Крыша и телефон с Хэллоу Китти

«Чувствовать себя плохо всё еще значит чувствовать себя». Так ему ответил Дазай, когда Чуя спросил, зачем тот мается ерундой, что заставляет его, мягко говоря, хандрить. Читает какие-то тяжелые книги — слишком тяжелые для шестнадцатилетки, — слушает до жути тоскливую музыку, выпивая алкоголь — слишком тяжелый, слишком для шестнадцатилетки, — нарывается на злость окружающих, выводя на эмоции и причиняя вред другим, себе — лишком тяжелый для шестандцатилетки. Чуя не понял ту фразу. Что он чувствует тогда в остальное время? Кого? Дазай Осаму в его глазах был самым плотоядным эмоциональным вампиром: давил на важное, получал нужное, видел выгодное — отнимал, с чем бы ни отрывалось. С плотью? Не смотрел, не интересно. С просьбами, попытками переубедить, ароматными слезами злости, страха, отчаяния? Уже получше. Взглядом сканировал каждую крупицу эмоции, засматривался иногда, пытаясь что-то отыскать в потухшем взгляде лежащих. Чуя всегда одёргивал, спрашивая, зачем так стрёмно пялит. «Мне говорят, что у меня взгляд, как у мертвеца». Беспросветно тупой. Когда с ним говорят по делу, он нос воротит, лишь бы не вести себя, подобающе статусу — не того, который «скумбрия тупоголовая», — зато, как только слышит сомнительную вещь мимолётом — вот он, весь внимание. Высматривает схожесть между абстрактным отражением в зеркале и нежильцами. Просто поразительно бестолковый. При всем уважении к главе Портовой Мафии города. Дазай. Исполнитель. Как так вышло? Какого, собственно, хера? Он способный, да. Способов сто знает, как себя от мира освободить — наоборот уже никогда не случится, — способен и других с собой унести, хоть всю организацию, да хоть всю Йокогаму. Как можно доверять что-то настолько серьёзное человеку, который топит понедельники в барах, а пятницы — в реках Йокогамы на пару с камнями в карманах? Мори-сан, ну почему? Дазай после откачек материт начальника по чём свет стоит, а тот его держит на должности с такой властью. Поразительно. Чуя однажды спросил у него, как и почему он доверил ему такую ответственность. Тот не ответил. А Мори… Он не ожидал такого результата, когда создавал дуэт Двойного чёрного. Хотел побольше выгоды, а на деле получил в добавок ещё и уйму проблем. Не тех, что связаны с безопасностью Портовой мафии, с опасными группировками или, что ещё хуже, с легальными организациями. Как оказалось, разъярённый пятнадцатилетний подросток — Чуя — гораздо страшнее. Сильнее пугает только злость у того, кто её чувствовать разучился. Когда Огай впервые видит живую ярость в глазах Дазая, он решает, что тот накидался таблетками. Мысль вполне логичная (и реализуемая): эмоции Осаму — ящик Пандоры, её бетонный гроб, опущенный на дно океана. Их яркое появление можно объяснить либо чем-то ненатуральным, либо… чем-то ещё более мертвенно-живым. Чем-то вроде веры в собственную нечеловечность, выращенной на фактах. Позже Мори понимает, что же всё-таки началось в тот злополучный день, когда вместе с Артюром Рембо в могилу отправился призрак предыдущего босса мафии. Когда слышит о том, что у Дазая появился «смысл задержаться здесь ещё немного», и смысл этот ему дали не многочисленные возможности, которые представляла работа в Порту, а «бесячий рыжий слизень». Когда слышит, как Чуя называет себя человеком «в отличие от рыбоголового». Дуэт подростков, исполняющих достаточно важные поручения, мало кому приходился по душе. Все в организации знали, что те друг друга убить готовы при первой же возможности. Однако. С момента вступления Чуи в мафию Дазай предпринял рекордно маленькое количество попыток убить себя. Еженедельная встряска нервов Мори происходила раз в несколько месяцев. Раньше Осаму приходил к нему в обличии полутрупа с просьбой намешать что-нибудь усыпляюще-убивающее, теперь — с горящими глазами и крикливыми жалобами на напарника. Такие изменения… удивляли. Сами подростки знали, конечно же, гораздо больше. Знали о других попытках, которые приходилось прерывать Чуе, что однажды он не выдержал и заистерил, почти пустив слёзы — та была последней. Знали о разговорах на крышах, об обещаниях опередить, убить друг друга, ненавидеть сильнее, чем кого-либо. Дазай был единственным, кто мог спасти Накахару от его же способности. Чуя был единственным, кто мог спасти Осаму от него самого. Дазай говорил, что ненавидит, а потом давал выбор между спасением города и возможностью убедиться в собственной человечности (или её отсутствии). Говорил, фактически, что Йокогама не важнее Накахары. Чуя говорил, что ненавидел, а потом не давал ни одной пуле достать до Дазая, не боясь подставы с его стороны. Не то чтобы у того была возможность в таких ситуациях. Не то чтобы её у него когда-либо не было. У них, конечно, явно высшая степень ненависти — врагу не пожелаешь. Такого никто, кроме них, не заслуживает. Для Чуи смерть Дазая — конец много. Конец жизни их соперничества. Конец жизни того, кто постоянно совал палки ему в колёса. Конец жизни того, кто был уверен в его человечности больше, чем кто-либо, больше, чем он сам, больше, чем учёный, знающий наверняка. Конец его реалии, в которой Осаму — само собой разумеющееся, бесконечное и никуда (даже при большом желании Накахары) не способное деться. Для Чуи смерть Дазая невозможна.

***

Окружение сменяется быстро. У силуэтов людей невозможно разглядеть лица. Чужие голоса раздаются позади попеременно, но сколько бы ни оборачивался, заметить говорящих у Чуи не получалось. Знакомые мета заменяли пространство вокруг один за другим: газовый резервуар, районы, подконтрольные Овцам, кабинет Озаки-сан, игровой центр, высокое побережье, бар Флагов… Крыша высотки. Закат. Или рассвет? Ночь? Время определить никак не получается, и Чуя перестает всматриваться в небо. Он не один. Рядом с ним Дазай, и это, кажется, его воспоминание? Они часто бывали на крышах зданий. Осаму сидит на самом краю и не оборачивается, когда Чуя зовёт его. Откуда-то из стороны послышался голос босса, приказывающий торопиться. Поспеши. Что? Чуя говорит… что-то. Кричит, кажется, и тормошит Осаму за плечо. Тот не реагирует, и Накахара отдалённо злится. Поспеши. Это Шинсо? Дазай стоит рядом, смотря удивлённо. Что Чуя ему сказал? Накахара подходит к парапету, активируя Смутную Печаль. Его хватают за плечо. Толкают. Они летят вниз, не меняя положение. Карие глаза напротив всё ещё выглядят удивлёнными. Напуганными. Чуя хочет спросить, что он творит, но не может вымолвить и слова. Не может оттолкнуть. Поспеши. Он не слышит звука падения. Асфальт окрашивает в красный. Это закат или рассвет? Ночное небо темнеет, кровь блестит в свете города. Он видит затылок Дазая и просит не уходить. Чуя. Они упали, умерли? Почему Чуя всё ещё жив, все ещё видит? Это закат или рассвет? Чуя, очнись- Хлопок. Лёгкий звон в ушах. Что происходит? — Ну наконец-то, — выдыхает Коё. Что она здесь делает? Почему… — Почему я лежу… здесь? — Чуя вертит головой в попытке оглядеться. Он помнит, как приехал к клубу, как зашёл через главный вход, показав поддельные документы, как поднялся к кабинету… Что это было? Похоже на галлюцинации. Его ведь не могли накачать, так? Газ? Озаки просит собраться. — …эспер со способностью вызывать сновидения. Это был сон, Чуя, просто сон. Возьми себя в руки. А. Так вот, какого это. — Ёбаный пиздец, — вынес он вердикт, потирая виски. В комнате есть Хироцу-сан, связывающий руки эспера, за которым изначально пришёл Чуя. Несколько охранников лежат в окровавленной одежде, рядом с ними и пистолеты. Интересно, гул в голове стоит из-за выстрелов или пережитого во сне падения?

***

— У нас обновились точки обмена в южной части города, посмотри сегодня список, — осведомила Коё. Её личный водитель притворялся, будто у него нет ушей — чтобы не лишиться их на самом деле — и игнорировал всё услышанное. Первое время в мафии Чуя не доверял подобным кадрам, потом понял, что бессмысленно — предатели здесь не водятся. Они могут разве что найтись — мёртвыми. Найденным мало кто желает стать. — Люди всегда себя так чувствуют после снов? — спросил Чуя, снимая перчатки, чтобы помассировать кожу висков — голова нещадно пульсировала. — Как — «так»? — Словно… во время сна мозг в голове носился по черепу, как белка в колесе. Статично расслабленное выражение лица Коё дало трещину: глаза прищурились, губи чуть скривились на неприятное описание. — Если они перед этим падают без сознания — да, — ответила женщина, поднимая бровь, неприкрытую чёлкой. — О… — понял намёк Накахара. Отлично. Он ещё и головой стукнулся. Теперь понятно, почему ему такой бред снился. Чуя перевёл взгляд на улицу, когда Коё отвлеклась на телефон. Район, в котором он давно не появлялся, растёт буквально на глазах: многие дома отреставрированы, старые вывески заменились современными, минималистичными, электронными; по краям тротуаров появились низкие заборы; половина знакомых заведений заменилась на новые, и Чуя уже было собрался посетовать на закрытие одного из любимых ресторанов вслух, ведь они с Озаки праздновали там её день рождения, но осёкся, не успев сказать и слова. Кто додумался строить здесь высотку? В районе, где нет зданий, выше семиэтажек. Каков бред. Чуя окинул взглядом здание, вспоминая предыдущую мысль, но вновь не успел её озвучить. Ему кажется или… на крыше кто-то есть? Это какая-то шутка. Он даже готов проверить — ради смеха. Первый в жизни сон — и тот вещий. Вот умора-то будет. — Остановите, — обратился он к водителю. Тот вновь приобрёл способность слышать. — Чуя? — окликнула его Озаки, очевидно, требуя объяснений. — Я объясню позже, — ответил он, открывая дверь. — На связи. — добавил, хватая с сиденья свой телефон. Интересно, с какой реальностью он сейчас на связи. Проснулся ли он? Небо розовеет вслед за уходящим солнцем, определяя час. Наступая на нагретую за день поверхность крыши, Чуя хотел смеяться. Как так вышло? Это ведь не может быть сном. Он может посчитать пальца на руках, несколько раз прочитать тест из уведомлений на телефоне, так почему он здесь? Почему здесь Дазай? Подходя ближе, он убедился: действительно бинтованный. И даже не сильно удивлённый. Достаточно быстро собирается — для того, с кем они не виделись три года — и выдаёт: — Ого! Какой верный пёс, даже тут меня нашёл, — бодро скандирует он, ожидая, видимо, пинка под зад, что отправит его прямиком на землю. Чуя не может, увы, и оба это знают. Но удивить рыбоголового ему всё же удаётся: он не злится. Не матерится, не бьёт, не проклинает. Просто… садится рядом? Как раньше, как не-после-трёх-лет-отсутствия, как «товарищи», которыми удавалось притворяться в мирные вечера тогда — не сейчас. Потому что после искусственного сна он кое-то вспомнил. Не то чтобы раньше не вспоминал. Просто его на это сегодня подтолкнули.

***

Дазай любил, он дышал своими тупыми — отчаянными — вопросами, на которые обычно Накахара предпочитал не отвечать. Что-то вроде: — Что ты будешь делать, когда я умру? — спрашивал Осаму каждый раз, когда не умирал. Чуя однажды попытался в лирику и искренность, чтобы больше подобное не слышать. В общем и целом, получилось странно. По факту — не получилось вовсе. Он думал над ответом тогда минут семь, не меньше, взвешивал слова, пытался понять, что хочет услышать от него Дазай. Потом плюнул на это, подумав, что хер с ним, с Дазаем этим. Ответит, как чувствует. А он ой как эту тему чувствует. — Стащу какую-нибудь закрывающуюся тару из твоей комнаты. Найдется там коробка? — увидел кивок, продолжил. — Засуну туда бинты, этикетку от виски твоего вонючего, все твои билеты из аркадного, телефон с… хотя нет, билеты себе заберу. Телефон твой с Хэллоу Китти, который ты у меня на какой-то хер оставил, вот и нужен он мне? Только пятном розовым перед глазами маячит. Так вот, положу ещё те сигареты, которые ты постоянно с собой зачем-то таскаешь, хоть и не куришь, леденцы твои, какие там, мятные? Вот их тоже. Сложу всё и… — Накахара замедлился, осекаясь. Как-то он переборщил с «Ответит, как чувствует». Как-то переварил слега, уже обратно не разваришь. Ну, он хотя бы попытается, что ему? -…и выкину в урну ближайшую, ты ж мусор тот ещё. Дазай тогда рассмеялся, пообещав сбросить на него с небес пару-тройку мусорных баков. Если они там есть. Баки, в смысле. Ну, и небеса тоже. Вышло… трусливо. Чуя испугался на несколько секунд, что Дазай заметит, что он почувствует, но ему везло в тот день, похоже, как никогда раньше. Везло же? Везло ли? «Да, везло» — готов ответить сейчас он себе шестнадцатилетнему. Везло в страну цветущего пиздеца, яркой кончины и тусклой безвыходности. Потому что, ну, лучше бы Осаму тогда не выключал мозги. Вот опять: Чуя перекладывает вину на него. Как будто не сам взял билет в один конец на поезд гиблого маршрута. Сейчас, когда им обоим по двадцать одному — для кого из них эта цифра казалась более недостигаемой — загадка, — Чуя может перефразировать. Перевести на адекватный, не испуганно-врущий, не подростково-избегающий. Перевести на «вывалить всё, как оно есть, и пусть делает с этой информацией, что хочет». Чуя наконец достаёт обратный билет шестилетней давности, вытаскивает его из нагрудного кармана: ошибки стоит держать близко к сердцу, чтобы не сбежали, не вернулись. В городе N — недосказанности, — бензин пропитал каждый метр, дожидаясь своего часа. Время отправления — 21:21 — наступает твёрдо, уверенно. Поезд трогается, и Чуя вместе с ним. Поджигает билет, бросает в окно горящим камнем. Неожиданно, но сейчас они с Дазаем сидят на незнакомой крыше новой многоэтажки. Она построена вдали от центра, выбивается неуместным гигантом среди невысоких домов старого торгового квартала. Однажды в свои пятнадцать они поспорили, что смогут забраться на все высотки города. Ради свидетельствования, конечно же, поднимались на каждую вместе. Глупее способы и причины провести время вдвоём найти сложно, но они пытались. После ухода Дазая из мафии Накахара подмечал на каждое новое многоэтажное здание и бесился, бесился, бесился… Вместе ведь уже они на их крышах не окажутся. — Помнишь последний раз, когда ты спросил меня, что я буду делать после твоей смерти? — подал первым голос Чуя. Они не разговаривали друг о друге очень давно. Чуть дольше вечности и чуть меньше трех лет. Поэтому он не дает ответить, рубит на корню, не интересуясь, что за дерево собиралось прорости. «Да», «Нет», «Увы»? — Я вот помню. Самое время, думаю, уточнить. Бинты, потому что какого хуя ты их при мне даже после своих купаний утопичных держал? Чтобы от пневмонии слечь? Я всё видел и не раз, с хера ли от меня скрывать что-то пытался? Это, знаешь ли, обидно. Я лично из ванной вытаскивал и зажимал тканью — своего любимого пиджака, между прочем, у тебя же полотенца в ванной отказывались тусоваться, да? — а потом оказывалось, что я так, левый, правый, незнакомый. Чудесно оказывалось, в общем, заебись придумал. Этикетка от виски вместо самой бутылки — знаешь, почему? Чуя смотрел злобно, с претензией, выказывал всё недовольство, высказывал всю горечь, переросшую сороковой этаж. — Нормально в шестнадцать по-твоему виски пить? С твоим-то отсутствующим питанием? Этикетка, если что, того, который Ода пил. Ты нахуй идешь на этом пункте. На остальных тоже. Билеты из аркадного — в коробку: я бы в одиночку больше туда не смог прийти, играть — тем более. И, шутку хочешь? Не ходил с восемнадцати. Если ты там был — допытаю, жить захочешь. Телефон тот, блять, — отдельная история. Он до сих пор работает. Очевидно, не понаслышке знаю, не доёбывай вопросами. Сигареты эти же, веришь, нет, сам курить начал. Но только в одиночестве. Слишком личное, знаешь ли. Не бай бог кто заметил бы с теми же сигаретами, что и у тебя. Леденцы эти мятные… нахрен ты их ел постоянно? Тебе мало было больничного вкуса препаратов, которые Мори уговаривал принимать? Бесишь жутко. Ебнись на асфальт, пожалуйста, не молчи только, блять. — Ты три года признание в ненависти поконкретнее формулировал? — выдает Осаму осоловело первое, что ближе всего к языку и дальше всего от нутра. Дазай — самостоятельно выросший ребёнок, которого не любили и любить себя не научили. Хотя, первое — к огромному, величайшему, просто, блять, грандиознейшему сожалению Чуи — неправда. Накахара его… желает видеть живым, вот. Он как-то сказал об этом Дазаю, который недавно проснулся под капельницей после очередной попытки, а тот хрипло рассмеялся: — Так жестоко ты о своей ненависти ещё не заявлял. Ёбаный, блять, свет. Так жестоко он его ещё не отвергал. Так жёстко он ещё не ошибался. В его желании спасти Дазая было что угодно, кроме ненависти. Он каждый раз пугался так сильно, что отдавал, кажется, свои годы жизни вместо самого Осаму. Он оставил несколько лет — несколько раз — в ванной его квартиры, смыл вместе с мутной красноватой водой. Сжег один десяток — не меньше — вместе с верёвкой в бочке около злоебучей стройки с «Такими многообещающими балками!». Скинул еще не один год на нескольких крышах, куда нёсся в красном, завидев издалека знакомую — к ебучему, опять же, сожалению — фигуру. Сожаление устало играть в погорелом театре Чуи несколько лет назад. Тогда-то ему и пришлось признать, что не сожалеет вовсе, не откажется уже, блять, и даже не захочет это делать. Поэтому — нет, Дазай, нет и нет, никак, нигде и никуда. Чуя не ненавидит, он навидит и ещё как. До желания помочь и до разбитых костяшек, когда не получается. До розовой раскладушки с игрой в «Змейку» после вина стабильно раз в ностальгический вечер. До пачки мятных леденцов на кухне, никем не забытой и ни разу не открытой. — Что-нибудь поумнее выдашь? — или поглупее — лишь бы честно. Осаму всё ещё ошеломлён, всё ещё не переварил и всё ещё не верит. — Если это часть какого-то сомнительного плана по возвращению меня в мафию — отказываюсь. — Долбоёб, — привычно (да неужели!) комментирует Чуя. Потом спохватывается: — нет, в смысле. Нахрен ты там не сдался. Не за этим, в общем. — Тогда не вижу смысла. — Сходи к офтальмологу. Дазай поднял бровь, взглянув-таки наконец в глаза. Заметно сглотнул, разворачиваясь к простирающейся перед ним пустоте. К городу, то есть. Теперь он его видит, теперь он его волнует — это очевидно. Поэтому вернуться в Мафию Чуя его никогда не пригласит. Он никуда его вернуться в принципе не пригласит — пусть катится к чертям. Прямо по лестнице с сорокового этажа. — Я не знал, — отвечает он спустя несколько минут молчания. — Не подозревал. Боялся, то есть. Накахара присмотрелся к его профилю: бесконечно запутанные каштановые волосы теперь обрамляли повзрослевшее лицо. Скулы не стали острее — он, видимо, ест теперь в адекватных количествах, — но лицо выглядит мужественнее. Небольшая горбинка на носу стала чуть отчётливее, но осталась незаметной для окружающих — не для него. И шрам около уха совсем выцвел, Чуя еле разглядел. Он достал пачку, знакомую им обоим. Вытянул из неё сигарету с зажигалкой. Была у Дазая такая привычка раньше: стягивать его сигарету — той марки, которую он курил когда-то. И теперь Накахаре интересно, осталась ли она с ним. Появится ли вместе с ними на этой крыше призраком прошлого. Осаму неожиданно воодушевлённым жестом вытянул бумажную палочку из упаковки, словно им снова по семнадцать. В его руках вспыхнула зажигалка, которую Чуя шарил по карманам. Чуя хмыкнул. — Если ты думал, что я собирался сейчас убить себя, то ты ошибался, — после выдоха первой затяжки сказал Дазай. — Похуй мне. Прыгай, — по привычке ответил Накахара. — У меня вообще-то ещё есть причины задержаться здесь, — проигнорировав, продолжил Дазай. — Столько высоток появилось… Для Дазая смерть Чуи — конец многого. Конец жизни их соперничества. Конец жизни их партнёрства. Конец жизни Чуи — конец интересной части его жизни. Иначе, ну, зачем? Кто ещё сможет с ним потягаться? Разве найдётся человек, в человечности которого будет сомневаться каждый, кто о его существовании в курсе? Поэтому он наконец отвечает, сворачивая бесконечные мысли в ёмкую, но привычную фразу: — Я тебя ненавижу, — чётко произносит, сталкивая взгляды. «Я не могу так сильно ненавидеть кого-то, кто не является человеком». — Я тебя тоже, — отвечает Чуя, усмехаясь. «Я ведь не могу так сильно ненавидеть кого-то, не будучи человеком».