Тишина.

Справляться со всем самой. Именно это было правилом Мэй уже очень давно. Она не помнит когда все началось, но уже точно знает когда закончится. Это должно будет произойти, пусть и не с первого раза. Еще с ее прихода в неизвестную и до жути таинственную деревню Мэй думала только о том, как сохранить в тайне последствия одного инцидента, произошедшего относительно недавно. Кажется, ей это удавалось достаточно неплохо. Хоть и иногда слишком внимательный взгляд Кадзу заставлял передернуться, но, должно сказать, она удачно справлялась. Уроки наставницы не прошли даром. Схема оставалась запредельно простой: когда-то, — в целях самозащиты разумеется — Кадзу оставил ей маленького размера кинжал, который можно было спрятать в рукав или пояс кимоно. На всякий случай. Мало ли какие Азуми могут ходить. Ему же совершенно необязательно знать, что он используется не только по назначению, а по делу, начинающемуся также на «само»? Промышляла Мэй этим давно. Сложно вспомнить с чего все начиналось. То ли с момента когда ее разделили с человеком, растившем ее сколько она себя помнит, то ли когда маленькую девочку начали травить ее же ровесницы. Маленькая Мэй никогда не понимала причин этому. Она считала, что проблема в ней и ей следует угождать ее окружению, чтобы они поняли — она тоже заслуживает любви. Как и все. Еще Мэй очень любила небо. Такое ярко голубое, ясное ясное. Оно никогда не переставало впечатлять: неординарные облака, напоминающие белый пух, в который, казалось, если уткнешься, то заснешь и ничто не побеспокоит тебя. Или же когда его обволакивают грозные тучи, заведомо предупреждающие о приближающемся дожде. Она любила дождь. Когда была поменьше считала, что дождь оставляет на земле свою историю. Как и на ее руках. Наверно звучит нелепо и нелогично, но не в этом дело. Хоть и прошло достаточное количество времени проживания Мэй здесь, она до сих пор чувствовала себя неуютно. Ей кажется, что она висит огромных грузом на плечах людей, которые помогли ей выжить и обустроиться тут. Правда есть одно но — такое колющее и, до боли в висках, стучащее по сознанию. Она должна была умереть еще тогда, в лесу. Только вот ее спасли. Так еще и заставили поверить в любовь. Что ни на есть настоящую и чистую. Перед этим не забыв сделать несколько аккуратных швов. Это но любило называть ее прилагательными, поить неправильным чаем и показывать, что она для него значит. «Он искренне считает, что ему нужна такая обуза, как я? Быть такого не может» Мэй по сей день дивится тому факту, что он не заметил ее шрамы и не понял, что делала она их намеренно, а не получила их упавши неудачно. Мэй любила Кадзу, немерено. Но всячески отрицала, что он может любить ее в ответ. Не из жалости. Жалость Мэй не любила. Жалость стояла у нее второй в списке ненавистных ею вещей, первой была ее жизнь. Именно посему, убедившись, что Кадзу еще не вернулся с задания, она пошла в лес, перед этим сказав дедушке Чонгану, что хочет прогуляться и изучить новые растения. Поскольку таким моционом Мэй промышляла нередко — вопросов это не вызвало. Бродя по протоптанным тропинкам, она села у ствола того самого дерева, где ее впервые нашел Кадзу. Взяв в слишком худые руки тот самый кинжал, Мэй принялась проводить им от изящного запястья к локтевому сгибу, оставляя пугающе ровную и глубокую линию. Расправившись с первой рукой, Мэй, собрав в себе еще имеющиеся силы, приступила ко второй. На последующей руке линия оказалась более рваной и скорее отчаявшейся, чем намеренной. А чтобы уж наверняка, она, взяв в, еще имевшую какие-то силы, ладонь багровое лезвие с нажимом прислонила, и прорезала им свое горло, не оставив шанса на еще возможное спасение. Тогда Мэй не догадывалась о том, что по пути домой Кадзу увидит лежащий силуэт у до боли знакомого дерева. Она больше не увидит родные глаза, впервые за долгое время наполненные слезами. Не почувствует чуткие пальцы на своих шрамах и не узнает, что он обо всем знал.