Тоска

В железную дверь дома Пина нерешительно постучались. — Заходи́т! — окликнул он, не отрываясь от распотрошённых внутренностей старенького радиоприёмника — Копатыч принёс на днях, сказал, что «ентот неходник тока шумит целой день, а мне бы песенки, чтобы, понимаешь, в охороде-то работать было веселее». В проёме двери замаячили знакомые рога. — Друг мой занятой, есть у вас минутка? Пин обернулся — сказать по правде, возиться с этим радио ему уже надоело, и так понятно, что микросхема фильтрации сигнала пришла в абсолютную негодность, и её было проще заменить на новую, чем тыкаться паяльником. Махнул крылом, приглашая гостя войти. — Конечно! Один-другой минутка найдётся всегда. — Я знаю, это может показаться эксцентричным, — заходя внутрь, Лосяш сразу начал с совершенно ненужных оправданий. — Однако кроме вас, друг мой умелый, мне обратиться не к кому. Могли бы вы создать… эм-м… аппарат, который мог бы проигрывать вот эту мелодию, — он протянул Пину кассету, — и испускать световые лучи, проходящие по вот такой траектории, — быстро отыскав среди хорошо упорядоченного бардака чистые листы и карандаш, Лосяш по памяти вычертил несколько синусоид и спиралей. — Согласно моей оценке, это не должно быть трудной инженерной задачей. — Какой-то новый эксперимент? — поглядев на изображения, задумчиво спросил Пин. Лосяш отвёл взгляд, словно опять собрался оправдываться, но вместо этого негромко признался: — Это для личного пользования. Если вас не затруднит. Пин хмыкнул. Покосился на останки несчастного радио, разложенные на верстаке. Прикинув что-то, взял кассету и улыбнулся: — Найн, нисколечко. Управлюсь за три дня. На следующий день Пин отдал Копатычу один из собственных радиоприёмников, предварительно подкрутив антенну так, чтобы она больше не принимала сигналы из далёкого космоса. А затем принялся за работу. Как он и ожидал, трудностей и правда не возникло. В назначенный срок Лосяш снова навестил его; дело было уже к вечеру, над морем затухал последний закатный луч. Пин вынес из дома аппарат: корпус радио был выкрашен под серебристый металлик, на боку две кнопки регулировали громкость, а сверху были прилажены несколько фонариков, которые приводились в движение бесшумным моторчиком где-то в глубине механизма — он идеально встал на место сгоревшего фильтра. Лосяш принял аппарат и, оглядевшись — и кого он только боялся увидеть на этом пустынном пляже, кроме них двоих? — осторожно предложил: — Хотите поучаствовать в первом полевом испытании? Пин кивнул, присаживаясь на песок. Лосяш поставил аппарат между ними и с тихим щелчком включил. Из динамика полилась неспешная, размеренная мелодия, точно кто-то незримый наигрывал её на фортепиано, в любой момент рискуя ошибиться, но каждый раз идеально вплетая за нотой ноту в музыкальное полотно. Загоревшиеся фонари глядели в небо, выписывая плавные фигуры. Проследив за направлениями их лучей, Пин рассеянно подумал, что, поставь он лампы помощнее, быть может, этот световой танец можно было бы увидеть даже с Луны — при наличии хорошей оптики, конечно же. Случайный наблюдатель был бы, наверное, приятно удивлён. — Друг мой билингвальный, — вдруг подал голос Лосяш. — Я слышал, что ни в одном другом языке нет хорошего перевода для слова «тоска». Скажите, это правда? Пин удивлённо перевёл на него взгляд: учёный заворожённо наблюдал, как на тёмном небе световые лучи встречались с первыми звёздами, кружа под меланхоличную музыку. Откуда-то на свет уже слетелась стайка мотыльков — отродясь их не было в окрестностях дома Пина, он мог поклясться в этом. Но, видимо, было нечто магическое в том, что проделывал этот новенький аппарат — и, он снова мог поклясться, Лосяш прекрасно знал это с самого начала, ещё когда протягивал ему кассету и рисовал спирали на бумаге. Лосяш знал нечто такое, что не давало ему покоя уже много дней. И ни с кем не мог этим поделиться. Может, ему не хватало слов. Может, поэтому он сейчас завёл разговор о словах. — Мы говорить «Sehnsucht», — ответил Пин. — То же самое я нашёл в словаре, — вздохнул Лосяш. — Но это не совсем то, что я искал. Пин снова поднял взгляд к небу. К бесконечно-далёкому небу, на которое он с некоторых пор выходил смотреть едва ли не каждую ночь, потому что тоже надеялся найти в холодной глубине космоса нечто неуловимое, щемящее, от чего сердце вечно было не в ладах с головой, приходя в негодность, как сгоревшее радио, и выдавая одни лишь помехи. — Может, моя Фатерлянд и не знайт такое слово, — сказал он. — Но сам я знайт тоска, mein Freund.