(in)somnia

Под его сияющими аметистовыми глазами – печать вселенской усталости, тени долгих бессонных ночей и поцелуи самого Морфея, никак не сумевшего убедить скульптора отдаться в его заботливые и ласковые руки. Золотые пряди вьются крупными волнами, падают на беспокойный лоб и бегающие глазки, седеют мраморной пылью из-под его инструментов, въевшейся до самых костей черепа; худые истерзанные руки уверенно держат долото, вычерчивают каждый изгиб, каждую пору на коже мраморного изваяния. Авантюрин нежно гладит изящные складки одежды, величественно обвивающие тело его творения – как змеи Медузы Горгоны, застывшие в своём каменном великолепии и величии. Он гладит их по мраморным спинкам, словно стараясь расправить небрежность на одеяниях; но в этой небрежности и сокрыт идеал. Он укладывает голову на мраморный пьедестал под ногами изваяния. Он прикрывает глаза, сжимая в руках молоток и морщится от мелкой каменной крошки, тут же налипшей к щеке. Он не способен уснуть без мыслей о своём личном безумии. Он не способен проснуться без них. Прожить хоть день без бесконечной тоски по тому, кто не существует вне границ уставшего сознания, вне мира грёз, не способный шагнуть за ту преграду, заметную лишь на самом краю сознания, когда сон медленно тянет в свою мягкую пучину. Его спальня – его проклятие, собственное распятие и искупление за те грехи, которые были совершены в прошлой жизни. Или не в прошлой – в какой-то из бесчисленных множеств натуральных чисел. Веритас Рацио – плод его больного воображения, отчаявшегося сознания, так искренне и нежно желающего полюбить. Сознания, которое уверено в том, что скульптор заслуживает всего, что есть у других – даже когда он сам себя убеждает в обратном. Сознание не обмануть. Его блокноты изрисованы, исчерканы и вновь изрисованы поверх, и везде — один профиль, одни суровые задумчивые глаза, один прямой нос с едва заметной горбинкой и тонкие губы. Не тот идеал красоты, который воспевают все поэты и бродячие певцы, не то, о чём пишут романы и огромные полотнища-картины. Тот идеал — неживой, недосягаемый, с пухлыми губами и такими же щёчками, длинными роскошными волосами и худыми талиями в корсетах. Идеал Авантюрина вообще-то тоже живёт только в его снах. И пока все женщины гонятся за тем отсутствием жизни, он ваяет из мраморного камня ускользающую, совсем не женскую красоту. Свою, холодную, строгую, с яркими углами скул и широкими и сильными плечами. Авантюрин наслаждается линиями мраморных рук, лёгкими волнами холодных волос, что вышли из-под его же долота, рассматривает невероятной глубины каменные глаза, в коих жизни больше, чем в самом живом человеке. Он добровольно становится отшельником, паломником к собственному мраморному кресту на голгофе его мастерской, служителем своей маленькой домашней церкви, увенчанной тяжёлыми плитами камня и гипсовыми отливами. И в который раз он проваливается в изнурённую дрёму перед собственными скульптурами, холодными мраморными глазами наблюдающими за его изнуряющим подвижничеством. Он предан его творению и вечному безумию из своих снов — Веритасу Рацио. Веритас Рацио – его лучшее творение, верх мастерства и сотни часов изнуряющего труда, годы жизни, положенные к его ногам, прямо на пьедестал вместе с золотыми цветами. Он рассказал во сне, что любит жёлтые ирисы. Авантюрин приносит их каждый день. Его мастерская могла бы стать прекрасной цветочной лавкой. Веритас Рацио до безумия красив. До сорванного голоса и обветрившихся губ, уставших кричать об этом бесконечно долго – только этого заслуживает его красота. Авантюрина окутывает нежный аромат цветов, убаюкивает мерное тиканье настенных часов, чудом до сих пор не вставших на отметке в половину восьмого, морят бесконечные мысли о его творении. Он стучит молоточком по долоту, вытачивая последние штрихи идеального создания, своего божества, еретического идола, золотого тельца, низвергнутого Моисеем и вновь вознёсшегося на вершину Синая в обезумевших и ласковых руках Авантюрина. Он наконец откидывает инструменты, довольно смотрит на свою работу, влюблённо скользит по холодному мрамору, с которого катятся пылинки, словно бы горячие горькие слёзы, падая жемчугом и алмазами на грязный от долгой работы пол. В мраморной стружке искать драгоценные камни словно иглу в сенном амбаре – или скорее соломинку в целом стоге тонких игл, клюющих своими острыми носиками под ногти. Пытка, на которую Авантюрин готов пойти почти что добровольно – если это даст ему ещё хоть немного насладиться своей навязчивой грёзой. В его глазах – галактика печали и тоски, прозванная Его Именем; в его сердце – ничем не залатанная дыра, как распущенные петли на кружеве вязи, с каждой секундой всё шире, шире, шире. Он бесполезный, безнравственный, бесконечно влюблённый, бессовестный, бесхитростный пред его глазами. Миллион “без” – и ни одного “с”. Он падает на колени перед пьедесталом, впервые за годы с долотом в руке позволяя себе зайтись громкими рыданиями, словно самый последний грешник на пороге исповедальни. Его терновый крест падает с плеч, обдирает изнурённую кожу, тут же ломается напополам – и словно бы внутри переламываются остатки его собственного “я”, существующие только в этой работе. Авантюрин плачет до изнеможения, до рези в глазах и боли в горле. Достучаться до божественного можно лишь истошными мольбами о прощении, а искупление приходит только с пролитыми слезами покаяния. Он вновь засыпает у его ног. Обнимает холодный камень измученными руками, хмурит брови от очередного сна. Тихо сопит от пыльного старого воздуха мастерской. Шаги кажутся бесконечно далёкими, мягкими, совсем кошачьими, почти что бесшумными для того, кого породил грубый холодный камень. Невесомые касания на самой границе иллюзорного, тёплые кончики пальцев, вьющиеся мягкие волосы. Сон никогда не казался таким настоящим. На плечи ложится тонкое льняное покрывало. Жёлтые ирисы теряют свой солнечный цвет, в миг становясь белоснежными, непорочными. Букет из них лежит теперь там, где до этого касались камня мраморные ступни. Просыпайся, Благословлённое дитя.