Сокровище

У далёкой рощи, за тем холмом /где и облака не желают плыть/ жил мудрец великий в летах, и он, увидав мой юный задор и прыть, мне поведал сказку, а может, быль об одной деревне и о судьбе, что о смерть стирает и камни в пыль. Чтобы я поведал её тебе. Так порой бывает, что нам тоска закрывает чёрной ладонью рот, ослепляет ясные вмиг глаза /как понять, что вот он и твой черёд?/. И тогда ты ищешь малейший знак; и тогда ты веришь во сто примет; и тогда ты знаешь, что вот он - Ад, даже если пальцы кусает снег. В этот миг кто хочешь тебе солжёт, обернёт всю веру твою во грех и припомнит старый тебе должок кто-то, победивший в своей игре. В той деревне девка одна жила, краше и румяней самой зари. Даже прозвенели как клятв слова, молодцы ходили цветы дарить. С мужем было счастье, уютный быт, но с годами крепла в груди тоска: ей хотелось крепко дитя любить, кровь от крови нежно да приласкать, но за столько лет не послал Господь - вместо счастья только лишь боль и смерть. Как собака жадно глодает кость, так она ходила чужих смотреть. Люди уж боялись, мол, вон, смотри, твоего утащит - и всё, с концом! А она ходила среди могил с безразличным к миру и всем лицом. Муж ей попытался глаза раскрыть /только та не слушала, хоть убей/: был бы мир в сохранности, были б мы, так зачем же в горе тонуть тебе? Только бесполезно - она молчит, собирает узел на дальний путь. Кто-то ей поведал, что у межи, если возле леса едва свернуть, можно счастье будет своё найти: у ведуньи хижина в той глуши. Знает та у жизни любой мотив, ей подвластны духи, зверьё и ши. Хоть и долог был, и нелёгок путь, но она до цели своей дошла. На поляну вышла, где ведьмин круг, только голос сердца, увы, мешал, говорил, что это всё не к добру; что оттуда надо быстрей бежать; что, на благо, время уже к утру; что когда в реке отразится тьма, это место станет как душный гроб; что когтистой лапой утащит мгла. /Станет самой худшей из всех хвороб та, что убавляет в тебе ума/ Женщина пошла до знахарки той, чтоб та помогла ей себя спасти. /Если ты потерян - хоть плачь, хоть пой, а уже оборвана связи нить/ - Ишь! Молодка, вижу, зачем пришла. - Ухмыльнулась криво старуха ей, натянула тяжко на плечи шаль, напугала видом своих «когтей». Женщина стоит полотна белей и боится даже едва вдохнуть /на столе кусочки сухих мышей, и костями выстелен белый путь, чёрный кот в углу на неё шипит, а в котле заваренный сизый мак, за спиной как будто бы скрип, шаги, только обернулась - она одна/. - Подойди, молодка, да не дрожи. Знаю я беде как твоей помочь, ведь как раз гадала на смерть и жизнь. Желудок возьми. Как настанет ночь ты пойди на кладбище в новь-луну, с северной сторонки да прикопай. Ни гроша в уплату я не возьму. Отогрейся, высохни - уж не май - и ступай обратно в далёкий путь, ждёт тебя давненько родимый кров. Коли ты согласна - не смей свернуть, дай желудкУ под холмиком выпить кровь, и тогда то будет от плоти плоть, по кровИ родное твоё дитя. Если ты уверена, что не прочь, нужно дать им то, что они хотят. Женщина, простившись, назад пошла, а старуха долго смеялась вслед: люди даже слишком легко грешат, если получают судьбы ответ. Легче и быстрей был обратный путь: зародила тьма вновь в глазах огонь, и как будто камень, что лёг на грудь, разлетелся прахом. И ты не тронь ту надежду, что прижилась внутри, за укрытым кожу и плоть ребром: даже если мысли твои благи, то не все отплатят тебе добром. Женщина вернулась, и все тогда будто бы вдохнули опять легко. Словно обернулись те вспять года, и душа вливает свой свет в лицо. Но никто не знал, что она ждала и искала взглядом в ночь лунный лик. Под подолом платья была игла, чтоб по каплям крови его кормить. Вот настало время, свежа луна и готова вместе с собой растить нежно столь желанное ей дитя. Нужно желудОчек лишь схоронить. С северной сторонки да у могил, где ещё земелька была свежа /и скрывала мягко её шаги/, загорелась вдруг светлячком свеча. Начертала руны хмельным вином. Камнем возле ямки оставив знак, что ещё творила она потом - я уже тебе не смогу сказать. Лишь скажу - вернулась она бледна, будто Смерть сама чуть её живей. Да наверно дура б и померла, только лекарь рану возьми зашей. Даже не успели сойтись края - женщины в деревне и след простыл, и никто не смог ничего понять: зашептался кто-то, мол, муж постыл; кто-то говорил, что сошла с ума; кто-то лишь смеялся чужой беде. А она вернулась опять туда, где смеются черти в смрадной воде. - Ну, молодка, будет тебе дитя. Через две седмицы смотри луну. Нужно будет место то отыскать, просидеть до полночи, не уснуть, а потом всё выдюжить, не сбежать, что бы ни творилось тогда вокруг. Чтоб не увязались - мешок в кровать, да не смей покликать с собой подруг! Это надо сделать тебе самой, а иначе магия не спасёт - всех загубишь. Будет потом хоть вой, ведь душонка детская тоже в счёт. Полная луна всем дарует жизнь, пусть позволит ей напитаться нож, не до смерти только, не надо тризн. А что делать дальше - сама поймёшь. Как она вернулась в деревню вновь, так ещё сильней люд пугаться стал: взгляд горит безумный и вечно кровь на сухих растрескавшихся устах. Пролетело время, как будто миг /только показалось - как будто век/. Даже в самой страшной из жутких книг сказку не напишут о злой судьбе, что лишает воли, лишает сил, удушает, будто кошмарный сон /коль уже герою и свет не мил - сказку завершает своим концом/. Вот могилы мраком укрыла ночь, свет давал лишь мертвенный глаз - луна, и уже не смог бы никто помочь той, что за ребёнком сюда пришла. Ничего она не взяла с собой, лишь в руке несла самый острый нож. Из глуши в лесу доносился вой, злобный смех; мерещились сотни рож; и скрипели ветви под ветра вой, будто бы касаясь её волос. Ужас вёл нечестный, неравный бой, и у ней от страха нутро тряслось. Но под крики сов и вороний грай отсидела смирно та три часа, а потом всё разом ушло за грань, только тень метнулась /как будто/ пса. И остался только один лишь звук: услыхала тоненький детский плач, вмиг другая бы испугалась тут /крепкое желание - наш палач, ведь тот плач донёсся из-под земли, ровненько оттуда, где желудОк/, а в неё как будто бы влили сил /разум запретить ей, увы, не смог/, и руками голыми, будто пёс, разгребала комья сырой земли. Вот среди продольных кривых борозд наконец младенца узрела лик. Но другое что-то таилось в нём, шевелилось, словно клубочек змей /кожа - рыбье брюхо, глаза - углём, только этот уголь уже не тлел/, и когда она принесла в ночИ в оторванном подоле созданье то - муж едва от ужаса не почил, до костей самих хладом пробрало, ведь заметил то, что та не смогла: замогильный холод и мёртвый взгляд /как сияют золотом купола - так и от него шёл полночный яд/. Муж ей попытался сказать, но та всё носилась с «маленьким», как с птенцом. - Что же ты, любимый? Ты что, не рад? После стольких лет ты же стал отцом! - и она сияет, как солнца луч, смотрит на «дитя» - и горят глаза, а мужчина ходит мрачнее туч, и за пару дней - седина в висках. Он её на землю хотел вернуть, вырвать из мечтаний и облаков, мол, ну посмотри же на эту жуть, что ты притащила такое в дом?! А она не видит под носом зла /на стене висит вверх ногами крест/, что кожа у него, как песок, сера, что ребёнок странный совсем не ест. Муж твердил, что дура, сошла с ума, что загубит всех, не себя одну, та лишь посмеялась: ну как же так? Муж за ночи две так и не уснул. Хоть ни капли в рот до того не брал - запил и осунулся. И ушёл. /Рассмеялась ведьма, взглянув в кристалл; фамильяр, ощерившись, влез на стол/ А блаженной той это хоть бы что: не заметив даже его уход, «малышу» твердит, что всё хорошо, колыбельную дальше сидит поёт. Не по дням он рос - по часам взрослел, перестал звучать в доме жуткий плач. Только утром вдруг у них во дворе появился труп: весь иссохший грач. Ну, что с птицы взять - выкинул, забыл, и никто тому роли не придал, но дней пять спустя - трупы двух кобыл /странные следы прячут рукава/. И заметил люд, как она худа, вразумить пытались и стар и млад /их пугало нечто в её руках/, а она всё пела на прежний лад, что счастливей нет, чем она, теперь, как давно мечтала дитя растить /только вот помимо скота потерь начали людей уже хоронить/, а «мальчишка» выглядит лет на пять, хоть ему не стукнул ещё и год; чёрными углЯми глаза блестят, и в кривой усмешке растянут рот. У людей в домах по ночам шаги, и отметин странных у трупов тьма. Все чертили к ночи в домах круги да искали грешную эту мать. Только через сутки её нашли /кожа лишь осталась поверх костей/ на кровати, дома. Её «малыш» пил остатки крови чрез сеть корней. Не могу сказать, было что потом. Я уйду отсель как сгорит свеча. Было это, друже, давным-давно, а глаза закрою - и как сейчас. Старец рассказал мне /а я там был, хоть пришлось мне долго ту глушь искать/ - нет в деревне этой гробов, могил, лишь иссохших трупов полны дома. Только с этих пор я поверил в сказ /до того считал, что всё это чушь; я же в тех краях был всего лишь раз, и с тех пор ни разу не смог уснуть/. Тот старик лежачий был, как бревно, и уже б не смог никого найти. На беду послушал тогда его /остановку сделать пришлось в пути/, и он предложил мне туда сходить, мол, за сотни лет до того устал, что уже оборвана связи нить /еле шевелились его уста/. Что-то я увлёкся. Так вот, смотри: я пришёл в деревню, а там лишь смерть. Кровью пропитались насквозь холмы так, что стала вязкой вокруг вся твердь, и в деревни центре - огромный дуб /хоть и наступила уже весна, на земле из листьев зловещий круг; и алее крови его листва/, а вокруг от хижины остов лишь, да и все вокруг нежилы дома /в тишине не бегает даже мышь - вся деревня эта давно мертва/. И в багровой кроне не слышно птиц, а кора бордовая рушит сталь. Не одна из сказок, где нежный принц все невзгоды стерпит, та, что слагал: эту смерть уже не пробить мечом, эти ветви крепче, чем божий храм, и со всех окрестностей жизнь ручьём-кровью вытекает к его корням. Я ношу легенду ту сотни лет, и устал от жизни давным-давно. Наконец-то мой ты узнал секрет. Что ж, кому-нибудь        расскажи               потом...