобное сокровище за целую гору золотых. А на деле хранил там свой маленький секрет, раскрывать который не собирался никому. Хотя, казалось бы, насколько щедра его мертвая душа! Может одолжить все что угодно: начиная с оружия и заканчивая даже собственным телом. Но глупые нитки и глупые пяльцы прячет, будто они стоят по пятьсот золотых! Какая нелепица… Самого умения работать с иголкой Астарион, конечно, не скрывал. Один раз, увидев забавную надпись на его белье, Тав не упускала возможности напомнить всему отряду о способных вампирских руках. Да и с их нынешним образом жизни его набранные еще в роще запасы ниток кончались просто с невообразимой скоростью… Но было то, для чего он всегда припрятывал катушку-другую. И то, что никому и никогда не показывал. Астарион не знал, откуда взялась его любовь к вышивке. По немногочисленным воспоминаниям она была с ним всегда. Возможно, это то единственное от яркой настоящей жизни, что Касадор не смог отнять и подчинить своей тиранской воле. Или не захотел. Астарион, чаще всего, не понимал, что творилось у ублюдка в голове, но на садисткие выдумки тот всегда был горазд. Позволить беспомощному отродью хранить один маленький секрет под подушкой в общей спальне казалось почти милосердным решением. Еще бы, правда, такое щедрое позволение озвучить… Страх быть обнаруженным за этим секретом много раз сковывал его мышцы сильнее мертвецкого холода, а разум – хуже кровавого поводка. Как будто, застукай Дюфре его в кровати за тихим вышиванием во время дневного сна, и в следующий миг его бросят в псарню на растерзание Гоуди. Этого никогда не происходило, но Астарион не переставал бояться и панически прятать пяльцы в подушку, стоило услышать в коридоре тихие шаги. И даже сбежав от длинных когтей Касадора, он не мог заставить себя не прятаться. Каждый раз, открывая заветный сундучок, обводил глазами лагерь: следил, чтобы никто не показал нос на тихий скрипучий звук. И стоило чему-то шевельнуться на периферии зрения, сразу закидывал иголку и тканевый кружочек себе за спину, порой искалывая все пальцы. Каждый раз он пачкал капельками крови штаны и ненавидел себя за излишнюю мнительность. Каждый раз, до одной ночи. Астарион уже не первый вечер посвящал этой работе. Что-то было в ней неуловимо особенное и теплое, как будто иное, отличающееся от всего, что ему приходилось видеть на этом кружке. С каждым затянутым узелочком из недр памяти возникали какие-то странные иллюзии: запах свежей выпечки и корицы, ощущение солнечного тепла на коже, шум ветра за дорогими деревянными рамами… И нежные тонкие руки, что держат перед его глазами пяльцы и моток ниток… Астарион не мог вспомнить, чтобы хоть когда-нибудь раньше каждый прокол ткани по карандашной линии вызывал столько… всего. Он словно погрузился в маленький пузырик из неги, странной безопасности и умиротворения. И столь глубока стала задумчивость, что он даже не заметил шаркающих по земле шагов… — А что ты делаешь? Лицо Тав ворвалось в сознание вместе с ее голосом, стремительно и беспощадно вырвав его из иллюзии и заставив столкнуться с неприятной реальностью. Раскрыли. Прятать поздно, бежать тоже, отнекиваться глупо. Остался лишь один приемлемый вариант. — А на что это похоже? — светским тоном поинтересовался Астарион, затянув еще один узелок. — На вышивку. — Вот ты и ответила на свой вопрос, дорогая. — А можно посмотреть?! Глаза Тав заискрили любопытством, и лишь в последний момент Астарион успел прижать пяльцы к груди, недовольно удержав ее напор холодной рукой. — Нет, нельзя. Еще не готово. — А когда будет готово, покажешь? Пожалуйста! — Если будешь хорошо себя вести, радость моя. Тав посмотрела на него с немым укором, но сдаваться Астарион сейчас точно был не намерен. Все же она не была любителем влезать в чужое личное пространство без прямого разрешения, поэтому, посверлив глазами ткань в пяльцах несколько секунд, тактично откланялась обратно к своей палатке, пожелав вампиру спокойной ночи. Снова стало тихо и спокойно, но больше те иллюзии неги к нему не вернулись. Вампир так и не понял, чем они были и откуда взялись; быть может, это легкая дремота незаметно уносила его в мир транса до того, как Тав разбила ее дымок на мелкие кусочки. Однако теперь он точно знал, как хочет закончить эту вышивку. Через пару ночей, рано утром Тав нашла у себя на одеяле маленькую подушечку со своим вышитым портретом. Глаза у ее маленького двойника блестели звездочками любопытства, прямо как ее собственные совсем недавно. Астарион до конца своих вечных дней будет отрицать то, что улыбался во весь рот, когда ее восторженные писки перебудили на рассвете весь лагерь.