Color is Light

Как бы это назвать поделикатнее? Культурный шок? Тот неловкий момент, когда Гамлет говорит ‘ох, блядь’ и выходит. Стив ощущает с ним глубокое внутреннее сродство, он тоже думает что-то вроде 'ох, блядь' и хочет выйти. По-хорошему, ему бы еще и забыть увиденное. Черт возьми, уже увиденное — сразу, все целиком, потому что он открыл дверь, глядя в телефон и газету (кому вообще еще нужны газеты), потому что Фьюри вот прямо сейчас всралось его мнение насчет одной заметки, и /это срочно, капитан, выжепонимаете/, и он пытался одновременно читать, что надо, и печатать ответ... И первую пару шагов в квартиру сделал полувслепую, не смотря по сторонам. И зря. Разве не являлся он обученным солдатом, опытным оперативником, чтоб вот так — не осмотревшись, ни беглого даже взгляда не кинув, входить в помещение, пусть и — его. И вообще-то, по-хорошему, стоило сначала позвонить. Он даже не знает, что из мгновенно увиденного ослепляет его сильнее… – Стоило сначала позвонить, Роджерс, – раздается его мысль голосом Баки. Стив чувствует, как устают мышцы его челюсти от того, как он, потерянной звездой немого кино, открывает и закрывает рот, в тщетных попытках извлечь оттуда хотя бы «привет». Хоть что-то адекватное. Баки, кажется, готов заржать или очень зол, Стив не уверен, что может определить хоть что-то в его лице, потому что вряд ли может отчетливо его видеть. Блядь. Ох, блядь. – Я не вовремя, я лучше пойду, – бубнит неуверенно Роджерс, стараясь увязать новые визуальные данные с собственным… да хоть с чем-нибудь, что ему известно. – Не вовремя было пару минут назад, но ты уже тут, так что не стой в дверях, проходи, – качает головой Барнс, и Стиву становится еще хуже. Взгляд смещается за ухваченным движением: светлая (светлая!!) прядь эдемским змеем скользит по гребню правого плеча, роняя на кожу ленивую каплю воды. Стив подхватывает ее было взглядом, сопровождая мимо ключицы, во впадину глубокого шрама, идущего почти до соска. Все ломается, Стив ломается, когда вторая прядь соскальзывает тем же маршрутом, замирая белой тенью старой раны. И вселенная сдвигается, живое плечо уходит вперед, склоняется львино неузнаваемая сейчас голова, утекает из-под полосы света крутое, спрятанное тонкой темной тканью бедро – Баки уходит из-под простых правил движения ладьи, скрываясь от стивова взгляда за кухонной стеной. Стива волочет за ним, легко, как шарик на веревочке – библейские семь кос, накинутые на шею. Неестественно, незнакомо светлые. Не должны они быть такими. Но Стив все равно бессилен. У Баки плечи напряжены, влажная шея, как из камня вырезана, и все его движения — слишком гладкие, слишком плавные — такие они перед жестоким убийством. Стив знает — он видел. Стив ждет удара. Кроме этого — он даже не представляет, чего ждать. Но все идет как-то протокольно и прозаически. Баки варит кофе на двоих — специально обученная турка, на больший объем, тигрино-рыжие бока и затейливый лиственный узор по краю. Кофе, сваренный в этой турке, больше похож на колдовское зелье. Хотя, вероятно, это из-за авторства. Почему-то сейчас внимания не хватает на привычное любование процессом. На любование, впрочем — достаточно. Но это не только оно. Нужно было позвонить. Семихвостая плеть хлещет Стива по лицу с такой силой, что рассекает до костей, и зубы клацают, и он оседает на высокий барный стул, совершенно оглушенный. Кофе пахнет кардамоном и мускатным орехом. Баки разворачивается, опираясь ягодицами о край кухонного шкафа, скрывает от Стива широкую красивую спину, даря взамен широкую же красивую грудь, делая всю вселенную тяжелее многократно. Все — становится тяжелее. Стоило позвонить. Баки носит свои шрамы, как обычные люди носят бриллианты и жемчуга. Семь жемчужных нитей с сердечником из крепчайшего шелка. Стив послушно склоняет голову, принимая фантомное давление обещанной асфиксии. – Давно это? – спрашивает Стив едва растормошенным кофеином голосом. – Давно, – отвечает Баки, и сопутствующие вопросы шипят и закипают у Роджерса на языке, так, что от вкуса кофе остается только пепельная тень. Вкуса — жаль. – Почему я не знал? – скулит Стив, и это так тупо и низко, и в его голосе даже, не только в вопросе — оскорбительная для Барнса обида. Стиву очень хочется затолкать эти слова обратно себе в глотку. Пусть даже собственными руками. Выражение лица Баки, ну, если сказать мягко — снисходительное. Стив никогда не видел, как смотрит хозяин на написавшего на ковер щенка, но, понимает, что как-то вот так. – Никто не знал, Стив. Никто и не должен был, – хмыкает Барнс, так и не встречаясь со Стивом взглядом. И это даже не тревожный звоночек, это чертова высокочастотная сирена, но что Стив может прямо сейчас. Он только-только понимает, что до сих пор не видел глаз Баки — неестественно. Черт, все в этом вечере не так, как должно быть. – Но как? – блеет Роджерс в стол, не решаясь теперь уже сам, поднять взгляд. Как это произошло? Как тебе удалось скрывать это? Как и зачем ты скрывал это от меня? зачем. за что. Семь витых хвостов прямо у Стива на горле связываются в виндзорские узлы, просто потому, что Баки Барнс умеет красиво вязать галстуки. Господи, Стив готов завязаться в любой узел сам. И выйти, даже если в окно. Но Баки не было больше двух месяцев, и Стив облазал даже потолок уже от беспокойства и тоски, от нехватки, от почти ломки, он охренеть как понял зависимых, всех разом, потому что это иссушающее, превращающее твои собственные кости в лезвия мясорубки, отсутствие. Это слишком. Он жил в отсутствии — так долго. Он больше не может. Не мог ни секунды больше, так, что даже не подумал позвонить, написать, предупредить, хоть что-то, в перегрузке спешки из Форта Детрик — сюда. Баки смотрит куда-то в стивов кофе, а Стив пытается, черт его знает, силой мысли, не иначе, заставить Баки посмотреть ему в глаза. Но все что у него получается — заметить, что что бы это ни было, оно не коснулось лица Барнса. Не коснулось его ресниц… Стиву — хочется. коснуться. – Краска для волос, Роджерс, – с пресным смешком отвечает Баки на уже полузабытый вопрос, – все очень просто. Раскрыло новые грани сочувствия женщинам, по правде сказать. Когда краска не вариант, на миссиях, которые дольше чем планируется — балаклава спасает, на самом деле. Не то, что должен кто-то знать, сам понимаешь. И да, Стив понимает. Не то что это как-то уж сильно …. кого-то ебет вообще, но. Это действительно не то, что кто-то должен знать. Слишком. Заметно. Баки поднимает наконец взгляд на Стива, и тот вцепляется обеими руками в край столешницы, чтобы просто не упасть. Потому что, что бы это ни было, оно не коснулось его лица, да. Но не обошло глаз. Стив проваливается, как под лед. Баки видит. Хмыкает, поджимая скорбно мягкие розовые губы. Каменеет весь снова, светящийся феррарский мрамор, из золотисто-розового до светло-серого. Стив думает, что Микеланджело хотел умереть от восторга и чего-то, похожего на похоть, каждый раз, как загонял резак в камень. Стивов ангел уже здесь, больше нечего срезать от монолита — и что остается Стиву? Смотреть. И он смотрит. И смотрит И смотрит – А глаза? – почти выблевывает он обратно в чашку, болезненное до тошноты и близкого беспамятства, но он все еще держится обеими руками за край стола и усердно не разваливается на куски. Баки отворачивается, поводя плечами, переступает босыми ногами по светлому полу – узкие нежные ступни с длинными пальцами, резные мраморные косточки подъема – Стив смотрит и сглатывает приторную слюну. – Линзы. Так же просто. Сначала Гидра делала, так, чтобы незаметно было, сейчас — Старк. – И он не знает? – Стиву хочется прямо сейчас, дистанционно, разбить Тони лицо, если выражаться деликатно. – Брось, Роджерс. Старк быстро отучился задавать мне вопросы. – усмехается Баки в аванс кухонной полке со специями. Стив мгновенно думает сыпануть перца себе в глаза, но молча глотает кофе и ждет, когда Барнс повернется обратно к нему. Он почти просит. Почти вслух. /господи, дай мне взглянуть на тебя еще, дай мне увидеть, позволь мне, как могло все то, что я видел, во что я верил, чем я жил — быть ложью. как мог я ничего не знать о тебе, господи, о тебе — мне нужно все, почему ты не сказал об этом мне, почему не разрешил мне увидеть, разве я предал тебя? Разве я предал тебя достаточно, чтобы ты скрывался? Чтобы прятался от меня? Я надеюсь что нет, я прощу тебе твое недоверие, если это оно, в ту же секунду, но не смогу простить себе — недостойность. Я прошу/ И Стив смотрит. Волосы у Баки сохнут быстро, в его квартире тепло и сухо, даже если за окнами снег и град и метафорическая Шотландия. Стив никогда не был в Шотландии. Не то чтоб он рвался. Баки стоит в перекрестье теплого света ламп, баюкая в левой руке полную чашку кофе, лениво и будто не задумываясь, распутывая еще чуть влажные пряди правой рукой. Склоненная, как у ястреба, голова, напряженные мышцы на открытой стороне шеи, взгляд — больше в никуда, чем куда либо. Стив смотрит. Стив сглатывает густую голодную слюну и пальцы болят от отсутствия прикосновения. Он так давно не чувствовал этого голода — выкорчевывающего пальцы из суставов, выламывающего руки, выкручивающего язык. Все то, что Стив забыл за истечением сроков давности — все протоколы сгнили за многие годы неправильного хранения. Но вот Баки здесь — все его желание и весь его голод и еще что-то сверх — что-то, что лежит под очевидным, второе дно тайны, второе дно самого Стива. Баки смотрит прямо насквозь, из-под чертова какого-то дна, смотрит так, что все стивовы предохранители выгорают быстрее, чем успевают хотя бы вспыхнуть. Его почти нет здесь — есть плотская жажда его ладоней, его пальцев — каждая фаланга каждого пальца — отдельное оформленное желание прикосновения. – Можно я? – запинается Стив, не в силах даже продолжить предложение, но выходит, что это и не обязательно. В его руках оказывается навороченная силиконовая щетка, в его руках оказывается хвост времени, пространства. Что-то, над чем он оказывается не властен — невесомые пряди волос рассыпаются под пальцами — Стив впервые действительно смотрит и видит — они не седые, не белые — утренний пепел на сером мраморе, отбликовывающие редкий закатный свет — всполохи несуществующего костра. Пряди мягкие, намного мягче, чем кажутся, скользят по ладоням диким шелком. Обманчивая хрупкость на ощупь так реальна, что у Стива дрожат руки — сладкий ласковый ужас возможности, дозволенности касания. Его загрубевшим, отвыкшим от нежности рукам — позволено. Дрожь расходится выше, до легких, до сердца, до горла, когда Роджерс ловит костяшками пальцев — тепло — от обнаженной спины Барнса. Щетка падает из разбитых спазмом рук. Судорожный выдох падает лезвием, разрубающим закостенелую плоть отсутствия. Почти падает на колени сам Стив, осознавший вдруг, что сейчас — впервые за век, впервые за всю новую жизнь, он может коснуться Баки вот так — его незащищенные ладони уязвимые к ничем не скрытому жару кожи Баки — и ничего между. И он тянется — умирая в самом желанном кошмаре наяву: весь гладкий розовый мрамор, и серебро, и сияющий металл — все нечеловеческое, все то, чего не должно быть в живом существе, но. Одно за другим: спина, плечи, разлет ключиц, мягкость под ними, трещины шрамов — все под его руками, чтобы свести жадные пальцы на грудь, над бьющимся сердцем. Чтобы сомкнуть их, вмять, вжать в податливость расслабившихся мышц, чтобы поймать предплечьями, запястьями этот самый момент — когда камень перестает быть камнем, когда оживает металл. Чтобы задохнуться от восторга и трепета — покорно, благодарно. Чтобы склониться, беспозвоночно, освобожденно, укрыть мокрое от незамеченных слез лицо в россыпи тонко пахнущих жасмином волос, давясь беззвучным воем от многолетней боли, которая становится стократно сильнее прежде чем начать затихать. Баки накрывает стивовы ладони у себя на груди живой рукой, захлопывая этот капкан, запирая себя со Стивом и в западне его же тела. Попавшимся (от того же сладкого ужаса) чувствует себя, похоже, только Роджерс, потому что Баки — медленно, бесшумно выдыхая, устраивает затылок в ломанном углу стивовой шеи, со всей непосредственностью смерти, потеревшись щекой о его висок. Вся эта ласковость, вся эта отчаянная прозрачная нежность разламывают Стива до основания, на ходу сдирая с костей запреты, сомнения, страх, фиктивное, горделивое благочестие. Всю броню. У Стива с собой — ни кевлара, ни щита, ни привычных звезд. Только он сам, беззащитный до наготы. Стива все еще трясет, мелко и морозно, он все еще задыхается — жемчужины продавливают его шею насквозь, чтобы наверняка рассыпаться окровавленно из его рта, когда он попытается объяснить Барнсу все то, что делает вот прямо сейчас. Он все еще сжимает руки и скоро это станет болезненным. Потом станет опасным. Потом — смертельным для него самого. Он все еще чувствует, как жжет глаза. Он все еще воюще молчит. Он все еще не осознал, что под его губами — гладкое правое плечо Барнса. Он осознает. Ему нужно еще немного времени, еще совсем чуть-чуть, чтобы вернуть своему перемолотому близостью телу способность двигаться и проститься с этой близостью. Еще немного времени, чтобы понять, что не придется, потому что Баки опускает металлическую ладонь Стиву на щеку, поглаживает висок большим пальцем, так сокрушительно трепетно, что Роджерс внезапно снова начинает дышать. И впервые в жизни плачет от счастья.