***
— Мне надо подтянуть физику, если хочу поступать на биоинженера. Там конкурс бешеный, нужно озаботиться об этом уже сейчас. — Ну ты и профессию себе выбрал. Не передумаешь? Мой лучший друг заклятый игрок в бейсбол. И вот мы стоим после школы на поле, как обычно только вдвоем, и перебрасываем друг другу мяч. Вернее я бросаю — Юдзи отбивает. Нам по четырнадцать, и следующий год — последний в средней школе. — Не передумаю. Надо искать репетитора, а то Хяо-сенсей в физике знает не больше, чем дворовая псина. Я устал поправлять его на уроках, он делает ошибки даже в самых простых заданиях. Это позор. — М-да, дружище. Юдзи замахивается. Я кидаю. Точный удар. Мячик летит через все поле, пока друг бежит по позициям. Еще немного и он выбьет хоум-ран. Но он не успевает — я ловлю мяч перчаткой. Флай-аут. Игра закончена. — Ты как всегда слишком быстрый. Он говорит так всякий раз, и все же я до сих пор краснею, заслышав комплимент, поэтому старательно делаю вид, что не понимаю, о чем речь. Бутылка воды в руках как нельзя вовремя не поддается напору, чтобы отвинтить крышку. — Слушай. Ты же помнишь, что мой старший брат пошел в педагогический? Так вот, он уже полгода как преподает в старшей школе Сендзю. Работает, конечно, математиком, но это только потому, что другая вакансия была занята. По образованию-то он физик. Даже степень ученую имеет… Я тогда впервые всерьез задумался над этим. Мне всегда казалось, что, раз Юдзи разгильдяй, то и брат его тоже — яблоко от яблони, как-никак, — и на разговоры о его работе внимания не обращал. Последнее воспоминание об этом человеке было стертым, размытым, как кадр очень старой, потрепанной временем пленки — семнадцатилетний качок, который не появляется дома. А сейчас, видно, выбора нет. Остановившись, чтобы попить, я прикрыл глаза от солнца, обращаясь к другу серьезным, скептическим тоном: — И? Предлагаешь к нему податься? — Почему нет? Правда, нагрузка у него — ебнешься, но я поговорю с ним. Может, исключение сделает в рамках знакомства. Ты нам не чужой человек все-таки… Юдзи хотел как лучше, а я… до последнего относился к этой идее как к глупой халтуре. Что сможет дать мне этот человек? Троечные знания на уровне базы? Параллельно с этим уже договаривался с другим преподавателем — более надежным, как мне тогда казалось, а на пробное занятие пришел, не взяв с собой даже ручки. Я рассчитывал посмеяться над ним — как над нашим учителем Хяо — но по итогу был высмеян сам. Меня никто и никогда так не унижал, и я был несказанно рад, что Юдзи с родителями живут от него отдельно, иначе бы не выдержал такого страшного позора. Незнакомый мужчина очень кратко, емко и доходчиво пояснил, что дно в физике — это предел для меня, выставил за дверь и отказал в дальнейшем сотрудничестве. — Тратить свое время на тебя? Даже за большие деньги предпочту отказаться от подобного удовольствия, — последнее, что я услышал, прежде чем оказаться поздно вечером в ливень на улице. Ох и как же я тогда разозлился! Однако одна вещь была мне ясна очевидно: лучше него никто меня к экзаменам не подготовит. И спустя месяц настойчивых звонков, сообщений и уговоров, досаждающих ему, смог-таки добиться своего — он дал мне шанс на второе пробное занятие, и уж в этот раз я был во все оружия! — Чего ты так увязался за мной? — спросил мужчина, присаживаясь в глубокое мягкое кресло своего кабинета и отпивая крепкий черный чай из небольшой кружки. Высокий, немногословный, на обоих запястьях из-под домашней рубашки высматривались края черных линий татуировок. Самым ярким, что бросалось в глаза, были выкрашенные в бледный розовый цвет волосы. «Разве учителям разрешают так выглядеть?», — подумал я, но промолчал. Что он должен представлять из себя в рамках учебного процесса, раз ему прощалось подобное пренебрежение к нормам дресс-кода? Его сходство с Юдзи просматривалось в некоторых чертах, но уже гораздо меньше. Друг на его фоне выглядел поистине глупым, неумелым щенком. Да и я, собственно, тоже. — Моя база очень хороша. Позволил себе я. Чужая ухмылка слегка осадила пыл, после чего я продолжил. — Мне недостаточно простых знаний на уровне выпускных экзаменов, мне нужен уровень… гораздо выше. Я поступаю в Токийский университет науки, а там очень высокие проходные баллы, да и конкуренция не маленькая. Я хочу быть одним из лучших, поэтому не собираюсь размениваться на абы кого. В общем и целом… Мы встретились глазами. — Вы мне подходите. Нас разделяли два метра пространства кабинета. В кружке потонула очередная надменная улыбка. Я сидел за столом, и, впервые за очень долгое время, нервничал — да так сильно, что из-за ударов сердца мог не расслышать ответа. — Я требователен, — сказал он. Не раздумывая, я выкрикнул. — Ничего страшного! Это, наоборот, здорово! — Мы будем очень много заниматься. — Согласен! — Я не терплю опозданий, прогулов и глупых отговорок. — Я тоже! — Ну и последнее… Он подошел, и запах из чашки окатил нас двоих. Терпкий бергамот осел горечью на моих дрожащих губах. — Ты должен быть не одним из лучших. Ты должен быть самым лучшим. Понятно? Спросил он. И я, очарованный умом, дерзостью и амбициями этого человека, всецело отдался ему без каких-либо колебаний. Кивнул, после чего поспешил собрать свои вещи и уйти, пока тот не передумал. — Мне нравится твоя настойчивость. Не разочаруй меня. И сбрось программу поступления — чтобы понимать, выше какого уровня мы должны быть. В тот вечер на небе не было ни облачка. Как горели далекие, уже давно потухшие звезды, так и мои глаза, смотрящие на них, — они горели. Он меня не жалел. Не пытался подбодрить в минуты неудач, не тешил надеждами, когда что-то получалось. Его речь велась на уровне фактов, что меня ни в коем случае не расстраивало. Я хотел ощущать себя равным ему, стремился поглощать знания в таких объемах, в каких вообще способен усваивать человеческий мозг. Не скажу, что это было легко. Мы с Юдзи почти перестали видеться. Все свободное время я проводил у учителя дома — в обставленном книгами и кашемировыми пледами кабинете. Меня поили чаем с бергамотом и мелиссой, а потом устраивали мозговой штурм. Иногда, в минуты редкого веселья, мужчина позволял себе ненадолго отвлечься, чтобы полюбоваться деревьями за окном и проходящими мимо людьми. Но даже тогда он задавал вопросы. — Как ты думаешь, Мегуми, с какой скоростью растает та снежная куча, если температура воздуха будет понижаться с плюс четырех до минус десяти градусов равномерно в течение трех часов? Я молчал, мысленно проводя в голове нужные расчеты. Брови нахмурились, сознание утекло. А он вдруг неожиданно рассмеялся, чего никогда раньше с ним не случалось, и обхватил своей рукой меня за плечи. Я замер, пребывая в растерянности. — Расслабься, это была шутка. Хватит с тебя сегодня. — Но учитель… я совсем не устал, давайте еще… — Хватит. Он закрыл тетрадь, не вынимая из нее лежавшей ручки. И очень теплым голосом произнес: — С новым годом, Мегуми. Я смотрел в карие, почти карминовые от уличного света глаза не в силах удержать ни одной мысли внутри себя. Задачи, формулы, решенные за сегодня, — все испарилось разом. Я пытался запомнить и тот голос, и тот взгляд. Даже погоду снаружи: сильный снегопад, не прекращавшийся весь день. Так прошли первые полгода наших занятий. А потом и еще полгода. На городских олимпиадах в конце учебного года я получил медаль за первое место. По биологии, когда как по физике всего лишь третье. С позором вынимая грамоту мужчине на стол, я старался не поднимать головы — не хотел видеть разочарование, направленное в свою сторону, так как и без того знал, насколько жалок и слаб. — Прошу прощения! Я поклонился так низко, насколько позволял позвоночник, стоял так какое-то время, пока бормотал под нос оправдания. Да, это были жалкие оправдания моей самоуверенности. От меня требовались результаты, а по итогу я оказался способным лишь на бессмысленные слова. — Я подвел вас, а ведь вы столько сил в меня вложили. Если вы откажитесь от занятий, я пойму и более не побеспокою вас, учитель! Вы… Мне не дали договорить. Ухватив рукой за галстук школьной формы, мужчина силой заставил тело выпрямиться. Выбросил, вырвав из слабых пальцев, и грамоту, и медаль на диван, а сам придвинулся ближе. Хотел бы я сказать, что он неудержимо набросился на меня, признаваясь в чувствах, разрывая на мне одежду и выцеловывая каждый сантиметр моей кожи, но это неправда. Наше соприкосновение губ было неожиданностью лишь для меня. Я все еще думаю, что он точно знал, в какой момент сделает это. Как знал и то, что мне не хватит духу его оттолкнуть. Правильно ли будет сказать, что учитель игрался со мной? Не знаю, однако дураком из нас двоих был точно не он. Я все еще помню то довольное выражение на лице мужчины, что он и не пытался скрыть, когда, наконец, отстранился спустя долгие пронзительные минуты. Я хотел спросить: «Какого черта это было?», но голос подвел, и я захлебнулся собственными словами, так и застрявшими в горле. Теплые руки гладили мои щеки, словно присматриваясь, достаточно ли те мягкие и не разочаровали ли они его. Он выглядел так, словно это у него в рюкзаке лежала медаль за первое место по биологии и, в отличие от меня, еще и за первое место по физике. Выражение, с каким указывают тебе на твое место, — свысока и снисходительно. После, без всякого объяснения, учитель начал вести занятие, подробно разбирая ошибки прошедшей олимпиады — результаты выводил монитор ноутбука. Стоит ли говорить, что толку от меня не было никакого? Все, о чем я мог думать в тот момент, это… «Что я должен сделать, чтобы он поцеловал меня снова?» Я отказываюсь называть это любовью. Скорее я был одержим его высоким уровнем интеллекта, сообразительностью и смекалкой. Именно одержим — другие слова сюда не подходят. Восхищался его логикой и беседами, дающими знаний больше, чем целый день в школе. Поистине выдающийся человек или… таким мужчину видел только я? Вполне вероятно, что юношеский максимализм начал выбеливать и возводить в абсолют то, что таковым всецело не являлось. В скором времени я понял, что от моих решений и действий не зависело ровным счетом ничего. Я мог безупречно справляться с задачами, учить и понимать все с первого раза, а он мог равнодушно принимать это как должное. Мог тупить, злиться, уставший корчиться после школы над сборником с его пометками. Он прикасался ко мне ровным счетом тогда, когда сам считал нужным. И почти всегда это происходило неожиданно, отчего тело дергалось в конвульсиях первые несколько секунд. Затем обмякало, словно тесто в руках умелого кондитера. Порой мы целовались все то время, что должны были заниматься. Иной раз учитель мог лишь коснуться лба губами, а остальное время потратить на подготовку. Всякий раз, стоя у его двери, я не знал, каким он будет сегодня, и от этого нервы натягивались струнами бас-гитары. Он ни к чему меня не принуждал. Не за чем, ведь… я сам был готов отдаться в его чуть влажные горячие руки при малейшем намеке. Скорее это воспринималось мною как плата за все, чего я смог достичь благодаря ему. Если взамен, помимо денег, ему нужно еще и сердце — это не было проблемой. Тогда мне так казалось. Занятие уже пятнадцать минут как кончилось, а мы все еще сидели вдвоем в тишине на удобном широком диване. Учитель медленно тянул сухое красное вино, а мне досталась безалкогольная версия глинтвейна. Поджав под себя ноги, я жаловался на недавнюю четверку за теоретическую самостоятельную. — Хяо-сенсей просто знает, что я не воспринимаю его всерьез, вот и гадит мне как может. — Лишь бы это на аттестат не повлияло. Не знаю, насколько система вашей школы отличается от нашей. Равнодушно приподнимая брови, мужчина сделал глоток. И облокотился на руку, всецело пожирая меня глазами. Я же ушел в размышления о школьных буднях задрота. — По экзаменационным предметам оценка ставится исходя из итогов экзамена, так что пусть хоть весь журнал двойками завалит, идиот старый. Я все равно сдам. — На сколько баллов рассчитываешь? Повернувшись, мне показалось увлекательным заставить его ждать, поэтому позволил мысли пару секунд промариноваться на языке. — На девяносто девять из ста. Минимум. Его ладонь опустилась на мои волосы. Я уже знал — ждал — что последует за этим разгоряченным не столько алкоголем, сколько словами взглядом. Если раньше моя самоуверенность и гордость раздражали мужчину, то с недавних пор тот стал видеть в ней вызов самому себе: сможет ли он обуздать этого мальчишку. Или… хватит ли его знаний, чтобы погасить мой голод к обучению. Я был прожорлив, как оголодавший за зиму волк. — Умничка, — пальцы перебирали волосы возле уха. — Не разменивайся на меньшее. И все-таки этого не хватало. Была очень важная деталь, которую мне так и не удалось заслужить — признание. Сколько бы я ни делал, мой репетитор всегда стоял на несколько ступеней впереди. Он учился вместе со мной и по скорости явно опережал достижения какого-то впечатлительного выпускника средней школы. Он не спешил целовать меня, и тогда, набравшись храбрости, я сделал это сам. Уселся ему на колени и просто сыграл в рулетку. Я не был пьян, но страх, возбуждение и желание опьянили меня до такой степени, что я едва не потерял рассудок. Я разбавлял поцелуй короткими вздохами, изо рта то и дело вырывались полустоны, от которых так сильно кружило голову. Кислое вино передалось мне вместе с языком, разгуливающим по моим раскрытым губам. Я вцепился в розовые локоны — мне было так мало того, что между нами происходило… Когда поцелуй разорвали, я ожидал увидеть хотя бы толику удивления на чужом лице, но оно было таким же, как и всегда, — показательно сдержанным на эмоции. В какой-то степени по обидному черствым. — В любом случае, ваш учитель — просто заложник обстоятельств. Он не может вести занятия лучше, иначе все в классе, кроме тебя, будут учиться очень плохо. — Мне плевать. Я все еще сидел на нем, смотря чуть свысока, пока мужские руки неподвижно замерли на моей тонкой талии. — …Будь это я — вы бы сдохли. — И ладно, — я прикоснулся к его уху, облизнул, так же сделал и со вторым. — Слабаки не смогут воспитать сильное поколение. Если хочешь чего-то достичь, придется пахать. Я говорил и продолжал касаться учителя, избегая губ. Сам мужчина делал так не раз и не два. Мне было интересно, каково это — заставлять другого человека таять от удовольствия. Но, похоже, на него это не действовало абсолютно. — Что ты делаешь? — Пытаюсь сделать вам приятно. Отпрянув, он оглядел меня самодовольным взглядом. Ехидно улыбаясь, грубые черты его лица только сильнее заострились и обнажились. — Тогда тебе придется встать на колени. Чего-то такого я и ожидал от него, наивно переспрашивая: — А можно? До этого момента я не видел других членов, кроме собственного. Мне было любопытно, интересно, я с придыханием ждал, когда мужчина развяжет узлы на домашних спортивках и приспустит их. Кажется, своим энтузиазмом я чуть не спугнул настрой, хотя остановить воспрянувшее желание уже почти не представлялось возможным. Опустившись на пол, я оперся о разведенные ноги, и начал увлеченно осваивать новые умения. Мне все еще было четырнадцать, а в моем рту уже побывал член взрослого мужчины. Наверное, со стороны происходящее кажется ужасным, но я могу поклясться, что, если бы был шанс переиграть наши отношения, я бы… все равно сделал то же самое. И пошел бы на все то же самое. Я не жалею ни о минуте, проведенной с ним. В большинстве своем все, что я узнал о мире физической близости между людьми, рассказал и показал мне он. Он учил меня целоваться, мастурбировать, делать минет, заниматься сексом в конце концов, и на этом поприще мужчина был не менее требователен, чем на занятиях по физике. Он говорил: «Член — это не единственное место, которое должно волновать тебя или твоего партнера. Можно заставить человека получить удовольствие, даже не прикасаясь к половым органам». Учитывая, что тон его голоса при этом был столь же будничным, что и при обсуждении прогноза погоды, это не было похоже на хвастовство. Очередная лекция. Я познавал основы физики, но уже в другой плоскости. Хотя физикой это назвать сложно. Биохимии — возможно. При всем при этом на мои знания подобного рода отвлечения совсем не отражались. Я продолжал расти, поедать книгу за книгой, поглощать тему за темой, опережая не только своих одноклассников, но и большинство учеников старших школ. На выпускном экзамене я набрал максимальные сто баллов, при этом вышел из аудитории едва ли не раньше всех. Это было смехотворно просто. Чтобы отблагодарить репетитора, я с рекомендацией и помощью опекуна выбрал дорогое вино, что принес мужчине вечером в качестве откупа. Рассматривая этикетку, он почти не изменился в лице. Я подумал: «Что на этот раз не так?», когда заметил избегающий взгляд: — Простого «спасибо» было бы достаточно. Я и не знал, что человек, подобный ему, умеет обижаться. Кажется, в ту минуту я задел самое ценное, что в нем было, — его гордость — смешав ту с какой-то бутылкой вина, пусть и очень дорогой. Конечно, в моих мыслях не было ничего подобного, однако для него все оказалось более чем очевидным. Мы сидели с наполненными бокалами в нагнетающей тишине безлюдной кухни. Я не извинялся, потому что не понимал, почему должен это делать. А он, соответственно, не просил меня об этом. Вместо этого мужчина полюбопытствовал, кружа напиток перед огнем выставленной на столе свечи в высоком подсвечнике. Основной свет при этом не горел. Отплясывая тенями мебели, контуры черных фигур на стенах кружились и подрагивали, как в танце. — Уже решил, какую старшую школу выберешь? Выбор был до смешного очевиден. — Сендзю? Усмехаясь, я ждал в свою сторону каких-нибудь шуток. Но он вновь остался беспристрастен. В привычной манере распробовал алкоголь, подолгу задерживая тот во рту. Голова опрокинулась назад. Прикрыв глаза, он находился в своеобразном трансе некоторое время, и я не смел мешать этому. — Хорошее решение. Я опешил. В Токио было еще минимум две школы с профильным физико-математическим уклоном, и Сендзю к ним никак не относилась. По меньшей мере я ожидал прослыть глупцом, если не дураком. — Освобождается место учителя физики, так что я смогу всецело посвятить себя предмету. И тебе. В задумчивости он опустил палец в бокал. Поводил им в жидкости. И вынул. — Подавай документы туда. У нас будет больше времени на занятия, да и на дорогу тратиться не придется. Капля, совсем ненадолго задержавшись на поверхности кожи, стекла по ладони и тут же упала на его белоснежную рубашку. Кто носит рубашки дома? Он. Он носил рубашки дома, грамотно расстегнув первые две пуговицы — не больше — и изысканно закатывая рукава по локоть. Легкая помятость придавала одежде уюта, какой-то невесомой небрежности, солидности и статуса. Возможно, тогда, разглядывая его своими пьяными глазами, я подумал, что он не только умный, но еще и красивый. Невероятно красивый: «Наверное, у него масса женщин. И мужчин тоже». Пятнышко тем временем растеклось бледной кляксой. Мужчина все продолжал смотреть на нее. Затем снова опустил, но уже два пальца, в бокал, и, перед тем как вытащить, подозвал меня к себе. — Мегуми, — глубинно сказал он. — Подойди. Я пересел со стула на диван. Вынув пальцы, он обмазал вином на них мои губы. Капли потекли по подбородку, а потом по шее, оставляя липкие разводы. Щекотно. Мое дыхание сбивалось; свет в комнате из-за присутствия лишь одной свечи, дарил интимное уединение. Розовые волосы мужчины искрились, уложенные минувшим утром, как сахарная вата на солнце, но я не смел пошевелиться, чтобы прикоснуться к ним. Он сделал так снова. Еще несколько дорожек скатились к ключицам, затекая под рубашку-поло. Несколько крупных, достигая груди, холодком морозили кожу. Аромат вина смешался с манией, которая прошивала в теле все клетки разом. Наклонившись, он языком слизал парочку, оставляя влажные озера на шее, мгновенно покрывшейся мурашками. Ведь я… все еще был невинен, подобно первому снегу, выпавшему к моему дню рождения. — Ты такой вкусный, Мегуми. Он сделал глоток вина, не отрывая глаз от моих, и прильнул к губам, пропуская пряную жидкость между нами. Та лилась по нашим подбородкам, пачкала и диван, и одежды. Затем мужчина опустил мои указательный и средний палец в бокал, достал и сразу обхватил губами по вторую фалангу, начиная обсасывать, языком вылизывая уже кончившийся напиток с кожи. В тот момент я думал, что потеряю сознание. Или сойду с ума как минимум. Мне все еще интересно, сделал ли он это в попытке отыграться за свою уязвленную гордость или это алкоголь растрогал его, а может, ему и вовсе не требовалась причина. Может, как и с поцелуем, он просто знал, что это должно было произойти именно сегодня. — Поздравляю с выпускным, Мегуми. Сказал он, пока нес меня на руках, наполовину заляпанного, как и он сам, вином в спальню. Пока Юдзи ждал, когда я приеду на свой же выпускной. Пока я, в трех километрах от арендованного ресторана, становился взрослым. Сообщения друга, одно за другим, молчаливо вспыхивали где-то в темноте кухни. Дым от потухшей свечи наполнил ароматом комнату, просочился в коридор. Но за закрытой дверью спальни остро ощущался только один запах — запах человека. Вцепляясь в его одежды, я мечтал раствориться, слиться с ним в одно целое. Мне помнились слова, что он сказал мне, для наглядности переплетая наши пальцы. Отчетливо ощущая прикосновение, он развеял романтику момента. — Тела в твердом состоянии не могут коснуться друг друга. Человек способен ощутить лишь отталкивающую силу электронов, что оболочкой покрывают любую существующую на земле материю. Ты не чувствуешь мою ладонь, Мегуми, это всего лишь иллюзия. Красивая, но грустная реальность. Я отказывался в это верить. Прижимая мужчину к себе, в ту ночь я здраво отрицал науку, во благо которой готов был служить. Мне было пятнадцать. Возникали ли у нас проблемы при общении за пределами занятий? Как ни странно — совсем нет. За редкими ужинами, на которые меня приглашали уже как члена семьи, мы вели себя сдержанно, садились, куда придется, — могли и вместе, могли и порознь. Он не гладил меня под столом по коленке, а я не стрелял в него взглядами, пытаясь соблазнить. Вспоминая их детство и вместе рассматривая старые альбомы, мужчина предпочитал сидеть в стороне или обсуждать с отцом экономическую ситуацию в стране, мировые войны. Что угодно, лишь бы не слушать причитания матери о том, как быстро бежит время. — Прошу прощения за столь наглый вопрос… А почему у ваших детей разные фамилии? — Я дважды вышла замуж, мои мальчики — сводные, но это только по факту. В жизни они самые родные, самые близкие друг другу люди. Да ведь, Юдзи?! Испытывающе посмотрела тетушка на моего друга. Тот хохотнул, активно кивая. — Конечно-конечно, мам, вот только из-за кое-чьей работы мы не видимся почти. Он, как с института приехал, весь в учебе, в саморазвитии… Даже Мегуми у меня выкрал, засранец. Я промолчал, улыбаясь. Вместо этого глаза остановились на двух мужчинах, беседовавших в столовой. Учитель активно жестикулировал, а мистер Итадори отвечал с неменьшим энтузиазмом. Оба поглощены разговором. — Даже не верится, что он ему не родной… Вслух сказал я, пусть и тихо. — Дзин воспитал его как своего собственного, а фамилию сын сам решил не менять — в основном из-за наследства родного папаши. — Не ревнуете? — Что ты! — женщина рассмеялась. Она встала, убрала альбом на место, отвечая мне. — Я слишком уверена в нашем мальчике, чтобы думать о нем что-то плохое. Как правило самым первым уходил учитель. Надевая пальто и закидывая в карман ключи от машины, он крепко обнимал родителей, а Юдзи — каждый раз, без исключения — предлагал проводить его. — Да брось, чего меня провожать? Проведи время с другом. Мне же он оставлял дежурную фразу: «Увидимся завтра», и уходил. Я при этом не испытывал ни сожаления, ни радости. Ничего, что могло бы показаться странным или неуместным. Как если бы, когда он переступал порог этого дома, наши отношения и вправду становились нормальными. Юдзи тоже пошел в Сендзю, и пусть нас разделяли разные классы, друг этому радовался несказанно: «Не хватало еще, чтобы брат мне оценки ставил, ага!». Физику у них вел их лояльный информатик, так что такого сильного напряжения, как мы, их класс не испытывал. А мы, мягко говоря, готовы были проклинать каждый урок. Стоит также подметить, что отношения наши сильно видоизменились после назначения его на должность учителя физики. Как рыба, оказавшаяся в воде, учитель буйствовал и не давал спуску никому и никогда. И все же, несмотря на его тиранию и требовательность, начальство сдувало с него пылинки, а старшеклассницы носили фрукты и сладости ему на стол при любой удобной возможности, которые тот благосклонно принимал на радость фанаткам. Я смотрел на все это сквозь пальцы. Меня не волновало чужое внимание, пока мужчина продолжал проводить занятия. Но конфликты возникали. — Почему три? Я заявился к нему в лаборантскую на большой перемене, бесцеремонно распахнув настежь дверь. — Все же решено правильно. Почему три? Он оторвался от экрана стационарного компьютера, поворачивая голову на идеально прямой спине. Бордовый пиджак подходил к его глазам, слегка натягиваясь в районе плеч из-за обширной мускулатуры. Я засмотрелся, но бдительность не потерял. Как и недовольства. Снисходительный взгляд говорил мне, что я априори не прав. И все же я продолжал стоять и ждать объяснений, в итоге получив их. — Так, как решил задачи ты, решает ученик первого класса старшей школы со средними знаниями по моему предмету. А именно: наиболее простым и доступным способом, известным всем. — И что? Ответ-то верный. — А тебе нужно… — мужчина легонько закатил глаза, продолжая начатое. — …решать их на уровне студента первого курса факультета инженерии Токийского университета наук. Чувствуешь разницу? Стыдливо опустив голову, я смотрел на свой листочек с красной пастой. Конечно, он был прав. — Иди, в таком случае, и подумай, как можно решить данные задачи иначе. И тогда, может быть, я исправлю оценку на четыре. Может быть. Повторил он и вернулся к работе. Оставшись в пустой, затемненной наполовину аудитории, я сел за первую парту и стал думать, выкладывая на стол пенал и новые листочки. На следующий день в журнале стояла пять. — Как вы думаете, человечество сможет спастись до большого взрыва? Меня всегда интересовала тема всеобщего апокалипсиса — как и любого другого подростка, чье детство пришлось на век приключенческих романов и фильмов про покорение космоса, катаклизмы и нашествие пришельцев. В пришельцев я не верил, а вот в апокалипсис — не в тот, что в Библии — очень даже. Учитель медленно тянул морковный сок, который только что разлил в наши стаканы из соковыжималки. Воскресное облачное утро задувало в открытые окна. В воздухе, когда я глядел на свет, плясали едва заметные частички пыли, поднимающиеся от подушек и пледа. — Что ты имеешь в виду под большим взрывом? — уточнил мужчина. — Взрыв красного гиганта, конечно же. Ведь наше Солнце еще совсем маленькое. Когда оно вырастет, подобно другим звездам, то взорвется. А черная дыра, образовавшаяся после, поглотит в себя всю Солнечную систему. Он кивал на мои скупые знания по астрономии. — Символично, Мегуми, не находишь? Воспитываешь маленькую звездочку, а она через время поглощает в себя окружающее пространство, словно дно слива воду. — Вы философствуете! — я перекинулся через островок на кухне, поближе к собеседнику и его размышлениям. — А если серьезно? — Я совершенно серьезен, ты же знаешь. Я знал. И все же мне хотелось услышать очередной подкаст про межгалактические путешествия. В конце концов, любопытно же, ну! — А сам как думаешь? — учитель наклонился на столешницу, опираясь локтями. От его шеи сильно пахнуло гелем для душа. Мне не нужно было даже задумываться, я изначально имел собственное мнение на вопрос, который сам и задал. — За десять миллиардов лет люди наверняка придумают способ, так что, почему бы и нет. Хотя мы скорее засрем планету мусором, чем дождемся взрыва Солнца. — Десять миллиардов — это, безусловно, много, — чужой стакан уже опустел. — Но гораздо раньше, через три миллиарда лет, в нас врежется на всех парах галактика Андромеда. А еще на миллиард раньше Луна покинет орбиту Земли. Мегуми, ты знаешь, зачем нашей планете нужен спутник? Я кивнул. Учитель взял в руки два помидора, достав те из холодильника. Насыщенного красного оттенка, как и полыхающая в собственном пожаре звезда, он положил их на стол перед нами. Я предвкушал какой-нибудь очередной эксперимент, с замиранием ожидая и внимая. Его умение делать образцы из любых подручных материалов поражало. И восхищало, безусловно. В момент моего удивления итогом показательного опыта, мужчина резко надкусил одно из помидоров. То потекло соком по предплечью и небольшими брызгами заляпало мне лицо. — Что угодно можно сделать и кого угодно можно спасти, лишь бы у человечества хватило мозгов на это. Я вспомнил одну важную деталь, давно крутившуюся в голове. Под звуки поедания, я озвучил ее. — Почему вы остались в школе? Почему выбрали педагогику вместо науки? — А что не так? — Давайте честно, — я не смог сдержать улыбку. — Не так обычно выглядят преподаватели. Не в школах точно. Да и с вашими знаниями просиживать простым учителем… Как-то не солидно, что ли. — Мегуми, я лучше воспитаю сотню талантливых учеников, которые смогут дать надежду этому миру, чем буду в одиночку тащить это бремя. — Переложили всю ответственность на нас. Эх, а вы коварный человек. — А то! — он подмигнул мне, и, словно по волшебству, солнце вышло из-за тяжелых туч. — Не слишком ли много любопытствуешь на один квадратный метр? — Никто больше не осмелиться сказать или спросить у вас что-то подобное. В полупустом вагоне метро, высматривая потусторонние миры в черноте подземных тоннелей, я думал о покорении космоса, о развитии науки, о плантациях на Луне и туризме на Венере. Я желал достичь всего этого сам, желал дожить до момента величайшего прорыва, а лучше — быть ее непосредственной частью. Мой максимализм разгорался, подобно Солнцу в небе, увеличивая жар и температуру тела. Я вспомнил, что сказал учитель. Может ли быть так, что он остался преподавать, потому что… боялся загореться слишком сильно и, в итоге, утянуть за собой все, что ему дорого? Его философия никак не давала мне покоя. Было в ней что-то личное, осознанное. Учитель никогда не бросал слов на ветер, и потому до самого дома я думал только об этом. Мы реже стали заниматься сексом, предпочитая ленивый отдых, всецело отдаваясь моей подготовке к вступительным в университет. Любую свободную минуту на перемене я проводил либо в кабинете физики, либо за партой с толстенными книгами по этому предмету. Параллельно с этим старался не отставать и в биологии. Голова шла кругом, я пил БАДы для повышения работы головного мозга, старался спать не меньше шести часов, чтобы достойно отдыхать, и все равно выматывался по полной. — Ответ — пятьдесят шесть килоджоулей! Битый час мы не могли решить одну-единственную задачу из второй части вступительного экзамена — за них давали самые большие баллы. — Нет, не верно. Я в пятый раз называл неправильный ответ. Мое терпение заканчивалось, а внутри разом вскипели все жидкости. — Да как нет-то?! Я встал из-за стола, мне было нужно немного пройтись. Давно я не ощущал себя настолько тупым. — Успокойся, выйди и купи себе содовую, чтобы поднять уровень глюкозы в организме. Вернешься через пять минут. Тогда и поговорим. Его советы всегда помогали, так что я сделал, как велели. Вернулся через пять минут ровно и снова сел за стул. Перерешал задачу еще раз. И снова — пятьдесят шесть. Я понимал, что упускаю какой-то очевидный факт — настолько очевидный, что учитель откровенно, и даже не пытаясь скрываться, улыбался, глядя на мои тщетные потуги решить эту долбанную задачу. Я же в свою очередь смотрел на картинку, а видел слепое пятно. Пока мужчина пальцем не ткнул в конкретное слово в представленном условии. Тогда все вмиг встало на свои места. Выдыхая и признавая поражение, я закрыл лицо ладонями, чтобы стыдливая краснота щек не выдавала меня уж так очевидно. Это было так глупо… — Куда ты торопишься, Мегуми? Спросил учитель, и мне было нечего ему ответить. — В последнее время все твои ошибки — это ошибки по невнимательности, а не из-за отсутствия знаний. Что происходит? — Наверное, я просто устал. Близился конец первого года обучения в старшей школе. Ни в каких кружках и секциях я не состоял, студенческий совет не посещал, активностями за пределами школы не занимался. Вся моя жизнь была построена вокруг физики. Формулы я ел на завтрак, обед и ужин, запивая лекциями по микробиологии и генетике. Учитель кивнул головой и закрыл экран ноутбука, давая понять, что занятие закончено. — Отдохнешь неделю. Запрещаю посещать занятия — чтоб вообще в школе не появлялся. — Что? Нет! Нельзя… — Можно. Время есть, а твой мозг не резиновый. Приди в себя. Позанимайся… — он задумался. — чем-нибудь сторонним. Порисуй. Побегай. Можешь просто всю неделю безвылазно спать дома. Я напишу заявление директору, пропусков у тебя не будет. — Но… Я вцепился в рукав его кардигана насыщенного черного оттенка. — Я сказал. Впервые он прикрикнул на меня. Ну как прикрикнул… повысил голос. И я сдался, так и не начав бороться. Потому что — как сотни раз до, так и сотни раз после — он был прав. Забрал портфель, поклонился и вышел. Всю следующую неделю я действительно спал, ел и периодически гулял в парке неподалеку. За семь дней в мою голову не попало ни одно новое знание. Я был счастлив снова почувствовать себя просто живым. Так я оказался здесь — в середине второго семестра второго класса старшей школы; на учительском столе, испачканный спермой — как своей, так и чужой. В голове — как после сильного урагана — звенящая пустота.***
Учитель застегивал рубашку, заново заправляя ту в брюки. Корзина под письменным столом изрядно пополнилась влажными и сухими салфетками. Поясница побаливала, но я все равно сел обратно за стол, поднимая тетради и рассматривая новое решение задачи. Как я сам не догадался? — Ты понял? — повторил он свой вопрос. Я понял, а потому молча кивнул, дабы не проверять, как сильно пострадал мой голос. Упаковывая канцелярские принадлежности в сумку, я немного помог учителю собрать остальные разбросанные бумаги. Усмехнувшись, он прокомментировал это. — Всегда хотел попробовать. Ну, знаешь, как в кино. Я тоже тихо рассмеялся. — Но лучше больше так не делать. — Да, а то ваш хваленый стол не выдержит, — приятно было добавить и свою ложку дегтя. Я рос. И помимо умственных и телесных изменений, менялось мое сознание. Оно грубело, костенело и мужало, добавляя словам сарказма, черного юмора, нецензурной лексики. Мы встретились взглядами. На мгновение. Ни следа от той вовлеченности и того возбуждения, которые овладели им еще пять минут назад. Стоическая способность держать лицо. — Вы спите с кем-нибудь помимо меня? Не замирая, учитель вернулся к приборке, тоже собираясь покинуть учебное заведение. Из-за спины он ответил: — Нет. Даже не спросит, зачем я поднял эту тему? Глядя на него, я просто не верил в эти слова. Не может такой человек делить постель только с малолеткой. Должен быть… кто-то. Или он мне не доверял? Второй вариант казался самым разумным. — Ты ведь это хотел слышать? Верно? Он развернулся, заново укладывая начинающие отрастать волосы. Оперся задницей о столешницу, скрещивая руки на груди. Суженные глаза сканировали меня насквозь. — Я хотел слышать правду. Если это она — то да. Парировал я спокойно. Его взгляд меня не пугает уже года так полтора. — Сосредоточьтесь на мне. Я осмелился подойти вплотную к мужчине, заглядывая снизу в чужое хладнокровное лицо. Его реакция — скупая, как и большая часть из того, что он делал, ленивая, односложная — приподнятая в удивлении бровь. — Пробные экзамены не за горами. Вы должны посвящать свое внимание только мне. Разве вы забыли, что обещали сделать из меня лучшего? Так вот сдержите обещание, будьте так добры. Он шепотом сказал на иностранном языке: — Tu es déjà le meilleur. Естественно, тогда я не понял ни слова. Лишь потом, спустя годы, мне перевели эту фразу с французского. Он сказал: «Ты уже лучший». Если бы я знал, изменилось бы тогда мое будущее? — Вот выпущусь, трахайтесь с кем хотите, ну а пока… не отвлекайтесь на раздражители. Если вам что-то понадобиться, я всегда смогу вам помочь, вы же знаете. Когда я уходил, победно и не прощаясь, в спину мне упирался взгляд, преисполненный гордостью. Только я этого, конечно же, не видел. В классе стоял шум. Учитель поднялся за кафедру. Сначала смолкли девочки, а затем и парни угомонились. Будучи поглощенным цветением сакуры во дворе школы, я не был взволнован будничными объявлениями. Я думал о результатах недавно прошедшей волны олимпиад, в которых снова принимал участие. На этот раз представлял себя, будучи выпускником старшей школы, как претендент на стипендию в Токийский университет наук. После того прошения полугодичной давности, мне, наконец, позволили попасть в списки конкурсантов на бюджетное место. — Я глубочайше уверен, что идеально физику знает только Господь Бог. Класс разразился хохотом. Я нервно дергал ногой под партой, накручивая ремешок от браслета на указательный палец — снова и снова. — Хотелось бы верить, что хорошо ее знаю я. А вы, — он иронично покрутил рукой в воздухе. — может быть, на три. Привыкшие к унижениям за два с половиной года ученики без обид приняли оценку. — Но среди вас есть человек, сумевший переплюнуть, возможно, даже меня. Мегуми, встань, пожалуйста. Я не расслышал своего имени, пока меня не толкнул в спину сосед. Тогда мне пришлось подскочить просто по инерции. — А? Да? — Ты слушал, что я сейчас сказал? Прокатилась волна смешков. Озираясь по сторонам, я старательно накидывал в голове оправдания. Мужчина так и не дождался от меня пояснений. — Я сказал, что ты выиграл конкурс на стипендию. У тебя первое место во всей Японии. Сегодня утром пришли результаты. Поздравляю, Мегуми. Замерев, я выронил из рук ручку, схваченную машинально. Та упала на парту, затем покатилась в тишине по полу. — Что? Хлопая глазами, я пытался осознать всю важность момента. Важность того, к чему шел так упорно и долго. Учитель в тишине начал аплодировать, не отрывая от меня взгляда. Остальные последовали его примеру и тоже захлопали. Под, казалось, оглушительные звуки мое тело пыталось удержать равновесие. — Я горжусь тобой. Сказал он. Я вспомнил тот день, когда он выгнал меня со своего порога в ливень, назвав бездарным самоучкой. Его слова… едва ли они были не важнее, чем стипендия. В ту самую секунду мне показалось, что она была лишь прикрытием последние два года. А потом это ощущение прошло. Я расправил плечи, поклонился. — Спасибо, сенсей! Аплодисменты все не смолкали. Мы лежали на широкой высокой кровати его спальни — голые, приятно уставшие и голодные. Неравномерные куски одеяла там и тут покрывали наши обнаженные тела. Я кормил мужчину остатками винограда и клубники с подноса. Вместе с ягодой, он облизывал и мои пальцы. Возбуждаться сил не было. Я просто улыбался и брал в руки еще одну. — Сам-то ешь. Чего я один отдуваюсь? — заворчал он. Время шло. Вопреки многим причинам, по которым я мог оказаться в доме этого человека, пришел я сюда за кое-чем конкретным. И мое лицо в секунду потеряло румянец, осунулось и помрачнело. — Мне нужно с вами поговорить. На меня повернули голову, мол, ну и чего ты замолчал. Я опустил руку в сумку, выуживая из нее конверт с печатью университета, принесенный сегодня днем специальным курьером. И протянул его мужчине. — Что это? — спросил он. Я избавил его от надобности подробно читать содержание. — Мне предлагают стажировку в Швейцарии с последующим окончанием учебы у них. Если соглашусь, то уже через полгода меня здесь не будет. Все-таки дочитав письмо, мужчина уверенно поинтересовался, протягивая глянцевую бумагу обратно: — Почему «если»? Ты ведь согласился, да? Его взгляд выражал волнение, но совсем не того рода, на которое я рассчитывал. Я сел перед ним на корточки, он же привалился к спинке кровати, утопая в огромных подушках. — Это же твоя мечта. Не будь дураком и немедленно соглашайся, если еще не сделал этого. — Это все, что ты хочешь мне сказать? Интересно, что поразило его тогда сильнее — моя вмиг утраченная субординация или наглость, сквозящая сарказмом в голосе? Но, независимо от варианта, он тоже сел. Беззаботность момента, как и всего вечера в целом, испарилась, не оставив даже намека на себя. Каким же хрупким это чувство было в наших руках. — А что ты хочешь от меня услышать? Ледяной тон сотряс воздух. Абсолютно безэмоциональный и такой чужой, будто между нами не несколько сантиметров, а гребанная пропасть. — Ты шел к этому последние несколько лет, пахал, как конь. Ты заслужил предоставленную возможность, так что пакуй чемоданы в свою лучшую жизнь и живи ее. Я подкрался еще ближе. Я смотрел в его лицо, соотносил сказанное с мимикой. Пытался найти хоть одну зацепку, позволившую бы мне взять учителя с поличным. — Если бы вы завидовали моему успеху, я бы еще понял. Но ведь… Я замолчал. — Неужели по прошествии столького… времени вам действительно нечего мне сказать, господин Рёмен? — произнес я едва ли не по слогам. Нервы отчего-то сдавали все и разом. Я ждал. Но чего? Чего требовал мой мозг? Или, может быть, впервые за долгое время требовал не мозг, а орган, про наличие которого я успешно забыл. Сердце. Оно трепетало перед мужчиной, сидевшим напротив. Всякий раз, оказываясь в его близости, оно хаотично ударялось о стенки грудной клетки, метало и рвало на своем пути. Я так долго не слышал его крика — оглушительного, теперь уже мучительного, плача по конкретному человеку. — Я уеду почти на пять лет или вовсе не вернусь. Скажите мне. Скажите мне хоть что-нибудь. Это должен был быть грозный возглас, но получился молящий писк. Его близкое дыхание обжигало мои щеки. — Ты пытаешься ухватиться за ветку, что вытянет тебя из болота, в то время как с вертолета тебе кидают лестницу. Мегуми, — мое лицо оказалось в его руках. — Ветка тебе не нужна. Мы посидели так с секунду. Переполняясь болью, злостью и отчаянием, я резко вырвался из теплых ладоней, вскакивая с кровати. Меня трясло от душевных переживаний, столь долго не имеющих возможности вырваться наружу. А сейчас обрушившихся разом. — Ты мог! Ты мог хотя бы притвориться, что я тебе нужен! Что ты скорбишь по моему отъезду! Ты мог! Я не понимал, что со мной происходит. Никогда не закатывая истерик, я вел себя как идиот, меряя комнату шагами. — Кто мы друг другу, чтобы иметь право говорить о чем-то подобном? Медленно разворачиваясь, я не мог поверить собственным ушам. Он поставил меня на место — на то самое, с чего все начиналось и на чем продолжалось, закончиться все должно было тоже на нем. — Я всего лишь мальчишка, что ходит на репетиторство за деньги, — опуская руки, я едва не рухнул сам. — Как я мог забыть. Я не имею и грамма прав на тебя. — Как и я на тебя. В отличие от меня, мужчина, прежде чем встать, накинул на плечи халат, постепенно запахивая его на ходу. Я же все еще стоял обнаженным — голым, во всех возможных смыслах. Вещи собирал впопыхах. Шорты надел, забывая про белье. Хотелось… уйти отсюда, как можно скорее. Каждый сантиметр квартиры навевал воспоминания, а они в свою очередь душили меня, заливая легкие и глаза кислотой. Куда не посмотри — всюду мы: в обнимку, с учебниками и с чашками чая или бокалами вина. — Ты прав. Я согласился. И пришел лишь попрощаться. Это была ложь. — Ну теперь-то ты вдоволь нагуляешься со своими учениками. Только стол не забудь поменять — уж больно сильно шатается. Пока я носился по помещению, мужчина молчал, держа руки в карманах ослепительно белого халата. Направляясь к выходу, я чуть не забыл самую важную деталь. — Это наше последнее занятие. Я вынул из кошелька бумажные банкноты и швырнул их ему в лицо. Насколько же прекрасно было смотреть, как учитель, инстинктивно зажмуриваясь, отворачивается от них, и они осенними сухими листьями театрально падают на пол — прямо к его босым стопам. Как и моя душа. — В таком случае, — я развел руки и наиграно поклонился до самого пола. — счастливо оставаться. Я открыл дверь. Замер. За спиной с ровным дыханием стоял человек, которому я был благодарен за все, чего смог добиться. Как глухая стена, эмоции отскакивали от него, снова врезаясь в меня острыми наконечниками стрел. Ручка, сжатая ладонью, нагрелась за пару секунд. — Мне даже винить тебя не в чем. Горестно сказал я мужчине, не оборачиваясь. Потому что плакал. — Знаешь, каким-то шестым чувством я подозревал, что все может закончиться вот так, и все равно продолжал. Но я бы никогда и подумать не мог, что это окажется настолько больно. Последние мои слова, сказанные ему. Показательно тихо я закрыл за собой дверь. Пелена перед глазами мешала ступать, я не видел ни ступенек под ногами, ни картинки перед собой. Все плыло. Хотелось лечь и перестать двигаться, дабы боль прошла. Оставшиеся сутки я просто пил — вливал в себя бутылку за бутылкой из запасов опекуна. Едва не откинулся с алкогольным отравлением, но поправился. Выблевывая в унитаз желчные комья полупереваренной пищи, я видел в них некую метафору собственных чувств. Всякий раз, нажимая на слив, становилось легче. Через полгода обучения в институте я сдал экзамены на знание иностранного языка и уехал в Швейцарию, намереваясь остаться там навсегда. Пока однажды не услышал от одногруппницы из Парижа несколько слов, которые та бросила своему молодому человеку. «Ты уже лучший». Окаменев, я переспросил на английском, что она сказала, и та перевела мне фразу целиком. Пусть и звучало без акцента, но я сразу узнал отпечатавшееся в памяти выражение, сохранив даже чужую интонацию. И похороненные годы школы, будто огромный валун, привязанный тугой веревкой к ногам, потянули меня обратно на дно. Я боролся. Но в конечном счете… Все равно проиграл. Я держал в руках билет на самолет, а в коридоре ждали собранные вещи.Спустя пять лет и шесть месяцев.
Токио, Япония.
Я стоял в льняном молочном костюме на пороге дома Итадори. Костюм болтался на мне. Все такой же бледный на фоне разгорающегося лета, волосы за границей потемнели, не выгорев под пеклом японского нещадного солнца. Высокий, худой, другой — в последний раз на этом самом месте стоял совершенно иной человек. О чем он думал? Мечтал ли он вернуться? Скучал ли? Мне казалось, словно этого человека никогда не существовало. Словно мое прошлое — это прошлое кого-то чужого. У дома перебрали крыльцо, и оно сверкало новенькой краской, лакированными перилами с узором. Забор тоже поменяли — простенькое дерево сменил красный кирпич. Появилась беседка на заднем дворе и веранда, выходящая прямо из столовой. Ветер обдувал лицо, кожа в такую жаркую июньскую погоду дышала сквозь ткань. Одну руку оттягивали объемные подарочные пакеты — гостинцы, что я привез своей второй семье. Сметая с ног тетушку, Юдзи приподнял меня над землей, сжимая своими крепкими, теперь уж по-настоящему мужскими руками хрупкие ребра. Я смеялся, прогоняя прочь неловкость пропущенных пяти лет. В уголках глаз, впрочем, не стояло ни слезинки. Постаревшие родители друга, несмотря на возраст, выглядели прекрасно — седина, пробивающаяся сквозь пряди, ничуть их не портила. Пахло домашней едой. Я зажмурился, наслаждаясь забытым ароматом. — Садимся за стол? — сказала тетушка, поглаживая мои лопатки через пиджак. — Я так соскучился по японской еде. Это была чистая правда. Закат размазал солнце по горизонту тонким слоем, как масло на хлеб, не подпуская сумерки. Алые гроздья пожара полыхали вдали, поджигали светом стеклянные высотки, выжигали окна частных домов. Пуская густой дым в воздух, глядя куда-то вдаль, на открытой веранде курил мужчина, стоя спиной к остальным. Его розовые волосы слегка удлинились, из-под воротника черной рубашки проглядывали узоры татуировок, которые были мне прежде незнакомы. Глубоко вздыхая, я мысленно поздоровался с этим человеком. И в этот момент он обернулся, долго всматриваясь в направленные на себя глаза. И пусть мы молчали, разделенные пространством дома, каждый в голове нашел, что сказать друг другу. Мы сидели рядом, за большим дубовым круглым столом. Ели и пили соджу, смеялись с моих рассказов про иностранцев. Плакали в минуты воспоминаний о прошлом. Наши колени — нет-нет — да соприкоснуться, после чего приходилось спешно глотать воздух, дабы не подавиться им же. В ладонях потели столовые приборы, в дернувшихся пальцах ходуном ходила стопка. Все разговаривали, спрашивали меня о чем-то. И только он молчал, почти не ел и выходил покурить каждые десять минут. Раньше я не видел, чтобы учитель брал в рот сигареты. Я тешил себя мыслью о том, что это мой отъезд так подкосил его, и от этого было так приятно внутри, словно кто-то запустил теплые руки во внутренности, согревая их. Под десерт я распаковал пакеты. Последней вытащил завернутую в крафтовую бумагу с печатью винодельни бутылку Гантенбайн Пино Нуар, и пусть она не была из какой-нибудь особой коллекции, все же пользовалась высоким спросом у ценителей хорошего алкоголя. — Моему учителю, — сказал я и протянул спиртное. Наши взгляды испепеляли друг друга — он не боролся с моим; это я посягал на его. Не дрогнувшими пальцами мужчина взял из моих — трясущихся — рук вино. — Я больше не твой учитель, — сухо ответил он. — В самом деле! — воскликнула тетушка. — Мегуми уже взрослый, можно перейти на «ты». При всем уважении к тетушке, меня едва ли волновало ее мнение. — И как же мне теперь к вам обращаться? Мой голос надломился как сухая ветка под уверенной поступью человека. Сломался, подобно мне самому, сломавшемуся почти шесть лет назад. Глухой и кроткий звук отвергнутой души — настолько непродолжительный, что даже стыдно горевать по нему. Он расслабленно осматривал бутылку, а я отчаянно желал, чтобы мужчина продолжал смотреть только на меня. — Сукуна. Просто Сукуна. Учитель отложил подарок, взял изрядно помятую пачку американских сигарет и снова вышел на веранду. Первая сигарета сменилась второй. А вторая — третьей. Он курил, чтобы не возвращаться за стол. Тогда я понял, что это просто так не закончится. Я вышел за ним. Наглухо закрывающиеся панели стеклянных дверей перекрывали доступ к подслушиванию. Не оборачиваясь на меня, мужчина точно знал, кто стоит за его спиной. Выругался на французском, усмехаясь. Я… не знал с чего начать. Потому позволил мысли просто течь, не зацикливаясь на чем-то конкретном. — Высший балл в средней школе. Высший балл в старшей школе. Олимпиады. Городские, префектурные конкурсы. Стипендия. Списки лучших университетов Японии. Стажировка в Швейцарии. Престижная работа. Перечислял я. Мужчина не поворачивался, но и курить перестал. Сигарета вот-вот дотлеет до фильтра в пальцах опущенной руки. — Чего еще мне нужно добиться, что ты признал меня? Чтобы ты наконец… Я сорвался. — Увидел меня! — «Полюбил меня». — И будь добр повернуться, когда я с тобой разговариваю! Видимо, я перегнул, раз на веранду, топчась на месте, тихо вышел Юдзи. Его обеспокоенный взгляд метался поочередно к каждому из нас. — Юдзи, зайди в дом. Учитель все еще не смотрел на меня, сосредоточившись на младшем брате. Это лишь сильнее оскорбило и задело мою растоптанную ранее честь. — А что ты его прогоняешь? Может, хватит прятаться. Может, пришло время Юдзи тоже узнать наш маленький секрет, — я обернулся на белого, как полотно, друга. — Дело в том, Юдзи, что мы с твоим братом… — Он все знает. Так что можешь не распаляться зря. Меня оборвали на полуслове. Контрастный спокойный голос прошивал разгоряченный рассудок. Годы прошли не малые, а он все такой же стойкий, уравновешенный и сдержанный. Скупой и черствый. В голове крутился вопрос, на который поспешили ответить. — Я рассказал Юдзи все ровно в тот день, когда он вернулся из аэропорта, проводив тебя. Горькая ухмылка соскочила с чужого лица. — Он потом год со мной не разговаривал. Я посмотрел на лучшего друга. Состроив самое опечаленное из всех возможных выражений, Юдзи надрывно дышал, сжимая кулаки до побелевших костяшек. Его взгляд впивался в меня примесью чувств — от заботы до жалости. И тем не менее… непомерный груз упал с моих плеч. Видно, решив, что я обессилел от неожиданности, Юдзи сделал шаг в мою сторону, но старший брат остановил его выставленной рукой. Сглатывая, он очень сдержанно повторил: — Юдзи, пожалуйста, вернись в дом. — Ты справишься? Мужчина усмехнулся. — Как всегда. И только тогда Юдзи ушел, не оборачиваясь. Он беспокоился… не за меня? Мужчина сел в плетенное кресло цвета слоновой кости. Мне бы тоже не помешало сесть, только мышцы окостенели. Я молча стоял неподалеку от него, не в силах ни убежать, ни подойти ближе. — Я сразу понял, что ты меня не помнишь. Ну еще бы… тебе ведь было четыре, когда нас познакомили. Мы с матерью забирали Юдзи из садика, когда за ним хвостиком увязался какой-то темноволосый щуплый мальчишка. Ручки, ножки — как макаронины. Бледный, того и гляди в обморок упадет. Я… Он похлопал себя по левому плечу, горько посмеиваясь собственному рассказу. — Я катал тебя на своих плечах. А через одиннадцать лет ты на эти самые плечи ноги закидывал, пока мы трахались. Мне было двадцать шесть, когда ты явился ко мне на порог — дерзкий, требовательный. Черт, я не знал, что с тобой делать. Закусив губу, он повернулся на меня. Никогда прежде его лицо не было столь трагичным, болезненным и, пожалуй… старым. Годы брали свое. Физическая оболочка изнашивалась. Синяки под глазами, мелкие морщины на лбу, сухость вокруг рта. Мужчина все еще был притягательно хорош, силен и величествен, вот только стоило взглянуть в глаза, как истина вставала на свое место. Ему почти сорок. — Всегда считал себя сильным человеком, чья воля непоколебима независимо от обстоятельств. А потом появился ты, и моя сила дала самую большую трещину. То, с каким придыханием ты смотрел на меня, как ловил каждое мое слово — все это кружило голову. По первости я думал, что это лишь утешение для собственного самолюбия. Я поцеловал тебя шутки ради, а ты… Сигарета, истлев, обожгла ему палец. Шикнув, он закончил фразу полушепотом — как если бы не хотел, чтобы я вообще ее расслышал. — А ты даже не попытался меня оттолкнуть. Прильнул, словно так и было нужно. Словно это было правильно. Его тело затрясло — слегка, словно от ветра, однако это все равно было неожиданно. Образ, прочно укоренившийся в памяти, постепенно рушился. Я продолжал молчать, хотя слезы сбивали мне дыхание. И не одному мне. Я открывал себе нового человека, не замеченного ранее. Я знакомился с ним заново. — Я потерял контроль. Позволял себе переходить границы — снова и снова. Ты являлся на занятия, а я думал лишь о твоих губах и сбивчивом дыхании, когда моя рука касается твоей спины. Я думал об этом каждую секунду. И за каждую эту секунду я себя ненавидел. Ты помешался на мне, а у меня не было сил оттолкнуть тебя. Я чудовище. Я совратил малолетнего ребенка… — Все было по обоюдному согласию! — прервал я. — Это не важно, Мегуми. Тебе сейчас двадцать пять, — холодно подметил он. — Пойди, переспи с учеником средней школы. Я понял, к чему он клонит. Ответить на это было нечего; лишь опустил глаза, признавая очевидное. — Я дал себе обещание, что не трону тебя, пока ты не подрастешь хотя бы до восемнадцати. Но, — рассмеявшись, мужчина подавился дымом, затянувшись в очередной раз. — Малость проебался на три года. Ты прав, никто не заставлял тебя. Но если бы ты хоть раз сказал мне «нет», оттолкнул, накричал, пристыдил. Я бы… я бы больше не позволил себе ничего подобного. Прости меня, Мегуми. У тебя должна была быть нормальная юность, как у всех парней твоего возраста. Бары, вписки, тусовки, девчонки. А не учитель по физике. Прости, что лишил тебя возможности… — Замолчи! Я не мог и дальше это слушать. — Я ни о чем не жалею! Слышишь? Ни о чем! — подскакивая, я дернул его за воротник рубашки, чтобы встретиться с трезвым взглядом напротив. — Не нужны мне были ни тусовки, ни девки. Мне ты был нужен. Ты! В дырявой памяти, куда ни глянь — всюду мы. Лежим на полу гостиной, приминая плечами мягкий ковер с широким ворсом, вслух читаем друг другу книги. Сидим за столом, заваленные учебниками, корпим над решением сложной задачи — он уже знает ответ, а я пока даже не догадываюсь. Купаемся в огромной круглой ванне, на фоне играет Чайковский через старый патефон, пена облепляет кожу. Пока он готовит ужин, я всерьез размышляю о существовании черной материи в лабораторных условиях и создании антиматерии. Променять сотни таких мгновений своей жизни на… тусовки? Да он с ума сошел! — Все, чего я добился. Все, что имею. Все — благодаря тебе. Через эти слова я пытался сказать совершенно другую вещь. — Нет, Мегуми. Я здесь ни при чем. Он пригладил мои волосы — рука ходила ходуном. Где… где тот уверенный твердый мужчина, которого я знал? Равнодушный и надменный? — Я считаю себя умным человеком, но ты… — его взгляд замер. — Ты — гений. И потому, скажи я хоть слово в тот вечер, ты бы никуда не ушел, а я бы до конца жизни не смог простить себе, что отобрал у тебя будущее. Ты должен был уехать. У меня не было права останавливать тебя. Ты должен был оставить здесь все и всех, включая меня. И уехать — потому что заслужил этого. — Получается… — мысли путались; я говорил как в замедленной съемке, вдыхая через слово. — Ты… все это время… ты был… — Все это время я был безответно, безудержно влюблен в тебя. Закрывая рот рукой, я ахнул, отходя на пошатывающихся ногах чуть назад. Сердце прошибла такая судорога — вот-вот остановится. — Почему ты вернулся? — спросил он. Я промямлил из последних сил, терзаясь болью в груди. — «Ты уже лучший». Чужая улыбка подсказала мне, что я прав. — Откуда ты узнал? — От… от одногруппницы случайно услышал. Совершенно случайно. Если бы… не она… я бы не… Он молчал. И я замолчал. Если есть в этой жизни струны души, то это сердечные сухожилия внутри сердца, что тоже могут оборваться при проживании сильнейшего стресса или волнения. Если есть в этой жизни боль, то выглядела она как двое людей, стоящих на веранде и тихо страдающих друг по другу. Если есть в этой жизни несправедливость, то лучшим ее описанием будет «молчание». Если есть в этой жизни спасение, то это случай, определивший мою судьбу. — К слову. Я с тебя ни йены не взял за все время — все возвращал опекуну. Хороший мужик, раз до сих пор ты об этом ни сном, ни духом. И Юдзи, надо отдать должное, держался не хуже партизана. Ты никогда не должен был узнать об этом. Никогда. Наконец, собрав в кулак последние силы, на полутвердых ногах, всхлипывая сухими слезами, я залепил ему злую пощечину, вымещая все, что думаю об этом человеке. — Заслуженно. — Эгоист! — рявкнул я. — А меня ты спросил?! Ты спросил меня, чего я хочу?! Я бил его, замахиваясь кулаками по груди. Он стоял, не отходя ни на шаг. — Я-то думал, что в твоих глазах я всего лишь глупый мальчишка! Я-то думал, что никогда не сумею заслужить твоего внимания! Ты выставил меня за дверь, и я делал — больше, чем мог — чтобы быть достойным хоть чего-то! Силы кончились быстро. Подходя вплотную, я обнял его и, не сдерживаясь, в голос зарыдал. — Сукуна. Его имя — антидот ко всем болезням. Оно сорвалось с губ, подобно грому в разгар грозы, срывающей с веток несчастные листочки. — Со скольки работает загс? Я успокоился спустя продолжительное время, проведенное в тишине его грузного дыхания. — Что? — С девяти? — Мегуми? — Завтра в девять у загса, — мне пришлось отойти немного, продолжая пребывать в кольце рук. Я злобно зыркнул на мужчину. Сопли ручьем текли из носа, а опухшие глаза покраснели, как недозрелые сливы. — Хочу кольцо с бриллиантом — поебать, где ты его достанешь ночью — медовый месяц в Малайзии и шпица в качестве подарка. Не придешь — сожгу всю твою хату. И образцы. И книги сожгу. — Мегуми, — его голос смягчился до неузнаваемости. Глаза потеплели, будто солнце снова взошло над городом лично для меня. — Я переехал. — Наплевать мне. Надо будет — я весь город сожгу, ты понял? Он засмеялся. Я тоже, все еще не переставая плакать и давиться слюной. — Скажи своему начальству, что мне похуй — я этого почти шесть лет ждал. Моя рука держала его руку. В ту секунду я поклялся, что больше никогда в жизни не отпущу ее. У дверей муниципального здания на лавочке сидел мужчина. Белый костюм окрашивал нестандартного цвета волосы в более броский розовый. Между пальцев он крутил небольшую матовую коробочку из-под колец цвета ночного неба — прямо как глаза у человека, которого он ждал. Рядом лежал букет распустившихся белых роз. Расслабленно мужчина подставлял лицо еще щадящим лучам, припекающим без едкого зноя, то и дело усмехаясь самому себе. Он пытался представить, существуют ли параллельные Вселенные на самом деле, и что такое эта ваша «судьба»? Я неспешно ступал по прямой улице, напевая под нос — одна ладонь оттопыривала карман брюк, другой я размахивал в воздухе. Настроение было отличное. Завидев меня, Сукуна встал со скамьи. Выпрямился, учтиво дожидаясь, пока я подойду. На нас поглядывали редкие прохожие, размытым полотном просачиваясь мимо. Я так широко улыбался. До конца дней я улыбался так только рядом с ним. Во мне умер маленький гений физико-математических наук. Зато расцвел любимый человек.«Запах человека»
Ты пахнешь, будто майская весна.
Ты пахнешь, как безумное творца творение.
Ты пахнешь, как далекая звезда,
Как ветра ледяное дуновение.
Ты пахнешь, как разгневанный огонь,
Что разъедает своим пеплом мне глаза.
Ты пахнешь, как пахнет морем соль,
Как пахнет лето, когда в ночи гремит гроза.
Ты пахнешь родным мне человеком:
Уютом, добротой, теплом и светом.
Так пахнет полуденное небо —
Любовь так пахнет с человеком.