Европа

Чеканка посреди гостиной угрожающе была прибита гвоздями к стене: от этого вида хотелось отвернуться и спрятать лицо в ладонях. Создавалось ощущение, что к ней кто-то постоянно прикладывался челом. Вова решил, как славно было бы отключить этот архаичный интерьер, сделать вид, будто ничего нет, дабы сразу стало ясно — здесь ни души, а дом — то просто декорация, такая же трогательно-старомодная хрущоба, каких он видал на улицах сотнями в ряд. Возможно, в его мыслях такое желание имело больше смысла. «Садиться будешь, фраер» — Никитин голос доносится слева, вперемешку с прищелкиванием сбитых в кровь костяшек; он Адидаса не спрашивает, только скандирует в приказной манере. Со своим орлиным носом держит Вову под прицелом; глаза у него все еще дикие, маслянистые. Пахнет виски, и в Кощее играет ирония. Окна раскрытого балкона; близкая осень за ним с детства казалась подозрительной и тягостной, она никогда не приносила ничего, кроме помаргивающей тоски. Разглядывает с участием всемогущего Владимира Суворова с щербатой улыбкой на хитровыебанном лице, от которого за версту несет отчаянием, расценивая тягучий момент золотой жилой. А Суворов возвышается и созерцает его брезгливо и надменно, как венерическую болезнь. Смеркается. — Не буду, на кой хуй мне с тобой сидеть, — отрезает Адидас, но на молчаливую усмешку Никиты грозно зыркает, снедаемый желанием всучить тому по морде. — Прошло время, когда за столом с одной рюмки пили. Говори, че ты хочешь. — а сам по догме Кощеевской знает, что надо побольше выпить, чтобы поговорить обо всем. Чтобы душа развернулась, а потом свернулась и загнулась в три погибели. — О как, блядь, всосал, командир, — тон Никиты становится натянутой гитарой. Он украдкой облизывает тонкие губы и Адик чувствует, как тот на взводе. Перед боем так себя солдаты ведут. Покуражиться решил напоследок, погонять демона по своим насиженным пенькам. Кощей отнимает фильтр ото рта и медленно выпускает дым сквозь плотно сжатые зубы. Это нужно уметь, страшно подумать. Столько в нем внутреннего холода, так по-настоящему зло, что у Вовы замирает сердце. Никита с нарочитой небрежностью раскидывает руки, будто приглашая присутствующего расслабиться. Зрачки Адидаса не реагируют, а его мертвая одутловатая маска на мгновение приобретает беззащитное выражение. Пережидая волну бутафории и не заметили, как оказались впритык. — Витиевато тебе пояснять не буду, — его пиздеж исчисляется в напыщенности и Суворов угукает под нос, препятствуя сказанному. — Да не, Вов. Без шуточек. Жизнь гуманную хочу. — Че? — Не перебивай старших, — хрипит, рукою по привычке команду «стоп» выдает. У Суворова желваки пульсируют, Никите то чудится презабавным, хихикает гаденько. Отдышавшись, Кощеев баритон мурчит: — Щас покажу тебе, успокоишься, мож налакаешься и домой спать пойдешь. Суворов понимает, что ему уже бежать наутек хочется. А Кощей не отстает, флисовую рубашку теребит на нервяке и выжидает свой последний фортель: отрывает себя от дивана, встает к Вове спиной, раскуривает сигарету и делает глубокую затяжку, растягивая удовольствие. Чиркает зажигалкой, чиркает. Вова делает серьезное лицо. Никита еще раз затягивается, а белки-то от давления покрасневшие, еще капельку — и съедет Кощеевская спесь в маниту, тогда Адидаса из игры вышибут. Только теперь Вову не спасти, нивелировать перестал, стоило порог хаты переступить. Он осознает это и внутри все стягивается: не от страха. Градация первобытного ужаса в нем нескончаемо бурлит, током проходит вдоль вен и просачивается в глотку, застревая комком. Тихо дробит внутренний тремор, заслышав биение сердца в ушах. Что угодно, но не говори. Не говори. Ничего не говори. — Я эту реакцию видал уже, — Никита застланные пеленой глаза открывает, тяжелыми веками сощуриваясь и натыкаясь на осунувшееся Вовино лицо, его сжатую челюсть, дергающиеся уголки губ. Кощей чужую руку ласкою взращивает, как неприкаянную у основания солнечного сплетения, когда к себе тянет. Зажал до хруста, так, будто хочет всю судьбу нагую выколоть и проглотить в один присест. Безмятежно стряхивает пепел с сигареты, выплевывая бычок на сгнившую паркетную доску. — Все, Суворов, выдыхай. В Европу уезжаю, — он не в состоянии завершить мысль. Засовывает долговязые фаланги в карман брюк, нашаривает смятый бумажный билет и кладет на дубовый стол. Как факт. Адидас сглатывает, хочет что-то возразить, а Никита действует на опережение: безвольной плетью опускается ладонями на плечи, проводит носом по гладко выбритой щеке, осекая. Пока одно чувство с ненавистью убивает другое, последнее должно успеть набраться сил. Жизнь вокруг, без того давно во всех смыслах притихшая, померкла окончательно, словно кто-то выключил уличное освещение. Везде было одинаково пусто, гулко и безразлично; даже сизые дома, тонувшие в вечной мгле, не могли скрасить эту гнетущую безысходность. Вова перестал сопротивляться и обмяк в руках Никиты, кинувшись аки на амбразуру: потеряв лицо, голос и все остальное, став просто единым неподвижным объектом. — Далеко. — Далеко. Как ты и хотел, — софа жалобно скрипит под его весом, когда Никита садится обратно. Напускает на себя невозмутимый вид, Вову ни о чем не вопрошает и заключает в тиски железных объятий. Невидимые поводья сдавили горло, но Суворов не вырывается. — Ниче я не хотел, — остро, со всей врожденной неделикатностью шипит, то ли бравируя, что сейчас на слабо возьмет, а то и по правде показывая, как здорово умеет осаживать. — Мне один хуй. Неужели вот так и пропадешь? В инфантильном одиночестве? Вдруг к тебе какие-нибудь сволочи придут в гости и перережут горло на пустой койке? Со своими заграницами, блядь, — Вова тараторит едва ли не бессвязно, качая мутной башкой. — Бурду несешь, Адик, ну хуйню полную. Барахлишь че-то. Глянь на меня. Не, глянь внимательнее. Это ты хотел. А я без тебя… сам знаешь. В глазах Никиты тлеется самоотречение и привязанность, идущая вразрез с колючим желанием подраться со своей неозвученной импульсивностью — внешне Кощей остается беспристрастным и тогда, когда жилистая рука вплетает пальцы во влажную шевелюру, касанием вводя в ступор. Кудрявые волосы щекочут чужую ладонь, пока мужчина скидывает ноги к полу и делает первый вздох вместе с первым взглядом на Вову — выглядит тот многообещающе. Второй взгляд, правда, выражает желание наподдать красавчику как следует, чтобы в чувства привести. Никита скрадывает это очередной порцией лучезарной улыбки. — Я тебя ненавижу. — Знаю. Ты мне тоже не очень и симпатизируешь, Суворов. — Билет в один конец? — Ага. — Вернешься? — Никак нет. Мысли текли со скоростью забега со смертью за право жить: разбухшие, они растекались, переваливаясь из пустого в порожнее, лишь бы образовать один большой вывод. Они лицом к лицу, однако Никита и бровью не ведет: сушит в глотке нестерпимо и выдыхает он глубоко, когда понимает, что они — все еще две половины чего-то цельного, что мужчина выдумал себе в пьяном бреду. Он, наверное, еще много чего хочет сказать, однако молчаливую тираду Вовину не прерывает, пользуясь моментом. Впитывает каждый затрудненный вдох от спертого воздуха в помещении, ввинчивая себе под кожу и уши навострил рысью. — М-м, — Кощей мычит и смотрит оголтело, когда меж ними дистанции нет, провоцируя, а алкашкой дразня до самого тыла, жечь и заставляя верить. Мозг, начиненный пусть в безумии своем, наотрез отказывается воспринимать все в налете действительности. Никита откидывается на спинку дивана, сползает ниже, шире расставляет ноги, по-хозяйски демонстрируя, кто сейчас главный. — Хуево, не готовил прощальных спичей, — цокает досадно, прихватывая фалангами заостренный подбородок, разглядывая черты болезненно знакомого лица. Наждачка. Тут и гадать не нужно — оно всегда было для него единственным в своем роде. Уже даже к бутылке не притрагивается. Удариться бы лбом в лоб да скулить начать. Вова раздраженно отворачивает голову и Кощей гогочет с недоверчивым весельем, звук этот походит на ржавые шестеренки. — Клятвы свои в жопу себе теперь засунь. Они блядские в выражении того, что меня убивают. Так что засунь и поглубже, можешь даже прокрутить. — Заткнись уже. — Дело маленькое и оно терпит, Вова. — Я рад, что ты пиздуешь отсюда. — Надо же. Внутренняя клоака рассасывается у тя? — они сидят в обнимку, когда трясущаяся Кощеевская длань тянется за очередной сигаретой, пристально рассматривая искрящийся огонек. — Мне с тобой плохо, — отвечает Адидас, укладывая голову на напряженное, покатое плечо. — И без тебя будет плохо. Но время лечит, Никитка, все пройдет. Буду дальше перебиваться, — глядит на него исподлобья, возвращая усмешку и заворожен видом витых ресниц — он так близко, что невозможно, что грудь приятно жгло. Тянется грозно с виду, наматывает кудри. — Взрослые люди, не школяры и подавно уже. — Ты веришь в то, что несешь? — Кощей понимающе кивает, глядя в бездонные Вовины глаза, взирающие на него с волнением. Отмудохать бы. — Не, я себя успокаиваю. Я же не ты, в три ручья реветь не стану. Унижаться еще. — Не ссы, Вова, мужик ты. Яйца стальные не растеряешь по дороге, за тебя порыдаю, когда в аэропорту буду. Привкус железа на языке у Адидаса перманентно. В сочувственной улыбке Никита целует его висок, изредка зрением периферическим поглядывая на настенные часы, покрывшиеся вековым слоем пыли. Помнит явственно, когда в драке глотки друг за друга перегрызть были готовы — зрелище упоительное. Аж душа поет. А сейчас? — Правильно все. Вернее некуда деется. — Ага. — Все равно хуйня бы была, ты знаешь. — Это бессмысленный диалог. — У тебя глаза от него на мокром месте. — Потому что я хороший человек, а ты ебучая шансонетка, — то наглая ложь, но его никогда нельзя было назвать хорошим человеком, и эмоциональная манипуляция — оружие, которое не стыдится использовать. Оба смеются, даже когда адамово яблоко у Кощея норовит вылететь. — Авантюра под названием «жили они долго и счастливо», — Вова остывает от ржача, никого не переубеждая. И себя тоже. Всегдашнее олимпийское спокойствие трещит по швам, он нутром ощущал приближение катарсиса, оттого за лацкан пиджака Никиты вцепился крепче. — Целоваться не будем, я ебнусь. А потом тебе по щам пропишу. Иди нахуй, короче, — без колебаний вторит, ресницы его дрогнули росчерком птичьего крыла, такого же длинного. — Не для тебя мои паданцы цвели. — Для кого тогда? — Не знаю, — в его словах невыразимая обида; и он ее не скрывает, вычерчивает, как симфонию. Никита больше не давит ежесекундно лыбу — нечему притворяться и таить за нею нечего. Глядит, что Вова диспозицию его перенял, местами сменились. Попытка в ширнармасс так и остается мечтою, разбивающейся вдребезги; пойло выветривается, когда Адидас на скуле слюни свои оставляет. — Найдешь, золото мое, — выдыхает, разминая затекшую шею и осматривая пошарпанный в дальнем углу чемодан. Притаился, как хищный зверь. — Люблю тебя, Никит. — Не. Ябло изо рта вытащи, пасет, — у Кощея веки дергаются, как собака с цепи подрывается на диване и позу другую занимает, подгибая под себя колено. — В любви такого не случается. — Это поверхностно, тебе кажется. Все куда сложнее, — резонирует Суворов, порицает. Наглядно. Кощей отрешенно задумался, голову аристократично вскидывая и кольца дыма пуская в приоткрытую форточку окна. Душно здесь. Он ведет по изогнутой пепельнице, касаясь подушечками пальцев мокрого стекла, затем невыразительно покосился на Суворова, принимая его экивок. — Звонить тоже воспрещено? — Нельзя, Никит. Ты душа тонкая, как вазу разбить. Берегу тебя. — Рожа автоматная, — он поворачивается анфасом медленно, подпирая костяшками сбитых пальцев бледную щеку. Вову непринужденного разглядывает, слабо ему подмигнув. — Че ж щас не сберег? — Я не всемогущий, — Адидас пожимает плечами. — Ты о себе должен заботиться. Не обо мне. — Ага, — гонор у него все такой же: гулкий и басистый. Не приметишь ведь чего дурного, кроме того, о чем он сам на ежедневной основе кичился среди своры бродяг, кою основал с поразительным достоинством. — Моей любви не отменяет. — Я устал это слышать. — Че тебе прошлой ночью снилось? — Ебать не должно. Мы скоро имена друг друга забудем, какие сны, Суворов. А Никите снится. Каждый день. По ночам, когда уже валится на постель без чувств, нагулявшись досыта. Гасит лампу и сидит неподвижно до тех пор, пока часы на стене не пробьют полночь. Пялится на циферблат как на кусок сочной свинины после поста и вожделеет с простынь подняться. Одна правда — не может. В мороке приближается знакомое табло и Никита уже знает, что его ждет. Где-то там, на новой квартире, адреса которой он не надыбал, ворочается и Вова. Это как с черняшки отсаживаться: болезненно до ломоты в теле, с вымученной медленностью, какой еще совсем недавно не бывало, но быстро проходило — если правильно чередовать. — Я помню, как тебя в школе стегал. Ты с очищами на пол еблета смешной был, — его разлет бровей ползет вверх, когда Суворов успокаивающе по коленке гладит, а сам на смертном одре уже почил. — Хули ты лапаешь? — Напоследок, — Вова хмыкает и Никита видит, как он кусает нижнюю губу. — Ты мне очки разбил и я тебя отпиздил в кладовке. На физре. — Вельможа такой приличный казался, я ебу, — Никита понуро вытягивается, утирает рот ребром ладони; медленно моргает, застревает на пару секунд в темноте. — У тебя тупая фуфайка зеленого цвета была. — вспоминает Адидас, забирая недокуренную Кощеевскую сигарету и засовывая себе в рот. Ритуал, после которого Никита, как правило, заменял ее собой. — Ты в любой ситуации жопу училке по математике лизал. Подхалим, все тебя неудачником считали. — А щас? — Щас я — неудачник. Этот путь будет куда длиннее первого. В стократ хуже и масштабнее, как Помпеи, похороненные под пеплом. Он не уверен, что переживет. — Все, пора мне. — Кощей шмыгает краснеющим носом, от переполняемых его эмоций едва ли не подпрыгивая и ломая сигарету меж слотов. Затем молчит скорбно, разворачиваясь корпусом к чемодану, ковыляя до него, покачиваясь. Коршуном по дому вьется и ничего из перечисленного по жизни простить себе не может: фоторамки, находящиеся перед его лицом, начинают казаться последней точкой столкновения, точно ему предписано сдохнуть на обоссанном асфальте. Он не пьян. Даже не вусмерть. Вова следует за ним по пятам: от одной двери к другой, жмется в парадной к спине и крепко-крепко обнимает, сдерживает животный рев. Суворов пересиливает себя, выпускает из хватки и оглядывается вперед: зеницы стекленеют. Экстраординарно зажечь огонек и жадно глотнуть горячего дыма — хорошая, кстати, идея. Слабый красный язычок вспыхивает. — Ты сильный, справишься. — Пошел ты нахуй. — Никита отмахивается, бурчит озлобленно, с трудом стоит на ногах. — И я тебя. Никит, родной, прощай. Они стоят подле еще несколько минут, не находя сил на первенство. Нападающий проявляет инициативу первым: Вова хлопает дурашливо по бедренной кости и делает несколько шагов в сторону, скрывая, что прямо сейчас хочется пасть ниц. Никита оборачивается. Вова уходит, оставляя за собой право наступить восьми часам утра. Скоро рейс. Кощей докуривает весь блок, наблюдая, как за панельками исчезает фигура, которую он больше не коснется. Прощай, Вова. Прощай.