без слов

— Парень, ты собираешься что-нибудь заказывать? — в плечо грубо тычут указательным пальцем. Гониль растерянно моргает разок-другой — куда пропал тот парень, который стоял за барной стойкой мгновение назад? — Я вас слушаю, — устало оповещает бариста. Уже совсем другой бариста, с пустым взглядом и тёмными кругами под глазами. Гониль может поклясться, что секунду назад видел более выразительные глаза напротив. — А куда?.. — Умоляю, не спрашивайте. Извините за грубость — я сделаю вам скидку, просто закажите наконец и уходите отсюда. Верно. Всю жизнь так — что бы ни случилось, ему нужно закрыть рот на замок и делать, как говорят. Даже если крики жертв звенят в ушах, заглушая мысли. Даже если моральный компас указывает в сторону выхода и упрашивает прекратить насилие. Даже если пальцы немеют, сжимаясь вокруг рукояти кинжала. Делать, как говорят. Без вопросов. Оплатить наличными, больше не подавать голоса. Гониль уже привык. Только любимый чай с ягодами отвратный, когда на смене не Сынмин. Чаевые уже в кассе — не вернёшь. Под недовольный гул очереди он выходит из здания, а снаружи, сквозь стекло видит уже двоих парней за барной стойкой. Один готовит кофе для следующего клиента — Гониль надеется, что кофе он варит лучше, чем чаи. Второго он видел полсекунды, но запомнил лучше некуда. В его больших глазах вмещалось столько ужаса, сколько Гониль не замечал даже у тех, кто вот-вот лишится жизни. А потом — парень куда-то исчез прямо на глазах. Нужно спросить Сынмина. Кому, как не ему знать всё о своих коллегах. — Даром в тот день пришёл, — усмехается Сынмин. Кофейне его не хватало все эти три недели жуткой болезни. Хоть живой вернулся, и на том спасибо. — Джуён эти чаи терпеть не может заваривать. По его словам, чаи — только его стихия, ничья больше. Джуён всегда с ними горчит или кислит, Джисок — так, оказывается, звали того исчезнувшего парня — умудряется всегда переборщить с фруктами и ягодами. «Только кофе да молочные коктейли им подавай, дети малые», — жалуется он. Гониль кофе терпеть не может, ровно как и Сынмин. Вопрос о том, что не так с Джисоком, слетает с языка сам по себе, стоит повиснуть неловкой тишине. — Боится он тебя, — незамедлительно следует ответ. — Вообще всех нас боится, только тебя — особенно. Может, Гониль заслужил. Но к чему это едкое «особенно»? — Угрожающе выглядишь. А ещё стереотипно мужественно. Близко к нему не подступайся, самому лучше будет. Гониль совсем ничего не понимает, но кивает без лишних слов. Персонал в этом заведении лишние слова не выносит, даже если и кажется терпеливым на первый взгляд. — Здравствуйте, — сухо здоровается вошедший со стороны бара Джуён, одним взглядом вызывая у Гониля во рту привкус кислого чая. Видимо, он отошёл по делам ещё до его визита и вернулся только сейчас. Тот кивает в ответ. Сынмин протягивает горячий напиток в бумажном стаканчике, на нём подпись: «Хорошей работы!» Издевательство. Джисок оказывается дальним родственником Сынмина. Они — два несчастных представителя вида фей — выросли в одном лесу, защищали его от жестокости людей и берегли от нападения вражеских рас, пока Сынмину не надоело. Пока он не устал смывать с себя чужую кровь и оправдываться самозащитой. Он уверен — их народ зовётся одним из самых кровожадных не просто так. Беглецов он не прощает и не забывает: если Сынмин попадётся на глаза хоть кому-нибудь из их леса, то на себе испытает ту боль, что причинил невинным людям за пересечение необозначенной границы их территории. Феи грациозны и добродушны только в детских книжках. Люди, кстати, тоже. В реальности они преследуют корыстные цели, фальшиво улыбаются и бьют друг другу сердца — иногда даже не метафорично. Некоторые временами убивают, но не Гонилю их осуждать. Далеко не Гонилю. Но он всё равно хочет однажды встретиться с Джисоком и выяснить причину того иррационального страха. Сынмин и Джуён уже в два голоса твердят — это бесполезно, брось и не пытайся. А спустя неделю упрашиваний Джуён делится, что по выходным они работают по одному. В эту субботу — смена Джисока. Гониль ни на что не надеется, но в субботу приходит с запасом денег на чаевые и долго репетирует тон, с которым говорит — он должен быть как можно мягче. Джисок напоминает ангела, не фею. Пусть на его имени, скорее всего, столько же убийств, сколько и у всех представителей их вида. Не Гонилю же судить. Его напрягает только то, что Джисок его боится. Эти глаза, видавшие фонтаны крови, ошмётки плоти и изуродованные тела — ему однажды довелось понаблюдать за тем, как убивают феи — отражали животный страх при взгляде на Гониля. Гониль не святой, но как же так? У Джисока дрожат руки, когда он принимает заказ. Кажется, что дрожит всё, что может дрожать, особенно когда он оборачивается к Гонилю спиной. Заказ уже вбит и оплачен, чаевые со звоном пропадают в выдвижном ящичке кассы — Джисок еле давит из себя слова и тратит все жизненные силы, чтобы улыбаться. Но стаканчик выскальзывает из пальцев и падает на пол. Гониль успевает заметить, что большая часть кипятка оказывается у Джисока на одежде, но сказать ничего не успевает. Джисок снова исчезает. Чёртова трагедия. Прощения у него просит Джуён несколько дней спустя. Возвращает деньги, на которые Гониль успешно не попил чай и скучающе спрашивает, хочет ли он что-нибудь выпить. А заходил Гониль, чтобы узнать, в порядке ли Джисок. — Вы про кипяток? Да, это пустяки, феи — твари живучие. Джисок таким не кажется. — А где Сынмин? — интересуется Гониль. Насколько он понял, по будним дням их всегда по двое за стойкой. Рядом с Джуёном красуется только пустота и гудящая кофемашина с кучей разных сиропов. — Не его смена. Лучше спросите, где Джисок. И зачем он опять свою магию просто так на исчезновения растрачивает. Джуёну внезапные исчезновения нравятся не больше, чем Гонилю. Только Джуёна эта тема заставляет закатывать глаза и раздражаться вдвое сильнее, чем обычно. Трудно, наверное, работать с двумя феями, будучи человеком. Гониль перестаёт заходить, если видит за стойкой Джисока — благо, окна в заведении широкие и чистые, позволяют издалека приметить его присутствие. Жаль, что сердце у Гониля не такое — может, Джисок бы от него не пугался так. — Это такая себе тема для обсуждения, — отмахивается Сынмин на вопрос о страхе Джисока. Их с Джуёном компания Гонилю стала ближе потерянной семьи. — Видел у него на шее потёртости? Чуть не убили его однажды. Это не объясняет причастность Гониля, зато разжигает внутри ненависть. Люди бывают добрыми только в сказках. — Какие-то мужчины твоего возраста, мало того, что в лес ворвались, так ещё и Джисока совсем ещё ребёнком хотели повесить на дереве — взрослых припугнуть. Под руку попался, несчастный. Эту историю слушает даже Джуён, отложив телефон. В усталых глазах блестит почти детский огонёк интереса. Гонилю хочется найти тех людей и хладнокровно дать им по заслугам. Вслух он ничего не говорит, но во взгляде читается ярость. — Джисок с тех пор почти никого и не убил — чуть что бежал ко взрослым и плакал на весь лес. Мы его пытались самообороне научить, а он ни в какую. Я перестал о нём переживать только в тот момент, когда нашёл его после побега. Ты удивишься, но он даже раньше меня сбежать осмелился, может, если бы не он, я бы ещё на пару лет там застрял, — признаётся Сынмин. — И переживать я перестал только потому, что его перемазанного в крови увидел около леса. Спрашиваю, что случилось, а он в ответ — «отомстил». — Он их грохнул? Наш Джисок?! — не выдерживает Джуён. Сорвавшийся на крик голос привлекает внимание всех посетителей. Сынмин нервно хихикает и извиняется за шум перед гостями, а затем отвешивает младшему подзатыльник, приправляя звучным оскорблением. — Не знаю, в том-то и дело, — продолжает он. — Грохнул или нет — он с тех пор начал ещё сильнее паничку ловить с мужчин. Вообще любых. Он к Джуёну месяц привыкал. Зато если почует от вас опасность, сделает так, что уже о вас будут думать — грохнули вас или нет. Гониль искренне благодарит за информацию, а затем ловит на себе хмурый от непонимания взгляд Джуёна. Наверняка он думает, что Гониля невозможно ничем удивить. В какой-то момент он перестаёт заходить совсем, потому что у самого заказов становится слишком много. Богатые люди напрягают своей больной фантазией и часто необъяснимыми порывами сделать жертвам так плохо, что даже у опытных киллеров начинают дрожать руки. Кто в здравом уме готов заплатить в два раза больше денег, чтобы обеспечить ненавистному человеку пытки перед смертью? В большей части подобных заказов Гониль делает скидку и не мучает людей перед смертью, если заказчик лично с ним не поедет. Такие тоже находятся — стоят рядом и смотрят на эти смертельные издевательства. Гониля тошнит от прихотей богачей. Капюшон вновь прикрывает макушку, маска почти доходит до глаз. За спиной — дверь в чью-то комнату. А она когда-то казалась безопасным местом для её обитателя. Как жаль, что Гониль о своей безопасности позаботился чуть усерднее, чем сегодняшняя жертва. Руки почти чистые, следов и улик — ровно ноль. Ещё один день позади. Вместе с ним — ещё одна жизнь. В рюкзаке ощущается тяжесть заработанных кровью денег. Последний заказ за месяц он выполнит в пятницу, а потом зайдёт к Сынмину. Обещал ведь. Умирать всегда страшно. Гониль иногда жаждет большего кровопролития, но всегда себя останавливает. Потому что предсмертное состояние — самое худшее. Воздуха не хватает, как будто в лёгких проткнули иголками сотни мелких отверстий. Не вдохнёшь, чтобы насытиться кислородом — слюна во рту становится вязкой, такой, что страшно вытереть с лица и увидеть вместо неё тёмную кровь. А ещё хочется спать. Закроешь глаза на секунду — и ты мёртв. Гонилю когда-то повезло из такого выйти и не испытывать больше. Повезло крупно, что он забрёл в лес фей именно с той стороны, с которой бежал Сынмин. Правда, от привычки тот ещё не избавился — взмахом ладони заставил согнуться пополам и захлёбываться слюной-кровью. Кашель будто оставлял на стенке горла рваные раны и царапал плоть. По меркам фей Сынмин был слишком молод, чтобы самостоятельно вести жизнь. Зато среди людей его возраст был как раз для принятия решений. И первым таким стала дружба с человеком. Гониль считал себя случайным прохожим, пока не узнал, что Сынмин тогда его душу насквозь увидел. Видимо, ничего угрожающего там не оказалось. Или он тоже решил, что судить не ему. Сынмин сбежал год назад. Джисок, выходит, ещё раньше. — П-простите меня. Джисока хочется обнять и не выпускать. Согреть и прикрыть от каждого, кто захочет причинить ему вред. Однако Гониль не может даже протянуть ему руку — боится, что испугает и снова останется в тишине тоскливой кофейни. Он кивает, голоса не подаёт — он у него слишком твёрдый и резкий. А Джисок извиняется так искренне и старательно, что вот-вот заплачет. Глаза сияют в приглушённом свете ламп, а в них — сожаление вперемешку со страхом. Гониль чувствует себя монстром. Джуён за спиной Джисока теряет остатки терпения: — Закажете что-нибудь? Он пьёт только чай, который ни один из присутствующих бариста приготовить не может. Появляется желание развернуться и уйти, но не позволяет жалобный взгляд напротив. — Давайте я сделаю вам тот чай, — предлагает Джисок, а у самого на лице написано, что всё ещё боится. Но уже куда меньше. Гониль соглашается на свой страх и риск, вместе с Джуёном внимательно наблюдает за действиями феи — каждое движение нервное и резкое, зато пальцы не дрожат и кипяток не проливается. Странное чувство внутри растекается теплом по венам, когда Джисок перед ним ставит бумажный стаканчик с чаем. Непонятно, каким он будет на вкус, но Гониль гордится хотя бы тем, что бариста без происшествий выполнил заказ. От чаевых Джисок отказывается — он этих денег не заслужил. Гониль, кстати, тоже. — Как вам чай? — напоследок спрашивает Джисок. На удивление, он даже вкуснее, чем получается у Сынмина. Об этом Гониль спешит рассказать во всех подробностях, но его останавливает взгляд напротив, до краёв наполненный горьким недоверием. Джисок не поверит ни одному комплименту. Как хорошо, что Гониль умеет молчать, когда нужно. А нужно ли сейчас? Джисок наскоро с ним прощается, голосом напоминая измученного зверька в клетке. С Сынмином, как и с любой другой феей, оставаться наедине всё ещё страшно. Даже когда в рюкзаке есть оружие, а в голове — точный и подробный план действий на любой вариант нападения. Не то, чтобы он не доверяет — в конце концов, с момента побега Сынмин ни разу не проявлял ни капли жестокости — просто будучи угрозой для жизни любого человека, начинаешь видеть угрозу в каждом вокруг. Особенно когда тебя оставляют после закрытия кофейни и подозрительно задёргивают шторы. Пусть просьба задержаться и звучит безобидно. Гониль чувствует терпкое и неприятное чувство тревоги, расползающееся по нутру. Когда дверь с громким звуком захлопывается за Джуёном — единственным, кто связывает его с внешним миром — Гониль едва не начинает паниковать. Конечно, Джуён не станет оставаться здесь после окончания рабочего дня. Тем более, что Сынмин недвусмысленно дал понять, что никого, кроме Гониля в этом помещении остаться не должно. — Прости, что задерживаю, — бариста наконец опускается на место за столом прямо напротив Гониля. — Если что, это важно. Джисок попросил задержать тебя, сейчас он подойдёт. — Джисок?! Брови озадаченно ползут вверх — что Джисоку может понадобиться от человека, который его до смерти пугает? — Я буду рядом, не беспокойся, — кажется, Сынмин неверно интерпретировал чужое удивление. Всё-таки, Джисок — всё ещё фея и всё ещё потенциальная угроза. Такая же, как и сам Гониль. — Я не беспокоюсь, просто... почему он хочет меня видеть? Он же дрожать начинает, когда я появляюсь? Сынмин пожимает плечами. — Вчера с ним что-то случилось, и это всё, что я знаю. Джуён рассказывал, что он не смог остаться до конца смены из-за панической атаки, — делится он. — Джисок с самого детства тревожный и нервный, но подобные случаи происходят действительно редко. Повиснувшую после этой фразы тишину нарушает возникшая из ниоткуда щуплая фигура парня в мешковатой одежде. Джисок неловко поднимает руку в знак приветствия — глядя на напряжение, охватившее всё его тело, Гонилю хочется убедить его в том, что здесь безопасно. Но Джисоку врать не хочется. Раскусит, а виду не подаст. — Здравствуй, — сдержанно здоровается Сынмин, хотя интонация отдаёт чётким беспокойством. — Как ты? Джисок неопределённо взмахивает ладонью, будто этот жест может поведать что-то о его состоянии, Он старается не задерживать взгляд на Гониле, но вскоре, переборов себя, подходит ближе. — Разрешите показать вам кое-что? Это не причинит вреда, обещаю, — на удивление ровным голосом произносит он и протягивает руку, а у самого дыхание сбитое и сердце бьётся как сумасшедшее — даже на расстоянии слышно. Гониль такие предложения обычно не принимает: количество опыта сильно перевешивает веру в людей, что уж говорить о существах, способных выбить из него всю жизнь одним щелчком пальцев. Он смотрит на Сынмина с немым вопросом «стоит ли?», но тот лишь пожимает плечами, спустя мгновение возвращаясь беспокойным взглядом к Джисоку. На что только не пойдёшь ради малоизвестной феи, которую хочется защитить от всего мира. Он кивает, позволяя Джисоку дотронуться до своего запястья — кончиками пальцев, почти невесомо и осторожно. Полсекунды ничего не происходит, только Гониль пытается навсегда запомнить это лёгкое касание — больше, чем это, он никогда не получит. Но картина перед глазами резко меняется, не давая приспособиться к свету, откуда-то светящему прямо в глаза, и беспорядочными переливами цветов. Он словно тонет, и не метафорично даже, а пошевелиться не может. Хочется зажмуриться или прикрыть глаза ладонью, но тело будто совсем не его — оно крохотное, слабое и почти неживое. Сил хватает только на то, чтобы дышать, и то — через тяжёлые вдохи и резкие выдохи. А ещё в ушах звенит, словно колокольчик в руках у непоседливого ребёнка приблизили прямо к уху — так же непрерывно и до противного громко. Что, чёрт возьми, происходит? Цвета проясняются спустя несколько вечностей и звуки становятся терпимее: размытые зелёные мазки принимают форму леса, а давящая трель перетекает в детский смех. Его собственный смех. Вернее, в смех, что исходит из его рта с тёплым отзвуком. Его руки — детские, тело не знает усталости и для улыбки не нужно веских причин. Он попал в детство? Но его детство ведь было совершенно иным... Где одиночество и пустота? Где голод и отчаяние? Где мысли о том, что лучше бы он не рождался? Перед ним бежит девочка, совсем ещё малышка, вокруг которой кружится спиралью ворох блёсток. Огненно-рыжие волосы плывут по ветру, в них путаются мягкие солнечные лучи, тепло которых обжигает непривычностью. Её голос звучит, как счастливые звуки самого леса, а щёки розовеют, когда она предается детскому удовольствию от игры на поляне. Крохотные руки прямо на ходу плетут венок из пёстрых бутонов причудливых цветков. Через пару мгновений, как по волшебству, пальцы уже обвиваются вокруг готового венка, который девочка тут же опускает себе на макушку поверх кудрявой копны волос — как настоящую корону. Хвастливый вскрик затихает, едва слетев с маленьких губ — кому она хотела показать своё украшение? Гониль не помнит, были ли вокруг неё друзья, но теперь на поляне она абсолютно одна — брошенная и разочарованная. Хочется поднять руку, помахать, сказать, что вот он, рядом, и коронка из цветов на голове девочки просто прекрасна, но взгляд цепляется за силуэт позади неё, и всякое умение извлекать звуки теряется посреди вдоха. За спиной девочки кто-то тянет грубые руки к рыжим кудрям. Секунда — и пальцы запутаются в волосах и потянут на себя, заставляя девочку разрывать голосовые связки от боли. Теперь просто необходимо пошевелиться, сделать хоть что-нибудь, но тело как парализованное — не движется, хоть Гониль и пытается изо всех сил крикнуть, подбежать ближе и отбить эти ненавистные руки. Они кажутся преувеличенно пугающими, неправдоподобно большими, но на деле Гониль понимает, что смог бы защитить малышку. Если бы мог пошевелиться. Так ощущается страх? Липко и мерзко, почти до боли мучительно — он замечает, как начинает дрожать, как по щекам бегут струёй слёзы. Он видит лицо человека за ней. Вокруг него витает атмосфера угрозы, почти осязаемый запах разложения. Руки, тёмные словно от копоти дьявольских костров, подёргиваются, жажда контроля и власти разрушать жизни людей течёт по венам безумного мужчины. У Гониля получается вскрикнуть только вместе с самой девочкой, ровно тогда, когда её хрупкое тельце утягивают в кусты за волосы. Картинка резко меняется — снова плывёт под закрытыми веками и влажными ресницами, на этот раз кроваво-красными оттенками заполоняя вид. Сердце стучит как в последний раз, отбивая сумасшедший ритм, пока ему вновь не удаётся открыть глаза. Воздух судорожно попадает в лёгкие, шея болит и чешется — Гониль едва понимает, что лежит на спине под деревом. Хочется кашлять, пока боль в горле не удастся заглушить. Глаза фокусируются еле-еле, но всё тело тут же отзывается резкой дрожью, когда он поднимает взгляд наверх. На фоне непроглядных ветвей деревьев раскачивается петля. Он хватается за шею, тут же чувствуя шероховатость собственной кожи. Глаза вновь наполняются слезами — страха или отчаяния, Гониль не может разобрать. А затем, смахнув их трясущимися пальцами, поворачивает голову, чтобы оглядеться. Паника заставляет солёную влагу снова скопиться в глазах — это не даёт взгляду зацепиться за самое важное. К горлу подкатывает тошнота. На соседнем дереве качается такая же петля, но на ней — рыжеволосая девочка, которую он не смог защитить. Она безжизненно свисает с крепкой ветви дуба, и теперь ее конечности слабее, чем у новорожденного. Живой дух покинул её, оставив черты лица в состоянии умиротворенного покоя. Простое зеленое платье цвета свежей весенней листвы тускнеет от оттенков вязкого ужаса, охвативших её бездыханное тельце. Некогда сверкавший наряд облегает маленькое туловище, подол юбки едва касается обтянутых чулками колен, на струящихся светлых рукавах — пятна от струек крови, сочившейся с шеи. Тонкие пальчики растопырены — как лишённый жизни знак детской невинности. Петля, жестокое украшение её наряда, трещит, стоит жертве покачнуться в такт холодному ветру. На щеке застыла одинокая слезинка — душераздирающее свидетельство ее последних мгновений. Всё тело Гониля неудержимо трясётся, холодный пот на лбу смешивается с солёными слезами. Воздух, кажется, сгустился вокруг него, затрудняя дыхание. Страх и отвращение целиком занимают его разум, сердце разрывается от горя, испытанного так много раз, но лишь сейчас до конца осознанного. Он чувствует себя лишённым не только дыхания, но и доверия к миру. Из кустов вдруг выглядывает мальчишка лет трёх с болезненно знакомым острым взглядом — и его пронзительный визг возвращает Гониля в чувства, вытягивая из месива мыслей в голове и путаницы из усталости и боли во всём теле. Последняя капля — его тошнит кровью, а за ворот резко хватают сильные руки, подводя к истерике. Предсмертное состояние — самое худшее. Однако он чувствует влагу на лбу, теперь совсем не обжигающую, а отрезвляюще-прохладную. Голова вот-вот расколется надвое, во всём теле ощущение тягучего изнурения. А главное — слишком, слишком много вопросов. Сознание возвращается к нему, когда он наконец чувствует, как лежит на полу в кофейне, как приглушённый тёплый свет бьёт в глаза и как прямо над ним обеспокоенно что-то шепчет Джисок. Он... плачет? Сквозь едва разлепленные веки Гониль видит блеск на чужих щеках. Слышит, как пухлые губы будто в бреду шепчут извинения. Не подумав, он тянет руку к джисокову лицу, проводит пальцами по бледной коже, избавляясь от слёз и наблюдая за тем, как и без того большие глаза юноши округляются до размера двух стеклянных шариков. Гониль так много хочет сказать. Но не успевает он озвучить и слога, как Джисок тут же резко от него отлетает, пряча покрасневшее лицо в ладонях. Чёрт, Гониль совсем забыл. Может, для него это и облегчение — после такой холодной жестокости увидеть глубокие глаза Джисока, но для самого парня это только лишняя причина для паники и неопределённого беспокойства. На смену ему приходит Сынмин: меняет на лбу мокрую ткань и зовёт по имени, пытаясь достучаться. Гониль всё слышит и понимает, но голоса подать не может — во рту ни капли влаги. Он глупо смотрит в потолок с минуту, пока не удаётся собрать волю в кулак и оторвать туловище от холодного пола. — Гониль! Сынмин бережно хватает его за плечи — лишь бы не упал — и спрашивает, как тот себя чувствует. Гониля раздражает то, как ответы требуют всегда только от него. Тем не менее, срываться сейчас на Сынмине — идея плохая, этот взгляд кажется теперь совершенно иным. Тот мальчишка, что визжал — не Сынмин ли? — Что это было? — спрашивает Гониль, как только его заботливо сажают за стол и дают воды. Сынмин напротив тяжело вздыхает, одним взглядом спрашивая у Джисока разрешение рассказать. Тот смиренно кивает, понимая свою собственную неспособность пояснить ситуацию связно. — Если коротко: у Джисока способность делиться своими воспоминаниями с помощью прикосновений. Особенность этой способности — в том, что ты проживаешь воспоминания именно от лица Джисока, точь-в-точь как были тогда, вне зависимости от своего желания повлиять на ход событий. И, поздравляю, ты первый, кому Джисок решился показать события того вечера. Картинка в голове наконец-то складывается воедино — как паззл, разорванный и никому не нужный. Неужели в таком небольшом теле с малых лет вмещалось столько страха и тревоги? А ещё он не помнит в историях Сынмина никакой девочки рядом с Джисоком — только то, что его самого пытались повешать люди. — Кто та де... Воздух из лёгких вновь улетучивается, не давая и шанса завершить вопрос. Вытянутая ладонь Джисока вкупе с решительным взглядом пугает и завораживает одновременно — таким Гониль его явно не видел. Задохнуться ему не даёт Сынмин, звонко ударяя по тыльной стороне чужой ладони, вынуждая прекратить колдовство. Гониль уже начинает привыкать к отсутствию кислорода в лёгких. — Джисок, что ты делаешь? — Предотвращаю ненужные вопросы, — тут же отвечает тот, в голосе впервые звучат нотки твёрдости и раздражения. Возможно, Джисок уже перестал ограничивать его кислород своей магией, но Гониль отчего-то снова чувствует тяжесть в груди от этого тона. В конце концов, слова — последнее, что требует его работа. Сквозь любопытство и раздражение, сквозь нервные срывы и жестокость, сквозь кровь и слёзы, единственное, что он должен делать — сохранять тишину и топить вопросы в своих же мыслях. Но всё, что касается Джисока — даже близко не работа, так к чему же сейчас эта таинственность и скрытность, если он буквально побывал в чужой шкуре и увидел момент покушения на лес собственными глазами? — Я хотел бы сделать заказ. Вот как. Гонилю стоит задуматься о том, чтобы взять оплату ответами на свои вопросы. — Тот человек приходил вчера в нашу кофейню, — продолжает Джисок, голос наполняется ненавистью с каждой прошедшей секундой. — Тот, что чуть не убил меня. Он всё ещё где-то спокойно живёт. Не хочу терпеть осознания этого. — Джисок... — слабо подаёт голос Сынмин, намереваясь отговорить, его тон полон сомнений, которые тот спешит пресечь: — Мин-а, наш род убил столько невинных людей, что смерть одного убийцы я переживу с радостью. Неожиданная решительность Джисока оказывается куда сильнее сынминовых сомнений, и тот идёт на поводу, не вмешиваясь больше. В руках у Гониля оказывается папка с двумя фотографиями — на них видно слегка размытое лицо мужчины, точно соответствующего тому, что живёт в воспоминаниях Джисока. Он просит месяц на выполнение заказа и уверяет, что к назначенному времени нужный человек окажется в лапах смерти. Свой интерес приходится давить, а оплату — принять сразу. — Я хочу знать. Гониль впервые озвучивает свои мысли вслух при Джисоке, зная, что тот определённо понимает, о ком речь. Если он скажет, что ему плевать на чужую реакцию — то бессовестно соврёт. Даже если ему сейчас правда нужнее, чем кому-либо ещё. Стопка бумажных стаканчиков медленно падает вниз, Гониль поклясться может, что Джисок опрокинул её специально, чтобы не продолжать разговор. Чужой страх кажется напускным, начинает раздражать, но это неприятное чувство как рукой снимает, стоит Джисоку сглотнуть вязкую слюну и разбито, устало взглянуть на лежащие на полу стаканчики. — Помочь собрать? — обречённо спрашивает он, понимая, что объяснений тех воспоминаний не услышит. Как минимум сегодня. Джисок задирает голову и быстро моргает. — Я сам, извините, — хрупкая фигура опускается под стойку, один за другим подбирая стаканчики и нанизывая один на другой. Тишина давит на них обоих. Ему необходимо знать больше, чем он знает сейчас, но бариста достигает своего предела ещё до того, как Гониль озвучивает вопрос. Всё-таки, то, что Джисок способен двигаться и говорить рядом с ним — уже достижение. Гониль умеет молчать и ждать — этого не отнимешь. Поэтому он заходит ещё чаще, заставляя Сынмина и Джисока гадать: когда и как единственный на их памяти обидчик леса фей всё же перестанет обременять человечество собственным существованием. Такие темы за чашкой чая не обсудишь, а оставаться после закрытия слишком часто — себе дороже. Одного слова менеджера будет достаточно, чтобы отхватить наказание всем троим сменщикам. Даже Джуёну, что все силы тратит на две вещи: работать за Джисока во время его панического состояния и держаться подальше от всей этой истории с феями и жестокостью. Если в мире кто-то и заслуживает наказания, то явно не Джуён. Джисок на следующий визит так же подрагивает от резких движений, но пытается Гониля прочитать или отсканировать, будто в его образе что-то может выдать статус выполнения его заказа. Однако убийство — не чашка капучино, которую с лёгкостью можно приготовить на глазах у клиента. Оба это понимают. Вся доступная информация уже в нужных руках — Гониль передал её своему информатору вместе с необходимой суммой денег. Джисоку эта сторона работы вряд ли известна, зато глаза с того самого дня горят не только опасением, но и любопытством. Характернее всего для Гониля — дождаться, когда Джисоку надоест жить в неведении, и обменять сведения на воспоминания. От него — информация о том, жив ли убийца той девочки и виновник фобии баристы, от Джисока — чёткое объяснение того, кем была рыжеволосая фея и почему он радикально велел Гонилю молчать. Обмен справедливый и незамысловатый — остаётся только ждать. Что-то ему подсказывает, что под боязливой оболочкой Джисока прячется ребяческое любопытство, которое долго не протянет. К счастью, Гониль готов ждать несколько вечностей подряд. — Почему вам так интересны мои воспоминания? — Джисока эти вопросы донимают, чужой интерес ощущается ненужным грузом на плечах. — Вы сами их показали. — Хотел пробудить в вас чувство справедливости. — Пробудили, — признаётся Гониль. — И не только чувство справедливости. Не хотите взять за это ответственность? Место около барной стойки уже никто не занимает — оно отныне принадлежит одному-единственному человеку. Гониль не совсем глупый: он задаёт Джисоку вопросы о прошлом лишь на индивидуальных сменах, не утруждая его делиться сведениями при коллегах. Что-то в этом несоответствии между воспоминаниями Джисока и рассказами Сынмина разжигало в нём интерес, а явная недосказанность между ними двумя только подливала масла в огонь. Кем же она могла быть? Рыжеволосая, пока что безымянная фея с яркой улыбкой, что размеренно раскачивалась на дереве в джисоковых воспоминаниях. — Это не ваше дело, — как назло, кипяток набирается рекордное количество времени, устраивая Джисоку проверку на терпение, а Гонилю — давая больше времени на разговор. Но всё бестолку, ибо бариста не произносит за вечер абсолютно ничего полезного. С каждой встречей Джисок всё смелее. В отдельные дни это замечает даже Джуён и не стесняется подметить. — Вам нравится чай, который заваривает Джисокки? — спрашивает он как-то невзначай, листая ленту соцсетей, пока нет клиентов. У Джисока краснеют уши, когда Гониль утвердительно кивает. Сегодня по расписанию — попытки обычных разговоров и никаких секретов про фей. Каким бы замученным Джуён ни казался, эти уши способны уловить любую сокровенную тайну. Пока он на смене вместе с Джисоком, никаких ответов не светит. Зато можно просто поговорить, как обычные люди. Даже несмотря на то, что один из них — наёмный убийца, а второй — не человек вовсе. — Сегодня без происшествий? — спрашивает он с явным намёком, и получает в ответ молчаливый кивок. Разговаривать, может быть, даже сложнее, чем молчать. — Почему я? — спрашивает Гониль однажды, наблюдая за Джисоком, заваривающим чай и Сынмином, рисующим сердце на среднем латте. С момента заказа прошло две недели, и Джисок сам едва сдерживается, чтобы не уточнить о его статусе. — Вы молчаливый, — коротко отвечает он. — По крайней мере, я так думал. С губ Сынмина слетает смешок. — Я просто хочу знать правду. «Даже если не заслуживаю её», — заканчивает мысленно Гониль. Направляя свой точный взгляд на цель и следя за каждым движением мужчины, Гониль медленно тянется к пузырьку, спрятанному в кармане плаща. Золотистая жидкость, заключенная во флаконе, обещает быстрый, но мучительно болезненный конец. Одним плавным движением он прыгает, приземляясь точно на стол безымянного мужчины, так, что его недопитая пинта с грохотом падает на пол. Глаза мужчины округляются от шока, но прежде чем он успевает выразить свой ужас, Гониль грубо хватает его за горло. У жертвы перехватывает дыхание, лицо искажается с каждой секундой, а свободной рукой Гониль прижимает смертоносный пузырёк к тонким губам мужчины. С точностью хирурга или отравителя он вводит золотистую жидкость в рот жертвы, наблюдая, как глаза того расширяются от паники. Сочетания сжимающей горло руки и яда, циркулирующего по организму, вполне достаточно, чтобы спровоцировать медленное отравление. По мере того, как токсин проникает внутрь, он разъедает внутренности человека, вызывая спазмы в мышцах и нервной системе. Гониль не сводит пристального взгляда с жертвы, пока жизнь уходит из её тела. Через несколько мгновений тело мужчины начинает дёргаться, руки тщетно машут, ногти отбивают предсмертный ритм об стол, а затем обмякают. Гониль отпускает тело, позволяя ему рухнуть на деревянный пол. Не моргнув глазом, он подбирает пустой флакон, начисто вытирает его, прежде чем снова спрятать. Выполнив задание, он вновь растворяется в тени, оставив за собой след смерти и разрушений. Некогда смертоносный хищник превратился в комок искореженной, бездушной плоти. Возможно, этим заказом Гониль насладился куда сильнее, чем должен был. Он возвращается в кофейню ещё через две недели, когда терпение Джисока окончательно рушится. Настолько, что его вновь просят остаться после закрытия. — Ты... один? — вдруг замечает Гониль. Ему не тревожно, как в прошлый раз, но до ужаса интересно: каково это — разговаривать с Джисоком наедине, без клиентов и коллег. Значит ли это, что тот переборол свой страх или «привык» к Гонилю так же, как привыкал к Джуёну? В любом случае, его радует то, что до конца смены бариста действительно один, и занавески с дверью закрывает он так же один. Атмосфера совсем не такая, как месяц назад: с Джисоком не страшно, как с Сынмином и другими феями. С Джисоком хочется говорить. Долго и красноречиво обсуждать всё, что придёт на ум без опасений, дрожи и слёз. Страшно ли ему? Гониль верит, что в отношении Джисока что-то сильно поменялось. Это выдаёт хотя бы взгляд, который он может задержать на Гониле дольше, чем на три жалкие секунды. — Дайте руку, пожалуйста, — фея опускается на сидение напротив него и протягивает ладонь. Гонилю стоило бы хоть немного насторожиться, но эта мысль растворяется где-то в подсознании, ведь она беспомощно меркнет от осознания того, что Джисок снова хочет что-то ему показать. Он, пожалуй, слишком много думал над словами Сынмина о том, что эти воспоминания Джисок не показывал никому. Это ведь самое личное, самое сокровенное, что у него есть — и он решил поделиться этим с Гонилем, у которого в крови не только руки, но и вся репутация вместе с сознанием. По крайней мере, он выполнил заказ и очистил мир от очередного убийцы. Гониль накрывает тёплую ладонь своей, не ожидая ни того, что Джисок осторожно переплетёт их пальцы, ни того, что его откинет в воспоминания так резко. Разочарованием становится то, что ничего нового о Джисоке он не узнаёт, ведь воспоминания не его, а Гониля — о том, как яд оказался в глотке у мужчины, чью смерть бариста и заказывал. То, что Джисок умеет не только показывать свои собственные воспоминания, но и возвращаться в чужие, завораживает и пугает одновременно. А ещё — оставляет Гониля чувствовать себя использованным щенком. Хоть в этот раз и обходится без обмороков и мокрых тряпок на лоб. Неужели Джисоку необходимо было ворваться к нему в голову, просто чтобы узнать, выполнил ли он заказ? — Ты мог бы просто спросить. — А ты мог бы просто соврать. Феи и люди одинаково отвратительны. О каком доверии может идти речь? — Скажи мне, кто она, — спокойно требует Гониль. — И почему Сынмин говорит, что ты единственный, кого пытались повесить в лесу. — Потому что Сынмин не знает о ней ничего, и знать не должен. Джисок снова исчезает на глазах у Гониля, но теперь — не буквально и не на короткий срок. Тот зажатый и испуганный до дрожи во всём теле Джисок не вернётся, на его месте теперь — спокойствие и холодный взгляд, полный недоверия. — Кто она? Джисок молча протягивает руку, предупреждая: — Коснись моей ладони, если действительно хочешь понять, но знай — если расскажешь Сынмину, то сделаешь ему больно. Я знаю, что ты умеешь молчать. И Гониль касается, потому что ждал этого. И неважно, что именно может разбить его другу сердце — он хочет знать. Кажется, что воздух между ними расступается, когда начинается неровный танец нейронов, устанавливающий связь между ними. Гул, напоминающий о тысячах воспоминаний, проносится сквозь пространство между ними; Гул, который расцветает в их жизни и окутывает их умы. Мир за пределами его тела расплывается, настоящее исчезает, как мираж в пустыне. На смену ему приходят воспоминания о доме Джисока, балансирующем на грани реальности, настолько близкой, что Гониль почти ощущает грубую текстуру лестницы, на которой сидит. В поле зрения появляется родительница Джисока, неподвижная, как картина, её губы мягко приоткрываются, чтобы произнести слова, которые будут жить в сердце её сына так долго, как не живут плакучие ивы и мудрые дубы. Его взгляд теперь стал взглядом маленького мальчика, впитывающего весомость слов своей матери, не понимая по-настоящему их серьёзности. Ощущения слишком ошеломляющие, ведь это прямой путь к разуму Джисока, которым он делится только с Гонилем. — Обещаешь? — с надеждой спрашивает женщина, мягко проводя по волосам сына. Гониль чувствует на щеках горячие слёзы, но голос, задыхаясь, произносит: — Обещаю забыть про Мину и никогда её больше не вспоминать. — Умница, — одобрительно кивает она, а в глазах — печаль, вот-вот хлынут слёзы. — Мама, а Сынминни помнит её? По щеке матери почти ползёт одинокая слеза, когда Гониля резко возвращает в настоящее, где он сидит напротив Джисока в пустой кофейне и... вновь видит его слёзы. — П-прости. Гониль тяжело вздыхает. — И зачем же ты мне их показываешь, если самому тяжело? Дурак. Джисок улыбается сквозь слёзы и почти связно произносит: — Я хотел, чтобы хоть кто-то кроме меня их пережил. Чтобы хоть кто-то увидел и разделил со мной это. Единственный, с кем я мог разделить почти что угодно — Сынмин, а ему об этом знать нельзя, понимаешь? Я не мог рассказать об этом никому! Молчать тяжело, и Гониль знает, насколько — иногда тишина окутывает израненные уголки души, словно удушающее одеяло. Она цепляется за шёпот сожаления и эхо боли, за клятву не позволять прошлому всплыть снова, чего бы это ни стоило. Это гноящаяся рана, скрытая под тонким слоем кожи, секрет в угоду выживанию. И как же они оба устали притворяться, что без слов — легче. — Расскажи мне. Гониль решительно встаёт со своего места и подсаживается к фее. Как же давно эти руки не проявляли нежности. Плечи Джисока удобно ложатся в его объятия и продолжают подрагивать, словно он вот-вот взлетит и вознесётся выше, куда подальше от проблем. — Расскажи, что случилось тогда, почему Сынмин не должен ничего знать и почему в тебе столько страха. Я буду слушать, пока ты не расскажешь мне всё, чем доверху забиты твои мысли, я только рад этому. Джисок поднимает взгляд, полный благодарности и тоски. В этой скрытой тоске есть невысказанное одиночество, тупая боль глубоко внутри, где, кажется, томится сущность всей его человечности. В конце концов, до сих пор любое его воспоминание ощущалось одиноким путешествием по мрачным глубинам его психики, цена которого — медленное разложение рассудка. На самом деле, Гониль догадался, кем была девочка, ещё в самый первый раз: пусть черты лица и отличались, повадками, гладкими движениями и грубоватым смехом она напоминала Сынмина слишком сильно, чтобы назвать это совпадением. Подтверждение того, что у Сынмина до того злосчастного дня была сестра Гониль получает из долгого и прерывистого разговора. Заставлять ребёнка хранить такую тайну, дабы не ранить другого ребёнка — не это ли определяет обречённость их народов? Джисок говорит так много, что сердце сжимается от боли. По крайней мере, теперь он говорит. Может, Гониль тоже когда-нибудь сможет.