Сердце, скованное льдом

      Ряса, пропитанная кровью, и разорванные органы священника были первым, что я увидела. Снег, кружась, медленно опускался на землю, заполнял свежую могилу, ложился на останки человека. Это было так… неестественно. Словно жизнь священника ничего не значила: она оборвалась и не потревожила жизни города.       Я давно привыкла к смерти. Когда-то давно мысль о том, что я могу потерять кого-то из близких, каждую ночь разъедала меня изнутри. Мне хотелось сбежать, умереть самой, чтобы не видеть, как страдают вокруг. Но затем — смерть стала забирать одного за другим. Первый погибший. Второй. Пятый. Сотый. И вот передо мной уже не умерший человек, а холодный труп, не вызывающий ни сочувствия, ни страха. Я смотрела на тело, которое с равнодушием забрасывали отвердевшей землей, и, отвернувшись, забывала. Словно это не человек, а жук, на которого жизнь, не заметив, наступила.       Мы все привыкли.       Весь город стоял поодаль от могилы священника, который молил господа о спасении их душ, который посвятил свою жизнь помощи жаждущим. И теперь эти жаждущие (кажется, собственной смерти) с некоторым завистливым содроганием смотрели, как сочится кровь из еще теплого сердца.       Беспокойный шепот наполнил пространство. Я не отрываясь смотрела в могилу, и мне казалось, что это снежинки, опускаясь на окаменевшую почву, вторят друг другу: «Очередной труп», — «Это священник. Он отпевал мою жену», — «Еще один умер». Этот шепот манил меня, снег, падая, звал меня с собой — туда, в могилу. Я не могла оторвать взгляда от кровавой заледенелой рясы. Что-то тянуло меня, и, парализованная, я была не в силах сопротивляться.       Вдруг я услышала свое имя. Кто-то повторял его — то громче, то тише. Я не знала, кто звал меня, но мне казалось, что это умерший монах разговаривает со мной. Я видела, как он простер руки, и мне безумно хотелось почувствовать его объятия. Какие они? Может быть, они спасут мою душу. Может быть, они помогут вспомнить. Вспомнить.       Я почувствовала жуткую боль. Появившаяся в груди, она стала стремительно расти и распространяться. Как яд, отправляла каждую клетку моего тела, неслась по венам и заставляла кровь стынуть. Будто это не монах, а я лежала в могиле. Будто это мои органы прятал от посторонних глаз снег. Как вспышки яркого света, передо мной стали проноситься странные образы. Каждый болью отдавался в голове. Вот туманная площадка и я сижу, обняв себя за ноги, на скрипящих качелях. Вот кабинет с мутным от инея окном. В моих руках алый фолиант, содержащий судьбу человечества. Мама в ярости дает мне пощечину — опять ослушалась. Кабинет озаряет яркая вспышка, а потом все рушится, будто кукольный домик сжимают железные тиски — опять не справилась. Образы сменяют один другой. Я слышу чей-то крик. Это мама кричит, потому что я опять убежала далеко от дома? Это я кричу, потому что железный шкаф падает на меня? Это священник кричит, терзаемый отродьем?       Мне так жарко. Я не могу дышать. Это не базу сжимают железные тиски, а мою грудь. Это не книги горят, а мое тело. Как унять боль? Как избавиться от нее?!       Я падаю на колени, но снег не остужает пламени, которым горит моя кровь. Я царапаю руки, но это не помогает унять боль в шраме, в груди, в сердце.       Вспомни.       Снова этот шепот. Проклятый шепот. — Я не могу, — я шепчу, словно молитву. — Я не могу. Я не могу!!       Кто-то хватает мои руки, пытается оставить. Нет! Я вспомню. Мое тело помнит, и я должна раскрыть эту загадку, смешавшуюся с моей кровью. Я должна! Должна…       Боль становится невыносимой. Последнее, что я помню, — падающие на мое горящее лицо снежинки.

***

      Холодная простынь и боль — первое, что я чувствую. Все тело будто налилось свинцом, и теперь даже веки я открываю с большим трудом. Тихий стон срывается с моих губ, и я вижу, как темная фигура у окна поворачивается ко мне. — Лэйн, — мужской голос, стальной и уверенный, созданный для приказов. Я знаю, что это он, хотя и не могу разглядеть лица. Смотреть в освещенную камином комнату слишком тяжело, и я закрываю глаза, надеясь, что вместе со светом пропадет и боль. — Лэйн, что с тобой случилось? — Н-не зна… — дышать тоже тяжело: грудь резко опускается на каждом выдохе, словно безвольная кукла, падающая каждый раз, когда лишается опоры. — Ты кричала. Как смертельно раненый зверь. — мужчина осекается, подбирая слова. — Ты… что ты видела? — Как мама кричит. Как рушится база. — Я не чувствую ног и рук. Все тело бьет озноб. И я задерживаю дыхание, думая, что это из-за холодного воздуха.       Мужчина нерешительно смотрит на меня. Я чувствую это или придумываю? Как он может быть нерешительным? — Тебе нужно отдохнуть. Сейчас поздно. Я зайду завтра, и мы все обсудим. — Он отворачивается от кровати и отходит. — Дм-митрий… — он останавливается. И я слышу только свое тяжелое дыхание и треск деревьев в камине. — М-мне холодно… — Я схожу за дровами. — Н-нет… — Тогда принесу еще одно одеяло. На улице метель, поэтому сегодня поместье особенно промерзло. — Нет. — Как это понимать? – я не вижу, но чувствую, как его глаза сверкают недовольством. Даже тепло камина не способно растопить холодность недоверия генерала. — Мне казалось, ты замёрзла, — он говорит это раздраженно, подходя ближе и глядя сверху вниз. — Я принесу одеяло, чтобы ты согрелась, и наконец займусь своими делами. У меня и так голова идет кругом, а тут еще ты препираешься. — Обними м-меня.       Мужчина замирает, о чем-то рассуждая. Мне слишком холодно и больно, чтобы соблюдать приличия и помнить, что он генерал, что он не верит мне. — Лэйн, у меня нет времени на эти игры. Одеяла будет достаточ… — Пожалуйста, — я говорю это тихо, почти шепчу. И вместе с просьбой с моих губ слетает стон.       Я чувствую, как он еще пару минут смотрит, не двигаясь. А потом садится рядом, неуклюже заключая в объятия.       Эти глубокие шрамы на его руках – какие призраки прошлого оставили такой след? Но я не позволяю себе прикоснуться к ним. Это слишком интимно. Я аккуратно прижимаюсь к его груди, чтобы лучше чувствовать тепло. Чье сердце так сильно стучит? Не могу разобрать, слышу только сбивчивое дыхание и стук, стук, стук.       Тихо постанывая от боли, закидываю свои ноги на его и прижимаюсь ступнями к его икрам. Как всегда любила делать в детстве. Чувствую, как напрягаются его мышцы.       Дышать становится легче, как будто генерал согрел весь воздух в комнате. И я прижимаюсь к мужчине еще ближе. — Бабушка гладила меня по спине, когда мне было страшно. И тогда мне казалось, что все образуется, — я прошептала это ему в грудь. Не знаю – зачем. Может, чтобы эти воспоминания тоже согрели меня?       Дмитрий молчал, но я чувствовала, как с каждый выдохом он все больше расслабляется. — Я была в кабинете. Пыталась перевести страницу из книги. Потом что-то вспыхнуло красным светом. Стены затряслись. Я не успела ничего сделать. Шкаф начал падать. Я услышала крик. А потом — жуткая пустота.       Зачем я говорила все это? Зачем снова погружалась в тот день – день своей смерти? Я знала, что мне не доверяют — ни он, ни отряд. Все, что бы я ни сказала, скорее сочтут за ложь. Но тогда мне почему-то хотелось говорить — о чем угодно. Я хотела рассказать ему, что случилось на базе. Что случилось со мной. Я не ждала ни веры, ни понимания. Того, что он избавил меня от холода, было достаточно.       И я знала, что когда пройдёт боль, когда я проснусь с утра, то пожалею о том, что рассказала, что снова дала возможность использовать себя. Но сейчас, в этой холодной комнате, где единственным источником тепла был он, мне хотелось раскрыться, стать его союзницей.       Я прижалась к мужчине еще сильнее, в надежде согреть продрогшее сердце. И почувствовала, как широкая грубая ладонь неумело гладит меня по спине.