Яд

Из этого Города уже не вылезают, из этого района в другие тоже нет выхода. Глупая детская уверенность в том, что однажды она сможет не только зайти в Центральный Блок, но и выбраться из Мегаполиса, осыпалась, как краска на стене в подъезде. По какой-то нелепой иронии судьбы она всех своих близких, одного за другим, заражала этой идиотской верой. Потом они либо умирали, либо прозревали и переставали гоняться за радугой, а она, несмотря ни на что, оставалась жива и хранила нелепую, глупую, иррациональную надежду. И решимость. Она должна быть одна, она опасна. Эта мысль впервые появилась в голове еще в относительно раннем детстве, когда девятилетняя "малютка" Фриск не просто одержала верх в драке - а практически убила своего противника. Сильная. Но невозможно тупая. Потом дошло, что судьба услужливо поможет ей остаться одной, как бы Фриск ни пыталась притянуть к себе людей. Сначала мать собрала вещи и ранним утром исчезла, не попрощавшись и не оставив записки, потом друзья в приюте один за другим оказывались усыновлены, потом те, кто остался, переставал с ней общаться. Потом ее выбросили из приюта из-за очередной вспышки агрессии, в результате которой пострадала девочка. Человек - существо биосоциальное, услышала она однажды, и, хотя прекрасно помнила, от кого, признаваться в это не хотелось, потому что такое приевшееся имя из четырех букв почему-то заполняло глотку горечью. Если это так, то она - не человек. Ей, конечно, нужно было общение, но она скорее представляла из себя антисоциальный элемент. Иными словами, ходячую неприятность. Однажды в ее жизни появились те, кто неприятностей не боялся. Братья, младший примерно одного из ней возраста, рыжий мальчишка с удивительно громким голосом, напоминал подсолнух. Фриск подсознательно обозвала его Рыцарем и, вероятно, была права: в нем и правда было что-то от рыцарей в сверкающих доспехах, защитниках слабых и обездоленных. Старший был... забавным. Они были сиротами, и он единственный заботился о Рыцаре, а потом и о Фриск. И, наверное, тогда ее главным преступлением была сама мысль рассказать мальчишкам о том, что она слышала про Центральный Блок. Папирус, младший, разумеется, поверил. Потому что рыцари даже в математических задачах наглухо не воспринимают такое понятие как "ложь". Старший, Санс, только отшутился, сказав, что им и тут неплохо, и продолжил работу: то ли над кодом, то ли над чертежом. Раньше она считала его циником, хотя и не знала этого слова, а потом поняла, что он был чуть ли не большим идеалистом, чем Папирус или она сама. Наверное, дошло, когда вспомнила, как Санс запрещал ей драться и как утверждал, что честной работой в их Блоке можно прожить. Дурила. Дурила, которого она заразила своими идеями - или, наверное, просто хотела в это верить, потому что... ей было приятно осознавать свое влияние на людей? Фриск ведь прекрасно понимала, что Санс был слишком умен, чтобы поверить ей. Фриск знала, что приносит братьям только неприятности (что они отчаянно отрицали), но отчего-то не могла заставить себя исчезнуть из их жизни. Проще было исчезнуть из жизни вообще - но после первой же попытки она очнулась в больнице, увидела спящего на стуле Папируса, узнала, что на ее лечение Санс спустил абсолютно все их деньги и залез в долги. И, вроде как, поняла, что это не выход. И, кажется, сразу после выписки чуть не убила Санса во время откровенного разговора из-за очередного приступа гнева. Она ненавидела чувствовать себя обязанной. А братьям она была обязана слишком многим. Фриск выжгла из образы у себя в памяти - и даже хотела сделать татуировки, но сочла это слишком... ...она не хотела привязывать их к себе. Они были достойны лучшего, в конце концов. Лучшим решением для нее оставалось только вспоминать то, какими они были тогда - и какой была она сама. Она помнила, как смогла снова пойти в школу, как была круглой дурой, прогуливающей физику и математику, потому что они казались ей сложными, а спрашивать Санса она то ли стеснялась, то ли боялась, помнила, как влезала в драки стабильно три раза каждые две недели, как хвостиком ходила за Папирусом, боясь, как бы его кто-нибудь не обидел. А желающих было много. Воспоминания о братьях включали более общие вещи, не конкретные ситуации, а скорее... то, какими именно они были. Лучшее слово для Папируса - громкий. Во всех смыслах. У него голос ломался позже, чем у ровесников, но его это ничуть не смущало, поэтому он был самым болтливым подростком на свете. Он был рыжий, и кудрявый, и веснушчатый, и наивный, и доверчивый, и, кажется, занимался спортом. Но больше всего - громкий. И, наверное, Папирус был главной причиной, по которой Фриск не исключили из школы - он предотвращал больше половины тех драк, в которые она пыталась влезть. Да, Папирус был хороший. Он, наверное, и сейчас хороший. Хороший коп, скорее всего. Он же всегда хотел защищать слабых - и Фриск только недавно начала предполагать, что это как-то было связано с "пунктиком" из-за того, что брата у него защищать не получалось. Санс был одновременно и полной противоположностью брата, и абсолютной его копией. Он был до безобразия умен и странно хорошо образован для кого-то, выросшего в их блоке. У него было идиотское чувство юмора, которое не нравилось абсолютно никому, но его это не останавливало. Она помнила, что он был спокойным, уравновешенным, рассудительным и до невозможности тихим. Как искаженное зеркало Папируса. Помнила, как он работал допоздна, как постоянно читал, как удивительным образом помнил абсолютно все (даже сколько раз в неделю она отказывалась чистить зубы!), как... неестественно безжизненно выглядел, особенно после приступов. Помнила, как утверждал, что у них нет денег на лекарства для него. Ну да, истерически рассмеялась Фриск, когда вспомнила. На лекарства денег не было, а на еду и даже подарки для нее - были. В какой-то момент до нее наконец дошло, что и не было никакого лекарства, но они с Папирусом были детьми - и их было так легко обмануть. Разумеется, лекарство есть. Разумеется, он его будет принимать. Но не сейчас, сейчас нет денег. А потом, через пару месяцев, когда они накопят. И вообще, он уже выздоравливает. Дурила, как она уже говорила. Дурила с принципами. Помнила, пожалуй, лучше всего тот странно-скомканную ночь, когда проснулась от странных, захлебывающихся звуков из соседней комнаты - и как не пошла проверять, списав все на "показалось". Может, если бы она зашла, если бы, например, вызвала скорую, может, все было бы по-другому. Лучше. Правильней. Но она отравляла людей вокруг себя, как яд, и все портила. Помнила истерику Папируса на следующее утро, кажется, кто-то из них двоих звонил по телефону, помнила свое собственное ледяное спокойствие и молила всех богов, чтобы оно было вызвано шоком. Не хотела верить, что ей на самом деле все равно. Помнила отчего-то особенно хорошо интонации, с которыми Санс тогда говорил. Вообще голоса братьев ей запомнились лучше всего, даже лучше их внешности. Папирус громкий - Санс тихий. Простая дихотомия. Откуда она знает это слово? Ох, точно, конечно. Стоило догадаться. Помнила, что не подошла даже подержать его за руку, потому что боялась. Чего боялась, вспомнить не могла. Крови? Вряд ли, особенно после того, как она в девять лет выбила тому незнакомому мальчишке несколько зубов и вдоволь наслаждалась этим зрелищем. Помнила, что вся подушка была в крови - такое иногда бывало после приступов, но почему-то запомнился именно этот, последний раз. Помнила лучше всего на свете то, что стояла в углу комнаты, в темноте, не решаясь подойти к братьям, вцепившимся друг в друга. Наверное, понимала, что она для них чужая. Лишняя. Что это она, вероятно, все и испортила. Тем не менее, ее пригласили на похороны. Там, правда, кроме Папируса никого больше и не было. Похороны запомнила очень плохо, помнила только, что не плакала - и чувствовала себя ужасно из-за этого. Помнила, как с трудом поборола желание в последний раз набить ботанику морду за то, что бросал их. Помнила внезапно повзрослевшего, какого-то до сухости серьезного Папируса - и ужасно пронзительный взгляд карих глаз. Не помнила, о чем они говорили и как разошлись, помнила только, что сразу же после этого сбежала из очередного приюта, куда ее с Папирусом определили. Помнила, как всерьез занялась борьбой и даже начала на этом зарабатывать. Помнила, как встретила женщину, якобы похожую на нее - Андайн, на несколько лет старше. Та оказалась полицейской, и Фриск не рискнула общаться с ней слишком близко, а потом и вовсе ушла из того клуба. Так, на всякий случай. Полицейские же хорошие ребята? Хорошие ребята не любят плохих ребят. А Фриск была определением "плохого". Помнила дурацкую ситуацию: вытащила из горящего дома ребенка. И даже не потому, что сама захотела - потому что услышала, как истошно кричала его мать, которую удерживало двое пожарных. Наверное, что-то вспомнила. Может, позавидовала. Может, что-то в голове этой женщины было так похоже и непохоже на голос ее собственной матери одновременно, что она разозлилась - но впервые в жизни не на человека. -- Я обычно не спускаюсь в этот Блок, -- говорит изящная рыжая девица в пиджаке (кто-то их еще носит? Ну, кроме мафии и политиков), поправляя на руках белые перчатки и морща носик. Миловидная, хрупкая, явно богатая. Что она здесь забыла? -- Вы Фриск Ганиметия? -- спрашивает она, сверяясь с фотографией. Надо же. Откуда? -- Ну я, -- Фриск пожимает плечами и опрокидывает в себя еще одну чашку кофе. Черный. Абсолютно черный, -- Детка, ты не ошиблась районом? -- она хмыкает сквозь зубы, вспоминая, что начала так обращаться к Сансу в качестве шутки, когда поняла, что стала выше своего опекуна. Это случилось почти сразу же после того, как они начали жить вместе. Он был очень... маленьким. -- Боюсь, что нет, -- девица миленько улыбается, и Фриск с трудом сдерживает желание переломать ей все пальцы. Останавливает себя: это не то, чего хотели бы братья или мама. Хотя мама не в счет. -- Ты, собственно, кто? -- не выдерживает и спрашивает она, просто надеясь, что эта таинственная незнакомка оставит ее в покое и позволит наконец отправиться спать. Такие бойцы, как Фриск, работают ночью. -- Рада, что вы спросили, -- девица кивнула и, ловким движением стащив перчатку, протянула ей правую руку, -- привествую, меня зовут Чара Дриммур. Я детектив, -- представилась она, и Фриск присвистнула, ответив на рукопожатие. -- Не знала, что мной теперь полиция интересуется, -- девушка усмехнулась. Если это по поводу бойцовского клуба, то она ничего не знает. Других грешков за ней вроде бы не водилось. -- О, я не из полиции, -- помотав головой, все с той же обворожительной улыбкой ответила Чара, -- боюсь, мне не позволено работать с преступниками, -- она опечаленно вздохнула, и Фриск наконец вспомнила, что слышала эту фамилию раньше. Ну конечно же. Дриммуры. Крупные бизнесмены, полезшие в политику. -- Тогда что от меня нужно? -- она предполагала, что папочка и мамочка просто не позволили Чаре работать в действительно опасной сфере, так что ситуация становилась все загадочней и загадочней. Какой она тогда детектив? -- Видите ли, я ищу людей. Родственники, друзья, возлюбленные, потерявшие друг друга, -- все это звучало, как заученный наизусть текст. Фриск начинала понимать. Учитывая идеи Дриммура, которыми он щедро сыпал в своей предвыборной кампании, они очень любили помогать. Особенно людям из низших Блоков. И, конечно, пристроили доченьку в программу в духе "Найти человека". -- Тогда катитесь к лешему, -- Фриск сама не заметила, как перешла на "вы", -- у меня никого нет, -- если они хотят снова свести ее с матерью, то пусть отправляются куда подальше. Фриск и слышать о ней не хочет. -- О, мы обе знаем, что это ложь, -- Чара укоризненно покачала головой, и Фриск только титаническим усилием воли удержалась от того, чтобы броситься на нее с кулаками. Девушка открыла свой портфель и положила на липкий пластиковый столик фотографию молодого человека в полицейской форме, высокого, статного, счастливого, -- Папирус Гастер ищет вас. Утверждает, что вы его сестра. Фриск усмехнулась. Она же человеческим языком раз за разом повторяла: "Я - отрава, яд, вирус, бегите от меня". Нет ведь. Нашел. Больше того - искал.