Без сожалений

Тарталья улыбается. Жаркое солнце Ли Юэ отражается в рыжих вихрах и тонет в пучине мертвых глаз. Чжун Ли щурится: за тысячелетия, что даны Архонту, ему слишком хорошо удалось познать людей. Они сменяли друг друга в непрерывном дьявольском колесе вечных перерождений и были слишком уж похожи. Он уверен, что когда-то встречал Предвестника. В нем на самом деле нет ничего особенного, ничего незнакомого: людская плоть не может скрыть от всевидящих очей уродливо собранные осколки души. Он это видел, он это знает, но все же… Архонт отворачивается, делая вид, что уродливо собранная картинка Тартальи вовсе не интересна. Эта игра заранее кончится плохо. У Тартальи очень светлая, тонкая кожа, сквозь которую видны сети голубых вен, на которой ярко-ярко сверкают веселые рыжие веснушки. Чжун Ли рассматривает внимательно, запоминая и пытаяясь мысленно соотнести каждую с расположением звезд на небесном атласе. -Сяньшен, это ваше дурацкое солнце, — корчится юноша и наигранно закатывает глаза, проводя по веснушчатым щекам в попытке стереть сие недоразумение, — я знаю, что подчиненные тайком смеются надо мной и… Сяньшен! И вы туда же?! Чжун Ли находил это милым, но равнодушно толкал мысль подальше, поглубже в темные уголки сознания. Не стоило ее растить во что-то неприглядное. Под серым мундиром у Предвестника наверняка целая паутинка старых, белеющих, все еще больных шрамов. Чжун Ли не знает, как много историй они хранят и знать совершенно точно не желает. Не говорит об этом, не думает, только неосознанно подмечает, как в сырую дождливую погоду юный бойкий Тарталья шагает медленней, осторожней, слишком странно для человека подобного характера. По-кошачьи плавно присаживается за стол и незаметно вытягивает вперед ногу, словно раненый зверь. Чжун Ли определенно встречал это раньше. Дикое пламя юности и азарта, вечный гул сражений и бешеное желание то ли жить, то ли сдохнуть поскорее, гуляя по краю лезвия и дерзко приглашать Смерть на очередной танец. -О, нет, Сяньшен, смерть от старости — это ведь так скучно, — Тарталья нагло, самоуверенно ухмыляется, сдувая с лица кудряшку, — так недостойно. А принять ее от руки сильнейшего бойца… Нет… Тогда уже от руки самого Бога! Вот это я понимаю. Вот это Смерть. Чжун Ли не согласен. Слишком многое знает, чтобы как в былые времена ощущать бурление жизни лишь через славный бой. К чему спешка, если жизнь прекрасна: вкусный чай, копошение рыбок в прудах, пение птиц и морской влажный воздух гавани, но все же… Человеческая жизнь такая полная в своей скоротечности, что бессмертное существо вроде Моракса начинает страшно завидовать. Тысячелетиями он только и делает, что теряет себя, находит заново и так Бесконечность. Лишь только Смерть с самого края горизонта загадочно качает головой, радушно принимая к себе людские души. И Чжун Ли прекрасно знает, что даже Тарталья, насквозь пропахший кровью и Бездной, со своими потухшими глазами и яркой улыбкой, но однажды тоже найдет покой в Её объятиях. Чжун Ли совсем не хочется ничего знать. Юношеская наивность мгновенно сменяется звериной жестокостью, когда он с явным довольством слизывает кровь врагов со своих запястий. Чжун Ли не может оторвать глаз. «Но все же чудесно было бы узнать, как этот человек умеет любить». Мысль, словно чужая, селится в сознании и охотно пускает корни. Чжун Ли смотрит, как Предвестник бережно разворачивает письмо от сестры, как нежно улыбается — и воображение перестает слушаться доводов разума и пускается в вольный пляс. Чжун Ли почти что дурно. …а иногда Тарталья замирает у причала и смотрит куда-то вдаль. Словно взгляд погибших древних морей встречает какой-то проблеск на той стороне горизонта. «Каждый в мире заслуживает сострадания, — мягким голосом уверяла его когда-то милая мудрая Гуй Чжун, -знаешь ли ты, что даже чудища, запертые в клетке, умеют горевать и плакать о чем-то своем.» Гуй Чжун была самой доброй и справедливой богиней. Она любила людей, жалела их и в то же время находила их прекрасными. Гуй Чжун сострадала людям, и сострадание ее погубило. Тарталья дурачится у берега, сбросив тяжелые сапоги и подвернув брюки к икрам. Вода так славно подчиняется его воле, принимая любые формы, какие тот только вообразит себе. Предвестник смеется так, словно не веруя своим силам. Словно бы он абсолютно счастлив. Словно в его мире всегда было и есть одно лишь безграничное счастье. Чжун Ли вновь смотрит на него, слыша, как старый дракон довольно урчит внутри, мягко скребет когтями грудную клетку и лениво предлагает оставить человека себе. Но Чжун Ли давно уже его не слушает. -Ты думаешь о нем, — замечает проницательная мадам Пин, сдувая с поверхности чая пар, — это бедное дитя… -Одно из чудищ, — обрывает Чжун Ли, не желая продолжать разговор. -И все же ты о нем думаешь. И все же думает. -Я лишь хочу прожить эту жизнь как Чжун Ли. Жизнь без сожалений. -Ах, мой старый добрый друг, — мадам Пин грустно улыбается, глядя на глазурные лилии. Чжун Ли прекрасно знает, кого она вспоминает, — жизнь людей — чреда сплошных сожалений. Сожаление о том, что сделал и чего не сделал, о жизни и о смерти разом. Я не помню ни одного человека, который покидал бы этот мир, ни о чем не сожалея. …Чжун Ли бросает на Тарталью осторожный взгляд и решительно отступает. Нет, он не влюблен в Предвестника. Слишком стар, слишком устал, слишком многое видел и слишком многое знает. В груди только ворочается что-то маленькое и теплое, пытающееся напомнить Архонту о чем-то, что он знал когда-то. Знал и однажды решил забыть. Сегодня Тарталья пахнет цветами и горными травами. Одежда кое-где порвана, на щеке цветет царапина. Чжун Ли смотрит на него и думает, что мог бы прожить жизнь Аякса вместе с ним. Прожить вот так, смотря на рыжие кудри, чей цвет однажды заберет время и тронет сединой; вот так, держа чужую руку, чья кожа высохнет от старости; вот так, в диком ужасе ожидая, когда остановится беспокойное сердце. А может у него не будет даже этого, когда молодой и яркий Тарталья наконец привлечет внимание Смерти, которая вдруг решит не отпустить понравившегося юношу с вальса. Все, что оставалось бы — существовать в вечном страхе, в вечном ожидании неминуемой пустоты, длящейся веками. Тысячелетиями. Он смотрит на уставшее и отчего-то очень счастливое лицо Аякса, пытаясь запомнить, выточить в памяти черты: глаза — мертвый океанский штиль, огненную рыжину волос и эту глупую царапинку на щеке, лишь бы он еще некоторое время был жив в памяти именно такой. Хоть и знает, что его образ сотрется под гнетом времени, и однажды Архонт забудет даже о существовании подобного человека. Становится горько. Но Моракс решается и расставляет фигуры так, как изначально задумывал. Ведь тем, что дорого, должно жертвовать, дабы отринуть земные сожаления и… И все же каменная воля дрогнула, стоило заметить знакомый проблеск в оживших глазах.