Взаимно

      Ночь пылает яркими огнями шумных улиц круга зависти, отражаясь в окнах жильцов и мешая им спать. Удалённый от городской суматохи отель утопает в безмолвии пустых коридоров. Лишь только огромные напольные часы тикают, готовясь негромко отбить пол первого ночи.       В дверь постучали. До истомы знакомый мужской голос спросил: «Я войду?». Ответом было «да». Скрипучая дверь открылась, в спальню завалился пьяный паук. Пьяный не настолько, чтобы буянить, но и не достаточно трезвый, чтобы заходить без стука, как он обычно и делал.       Хаск оглядел вошедшего, вздыхая. Сел на кровать, похлопал рядом с собой, приглашая присоединиться. И Энджел сел. Его шатало даже в сидячем положении, паук и сам не понимал, как в таком состоянии дошёл от студии до отеля. Напился у Валентино; забыл, как ушёл, громко хлопнув дверью; и недоумевал, как осилил лестницу. Ноги сами принесли сюда, в родной чужой номер. Протирая уставшие глаза верхней парой рук, Даст уложился головой коту на плечо. — Может тебе тазик? — подал тихий голос Хаск, запуская когтистую лапу в розовые волосы.       Энджел потряс головой, сильнее наваливаясь на кота и вынуждая его лечь. И Хаск лёг. Лёг на спину, проводя пушистой лапой по спине любимого, устало навалившегося сверху.       Тишина. Тишина и спокойствие. Между ними уже давно пропала нужда в нелепых отведённых взглядах и надменном стёбе, искренность давно смешалась в бокалах обоих с пониманием и заботой. А в голове Энджела всё ещё звенел вопль Валентино. Его речь обжигала, как острый перец желудок, а голос пугал, как гром маленького ребёнка. Кем только Энджел сегодня не был: и грязной шлюхой, и потаскухой, и хорошим мальчиком, и давалкой, и мразью. Тяжело слышать это от того, кого раньше любил. Любил и восхищался, доверял и ценил. — Тони, — Хаск окликнул его, возвращая в бренную реальность. —… Мгх, — Энтони поднимает голову с грудной клетки кота, глядя последнему в глаза. — Как ты? — он мягко провёл рукой по макушке паука, имитируя лёгкий массаж головы. — Получше, — прохрипев, Энджел выпрямился на руках, прогибаясь в спине, и вернулся в предыдущее положение, утыкаясь лицом в тёплую шёрстку на груди любимого.       Руки забегали. Поднимаясь к шее, проводя по ней тонкими пальцами, и опускаясь к животу, поглаживая. Энджелу была нужна эта нежность. Нужна, как средство первой помощи больному, спасательный круг утопающему или, что ещё хуже, как доза наркоману. Закрыть гештальт, забыть боль или расслабиться, выход один — настоящая близость, которой у Энджела было так мало.       Эндорфиновую грозу не ожидали даже метеорологи, что уж там говорить о Хаске. Одного наводящего вопроса хватило, чтобы понять, чего хочет Даст. — Ты уверен, что тебе не станет хуже? — Хаск вскинул бровь, заботливо поправляя волосы Энджела, упавшие последнему на лицо.       Когда в голове хаос, ты ищешь выход. Когда душевная боль внезапно становится символом интеллекта, ты ищешь повод стать глупее, но счастливее. Поэтому Энтони уверенно кивнул, садясь Хаску на колени, утягивая его тоже выпрямиться.

* * *

      Он оглядывается, щурится и машет рукой, выбегает на дорогу и заставляет машину резко затормозить в полуметре от него. Упирается руками в капот, неровно дышит, обходит и заваливается на пассажирское место, затаскивая кота за руку. Водитель протестует, ругается и тянется за телефоном. Обнаружив, что связи нет, замечает на лицах гостей сильные кровоточащие царапины, будто их драл дикий зверь. Он замолкает, а Энджел тихо смеется, произнося адрес.       Эти моменты — бесценный крупицы в их наполненной преступностью и постоянной опасностью жизни. Встрять в пьяную драку было обычным делом для паука, однако Хаск был готов поклясться, что в жизни бы не стал в таком участвовать без должного повода, которого как раз сейчас и не было. Они припадают к спинкам кресел, сбито дыша. — Вот же гавнюк… — низким голосом произносит Хаск. — Представим, что ничего не было, — Энджел продолжал хихикать, настолько ситуация забавила его. — Итак, о чём мы говорили? — … Уверен, что это удачный момент и место? — всё так же сбито дыша, спросил Хаск. — А почему нет? — Даст игриво улыбнулся, поправляя волосы. — Мне кажется, всё очевидно. — Э… Наверное, — кот увёл взгляд в сторону, практически тут же возвращая его к пауку. — Уже могу называть тебя своим кетфрендом?       Вот так скомкано, нелепо, оборвано и просто. Хаск и вообразить не мог, что когда-то вступит в отношения таким вот образом, раньше ему всегда приходилось зачитывать чуть ли не дифирамбы, чтобы получить согласие. А сейчас не пришлось озвучивать даже должный вопрос. Оно было таким непривычным и таким правильным. Таким, каким должно быть.       По приезде, Хаск мало что помнил. Они выпили ещё немного и вроде бы уснули на диване. Помнится, на утро их обнаружила Чарли, хотя Хаск даже в этом не был уверен. Всё как в бреду, любовном бреду, который порой возвращается к нему даже спустя несколько месяцев отношений.

***

      Шорох простыни казался ужасно громким, а голос Хаска ужасно неразборчивым. И он вдруг понял, что кот специально говорит так тихо, потому что знает: его не слышат. Энджел крадёт пару затерявшихся между ними вздохов, и всё плывёт перед глазами. Пустые книжные полки превращаются в большую длинную книгу, а несколько прозрачных кристалликов люстры над их головами сливаются в один большой камень. Будто бы он страдал от провалов в памяти, воспоминания о содержащихся в комнате предметах теряются у нежнейшего поцелуя в шею, и Энджел чувствует, как покрывается миллионами болезненных трещин, которые ему срочно нужно заклеить. Но в его силах только сдавлено простонать, хватаясь всеми свободными руками за простынь. Приятно. Паук запрокидывает голову, и с уст снова срывается сдавленный стон. Блядски приятно. Хаска слишком много, но это и было тем, что Энджел боялся потерять. Боялся не вкусить новый глоток целительного душевного нектара, упустить даже мельчайший жест в свою сторону. Ведь только с ним он мог откинуться на подушки не от боли, а удовольствия и приятного удушья. На лицо так и ползла эта дурацкая улыбка, этот дурацкий прищур и подрагивающие брови. Казалось, он сейчас заплачет. Разревётся, как последняя сучка, распластается и растает прямо здесь, прямо сейчас, прямо перед Хаском. Умрёт от нежности и чистоты чувств, скончается от того, насколько это приятно и заботливо. Потеряет себя. Точно, он потеряет себя: свою наглую и похабную, грязную и честолюбивую натуру. А может быть он уже потерял. Потерял в тот день, когда впервые поцеловал чужие губы; когда сказал, что любит его; когда почувствовал себя нужным и важным; когда встретил Хаска. Неужели именно так ощущается взаимная любовь? Любовь, когда ты чувствуешь, что в кой то веке не тонешь и не путаешься в веретене. Приятно. Энджел заслужил за все свои мучения хотя бы одного человека, который бы был его опорой. И этот самый «человек» заслуживал всего на свете и с бугром. Все закаты и рассветы, все звёзды до единой, каждый листочек с каждого дерева по всему кругу зависти. Каждый день, который бы заканчивался, как и сотни остальных, когда они, словно персонажи из романа, делятся секретами под властью чарующих барных напитков.       Подобно изнеженному домашнему коту, Хаск мурчит Энджелу в плечо, вызывая на теле последнего волну мурашек. Валентино бы такого не оценил, слишком уж много нежности для того, чтобы засунуть подобное на телеэкраны, а это очень жаль. Энджелу бы очень хотелось, чтобы его каждый раз был таким, как с Хаском. Настойчивым и нежным. Глубоким и расслабляющим. Тихим и чувственным.       И вот ночь снова пылает яркими огнями шумных улиц круга зависти, отражаясь в окнах жильцов и мешая им спать. Удалённый от городской суматохи отель, утопает в безмолвии пустых коридоров, вместе с тем, как Энджел утопал в ласке лунного света и крепких любимых рук, с каждой секундой всё больше понимая, как сильно любит его. И это было взаимно.