Скольжение

      Хорошего, как ни крути, и в этом сне, и с дневнике, и в нашей с Лейном теперь уже общей крутости было много. И прежде всего то, что можно было узнать всё про всё, конечно, в определённых, пусть и широких рамках — и при этом не спалиться. Даже перед самим собой. Ох, Лейн, ох ты и конспиратор хренов! Хотя — нет, не хренов, это я просто так от… восторга. Офигеваю. Офигеваю от себя-мальчишки, которым оказалась сама. Просто офигеваю от самого же себя в другом теле и при этом другого пола. А вот я-Лиска, взрослая женщина, бы так не смогла. Лисси до такого бы не додумалась. Да ей, собственно, такое и нужно не было.       И не могло не радовать и то, что всё это хорошее, так или иначе присутствующее в моей параллельной жизни и воздвигшее её по кирпичикам, не требовало от меня никаких усилий или хотя бы банальной концентрации, осторожности или простой вдумчивости. Хорошо всё-таки, что, как ни крути, я была во сне, или в сне, — а Лейн был ребёнком, к тому же со спокойным характером и волей-неволей привыкшим быть вдумчивым. Так что начать психовать ни с того ни с сего, или же и с того, и сего одновременно, у него сил не хватит. Ни физических, ни моральных, ни душевных — вообще никаких. Здесь ни за что и ни при каких обстоятельствах не накосячишь, хотя и не потому, что причин или повода нет, — просто нет ни сил, чтобы косячить, ни умения и навыка, чтобы эти самые возможности и рассмотреть.       И не получится — ни так, ни эдак и ни с боков, чтобы вцепиться зубами и не отпускать, пока не урвёшь своё. Или понравившеся чужое. А здесь уже просто типаж не тот. Такому не научишь и не научишься, таким родиться надо. Таким, как… Алиса.       Почему-то память царапнуло, как наждаком: даже несмотря на не такую уж и долгую жизнь, у этой самой жизни от Лисы осталось не так уж и много тайн. Скорее уж у меня были тайны от неё.       И я не сильно-то и боялсь жизнь, — скорее уж жизнь боялась меня. Наверное, потому что и подлила мне что-то в мой наспех сделанный лимонад, чтобы хоть немного от меня отдохнуть.       И я не виновата, и она, жизнь, тоже. Просто нам надо было отдохнуть друг от друга, как двум вежливым супругам. Бедные детки, выросшие в золотую молодёжь и с детства грызущие не пластмассовые игрушки своими молочными зубами, а надкусывающие жёлтые золотые и белые платиновые ложки бриллиантовыми винирами.       Богатые тоже плачут.       И бывает, что и их тоже некому и нечему утешить. Разве что плачут они после посещения мишленовского ресторана, а не в старой полуразвалившейся пристройке около околевшей от старости и невыносимой жизни лошади или коровы, а после ланча, после виски со льдом, мартини или коньяка, или кубинской сигары, но уж точно не на трезвую голову и не на пустой желудок. Но лучше, слаще и вкуснее их страдание от этого не становится.       Если нам плохо, то нам плохо. И всё. И не нужно чего-то ожидать или спрашивать с тех, кому плохо: страдание не даёт ни мужества, ни силы, ни ума, оно не делает нас старше и мудрее. Интересно, кто из нас двоих — я или я — додумался до таких простых, но важных и горьких вещей? Может, от того, что мы наконец-то встретились в этой временной петле, созданной неизвестно кем из нас двоих? Да и могли ли мы вообще сотворить такое?       Богатые тоже умирают.       И всё когда-нибудь тоже заканчивается, может закончиться и жизнь обыкновенной светской львицы, опасной для самой себя, оригинальной и одинокой, красивой и осыпанной вниманием, почитанием и восхищением, как пайетками, — а потом околевшей в своей роскошной и усовершенствованной до неприличия норе.       А вот Алиса, до того памятного вечера с тем самым приснопамятным и невкусным безалкогольным «хлёбовом» — хоть убей, ну не чувствую я, что там был яд, или что меня подкосила болезнь, ну вот не чувствую, и всё тут! — могла многое. Вот и говори потом, что девочки — тихие и хорошие, а мальчики — задиры и хулиганы. Я тогда могла, умела, практиковала. А что? Светская львица может выглядеть как угодно, хоть как кошка драная.       Львицу делает не шерсть, и не внешний вид, и даже не манеры.       Количество ног тоже не имеет критического значения: помнится, у меня-Алисы был какой-то дядюшка или дедушка, наше родство с которым можно было бы охарактеризовать по Чехову, как «нашему слесарю двоюродный кузнец», — после долгой и бурной жизни он в конце-концов сел в инвалидное кресло и помимо личного водителя обзвёлся ещё и кислородным баллоном, что опять же не мешало ему ни выпивать, ни курить толстые и неожиданно совсем не вонючие сигары, а также носить блестящие остроносые туфли с золотыми мысками и набойками. Эдакий ковбой, ездящий верхом на золотом тельце.       Я не знаю, сколько ему вообще было лет, потому что у него было телосложение молодого человека, ровный загар южанина, сызмальства отдыхающего в свободное время под пальмой на белом песке, голос молодого мужчины, лицо чудовища Франкенштейна, разорившегося на первоклассного пластического хирурга, — и повадки даже не хозяина жизни, а её рабовладельца, который привык жёстко угнетать свою рабу.       Ходили слухи, что в его огромном загородном особняке есть подвал, и что подвал специально оборудован, и что там происходят какие-то совсем уж нехорошие вещи, и что не зря «светский лев» живёт далеко от города… Но никто и ничего не предпринимал.       Не знаю, была ли полиция в курсе, и было ли там вообще хоть что-то запрещённое и бывшее опаснее простого бухла, просто травки и просто «интердевочек», которых никто специально не обижал, — но справедливость на практике если и применима ко всем, то её покрой меняется от ситуации к ситуации.       Маленькие люди — маленькая справедливость самого простого, универсального кроя, типа «унисекс», а для больших людей — стильная, удобная и большая. Но потом «дядюшка» надолго оказался в больнице, а вернулся оттуда уже в инвалидной коляске. Похоже, кто-то решил свершить справедливость сам, не заморачиваясь снятием мерок. Вполне возможно, Кто-то вообще хотел снять с «дяди» мерки для гроба, но только слегка промахнулся. Сам же бедный родственник никаких комментариев не давал — и делал вид, будто всё именно так и было задумано.       Львица или лев — это когти, клыки и зубы, это скорость и аппетит, а также всё то, что может быть в дикой природе у дикого животного. Так что если у вас по поводу светских львиц и светских львов были какие-то иллюзии, — то вы ошибаетесь.       Красавицы или красавцы, воспитанные в духе королей и королев, с белозубой улыбкой и безукоризненным макияжем и с поведением ожившего манекена с подиума для показа мод — это просто хуманизация пушистого и хитрого хвостатого хищника, мало чем похожего на вашего домашнего любимца, в котором иногда, к сожалению, принадлежность к роду человеческому прослеживается только тем, что он держится на ногах почти что как человек и способен разговаривать. Львица и лев — это прежде всего хищники, а уж только потом они относятся и к свету, и вообще к роду человескому. Мы можем быть даже более хищными, чем настоящие дикие животные — и при этом употреблять такую дурь, которую настоящие жители прайда не станут и нюхать.       От воспоминаний о моей прошлой жизни мне стало не стыдно и не грустно, — просто как-то понятно, будто в моём дневнике здесь, на лужайке под тополем, под вечно пасмурным небом с низко бегущими облаками, появилась ещё одна запись.       И, как бы невзначай, ненароком, снова подул лёкий ветерок, ненавязчиво и деликтно заглянул мне через плечо, перелистал дневник до оставленного свободного места среди исписанных страниц, заложив место чтения, и там появилась новая запись. Простая, как глоток воды в пустыни, — и совершенно не осуждающая Алису, обыкновенно-серую и одинокую молодую женщину, которая не так уж и сильно была виновата перед людьми.       Запись на целую страницу.       Написанную аккуратным детским почерком, — почерком ребёнка, который никуда не торопится и который не спешит жить, потому что жизнь и так и так всё время вокруг него. И ему вовсе не обязательно прыгать, бегать, шуметь и шалить, привлекая к себе внимание родителей и требуя подарки, — он просто не привык, а потому и не может. Да и сами родители как-то отвлеклись на что-то, происходящее то ли между ними, то ли где-то в стороне…       И не заметили, как время прошло, и дети подросли. И больше не дёргают родителей за руку, канюча, требуя и выпрашивая внимание.       Лейн — спокойный, терпеливый и молчаливый мальчик, способный выдержать всё, что угодно, потому что он с рождения уверен, что всё, что с ним происходит, имеет смысл. Ни скучное, ни весёлое, ни хорошее, ни плохое, ни приятное лии болезненное — оно не бессмысленно и не происходит просто так. У всего есть своё значение. Прямо как у лекарств, которые ему приходилось пить большую часть времени.       И в этом дневнике записи ведутся не кровью или какой-то другой жидкостью, горючей или телесной, а просто шариковой ручкой.       Не гелиевой, а обычной, чтобы ничто не пачкало ни пальцы, ни страницы тетради, на которой пишется жизнь.       Хотя… с моральными силами я, может, и поторопилась. Моральных сил у меня как раз-таки как хватало раньше, так и теперь хватит, — потому что ведь ещё есть и сестра.       Есть Белла, которую если никто из взрослых и не замечает — так девочка же, да ещё и спокойная, послушная, умная и здоровая! — но это не значит, что она — воображаемый друг их невезучего и без того больного сына, или Изабеллы Свон вообще в принципе нет. А Иза — главная, а то и единственная поддержка и опора, третий глаз, второе сердце, если хотите, она — глаза, руки и ноги, а также лучшее полушарие головного мозга, когда нужно или прийти в гостиную и взять там непонятно почему спрятанную взрослыми книжку, раздобыть на кухне тарелку с сандвичами, взять пакет холодного молока и три стакана на двоих детей, а также сделать множество других вещей, которые сами по себе и не запрещены… Но которые почему-то в большинстве случаев вызывают беспокойство, подозрение в чём-то, от непослушания до шалости, — а также внезапное, острое и бессимптомное желание осудить, а потом запретить по неизвестным самим взрослым причинам, если это всё происходит в исполнении ребёнка — или если главные актёры таких «священнодействий» — это дети.       Несправедливо. Но когда рядом Белла — а она рядом всегда — всё получится и всё будет возможно. И никто из взрослых ничего бы не заметил, не заподозрил и не запретил, даже если бы она в один прекрасный день загнала в гостиную старую машину Чарли. Это просто показалось бы так странно, что просто осталось бы каким-то бессмысленным образом и набором слов без какого бы то ни было смысла. Может, и правда не зря моя сестрица потом привлечёт к себе внимание клана Калленов, и в особенности Эдуарда? И её исключительные способности скрывать свои мысли делают из неё какого-то…       Сверхчеловека.       И просто мою любимую сестру-двойняшку, которая не только самостоятельно решила пожертвовать своим досугом и развлечениями ради вечно больного брата, но и сама полюбила и свой выбор, и тот, ради кого он был сделан, и сам результат. Хорошо хоть, от занятий танцами она всё-таки отказалась: слишком много героизма — это слишком много. Особенно если тот, для кого ты стараешься, это не ценит или не принимает за героизм, особенно в исполнении детей. А вот это уже зря. Для меня моя сестра всё равно состоялась, как личность, сколько бы нам сейчас лет ни было.       У меня-Лисы детей не было… Или правильнее будет сказать, что не было меня у них, а сами дети как живые человеческие существа обитали и присутствовали где-то отдельно от меня, в других домах и с другими родителями, к всеобщей радости. И это даже при том, что мы не пересекались, как параллельные линии, и друг друга никогда не знали. Но сейчас мне почему-то показалось, что быть ребёнком может оказаться очень даже сложно. Не всегда сложно, но может стать, — Лиса худо-бедно, но выросла, да и дурой не была, хоть ей золотой дождь из фонтана, открытом родителями, и основательно голову зашиб, но законченной пессимисткой она всё равно не была.       В качестве меня-Лейна я был спокойным, вдумчивым и осмотрительным, внимательным и осторожным, никогда не недооценивающим мир. И тогда я довольно рано понял, что если взрослые поставят границы, то волей-неволей ребёнок может о них пораниться или ушибиться: я ощущала что-то вроде статического электричества или взгляда вещей, если можно так сказать, поэтому мальчик был готов отреагровать даже не стремительно, а в ту же секунду — или за секунду до неё.       Если лежишь в реанимации после операции (оказалось, в детстве у меня была операция на каком-то суставе, причину, ясное дело, я не знала, — а мальчик просто не понял, но скрупулёзно записал в дневнике, посвятив этому событию аж целую строчку, очевидно, решив, что есть в жизни вещи и гораздо более важные) и просыпаешься после наркоза, будет лучше, если твоё сознание отправится исследовать местность вместо тебя — ты не сможешь вставать ещё несколько дней — и узнавать и осматривать всё вместо тебя. Кого, интересно, не насторожил бы кудрявый ангелочек, красивый, как с открытки, видимо здоровый и свободно гуляющий по больничому отсеку, куда без баджей никого не пропустят, и где дети в коридоре, да ещё и прогуливающиеся, да ещё и одни — это феномен, скажем так, гораздо более противоестественный, чем старая шутка про маленькую девочку ночью на кладбище?       «Дорогой дневник и все, кто его прочитает!»       О как! Свой дневник я-Лейн спрятал так далеко и глубоко, что его прежде всего прочитать можно разве что во сне, и то — прежде всего, самому хозяину дневника. Но он заранее подумал и о том, что найти и прочитать могут вообще если не все, то многие, но почему-то этот факт не вызывал у него никаких отрицательных эмоций. Интересно, а был ли Лейн так одинок — или всё-таки нет?       С одной стороны — он ведёт дневник уже много лет, причём описывает многие события из своей жизни очень подробно, с другой — он прячет его так, что чтобы найти его и прочитать, нужно сначала уснуть. Оно, конечно, трогательно и душевно… Но мне интересно узнать одну такую малость: вот как вообще он такое сделал? Где эта тетрадь должна лежать-то? Да и как вышло так, что мы двое, Лейн и Алиса, оказались, по факту, двумя частями одного и того же человека, личностями, независимыми друг от друга? А что, если потом выяснится, что нас вообще не двое, а даже трое, четверо и так далее? Что-то мне такой весёлой компании из нас самих не хочется. А может, это только пока?..       Что-то в глубине души подсказывало мне, вернее, нашёптывало на ухо или где-то в центре головы, там, где у умных людей бывет мигрень, что ребёнок, или подросток, который просыпается после операции и, начиная чувствовать себя более или менее сносно, тут же берётся делать дневниковые записи как ни в чём не бывало — это само по себе явление… неоднозначное. А потому — от Лейна можно вообще чего угодно ожидать. Такому не нужно дурить и чудить в самом лучшем и элитном клубе, чтобы прославиться, и не нужно быть спортсменом, чтобы быть сильным и добиваться своего. Да даже если он просто будет оставаться в сознании, парень обязательно найдёт, и что делать, и как сделать — и чем заняться.       Да и сестричка тоже рядом.       И что-то мне подсказывает, что настоящая Белла была гораздо круче той, которую я знала по фильмам и книгам. Хотя и та тоже была неплохой, но эта-то — уж точно реальна, да и к тому же моя сестра. Дневник, о, Боже. Дневник, найденный во сне то ли ребёнка, то ли подростка, и прятанный в реальности непойми где — не удивлюсь, если пацан настолько суров, что ведёт дневник прямо здесь, в мире своих проекций, а потом оставляет его здесь же, во сне, — расскажет лучше любого кинокритика про то, что и как на самом деле было. Особенно если он написан тем, кто в принципе никогда и ни на что не отвлекается.       Просто надо учесть этот факт — и поприветствовать возможных чтецов, сунувших нос в самое, может, сокровенное и дорогое. Ни возмущения по поводу нарушения приватности, — просто лишних четыре слова, которые мне-Лейну лишними отчего-то не казались. А кто, в самом-то деле, может подсмотреть самое сокровенное во сне-то? Неужели у него проекции такие самостоятельные?).       »…Вчера вечером, — мне кажется, что это был вечер, причём уже довольно поздний, — мне сделали операцию. Пока мне не больно и это не может не радовать.       Не так давно я проснулся после наркоза. Ощущения хоть и уже хорошо знакомые, но всё равно странные. Кажется, я вспоминаю тот момент, когда меня ещё не было, а потом я родился. Или меня родили? Мама рассказывала, что роды у неё были лёгкими, но при этом долгими, потому что она ждала двух детей вместо одного. Значит, с одной стороны, мама рожала нас, а с другой — мы с Беллой были одни. И рождались сами. И пока мама была совсем одна и ещё без нас, мы с сестрой были уже вместе и уже тогда неразлучны.       Интересно, почему после операции нас привязывают? Может, для того, чтобы мы ещё какое-то время чувствовали себя в безопасности и удерживаемыми чем-то и кем-то, как тогда, до нашего рождения? Никто ведь не говорит, что жить в животе своей матери, где не развернуться и где мало места — это ненормально, причём мы там проводим гораздо больше времени, чем длится операция и чем мы потом отходим от наркоза в какой-то отдельной палате. Так что когда мы просыпаемся привязанными, а потом ждём, когда про нас вспомнят и развяжут, это тоже должно быть приятно, привычно и нормально. Мы ведь не могли нормально двигаться девять месяцев, только потом отвыкли от этого. Я вот, например, отвыкнуть не могу. И мне кажется, что я всегда буду помнить и момент своего рождения, и то, каким и кем я был до того, как родиться. Нет, кем я был до своего рождения, я не помню. Но когда приходишь в себя после наркоза — это приятно, как повторное и осознанное рождение.       Когда я проснулся, Мэри Джейн была уже рядом. Она просто терпеливо сидела и ждала, когда я проснусь. Потом она улыбнулась мне. Удивительно, — но ей никогда не бывает скучно или грустно. Когда ей скучно, она просто начинает рассматривать всё вокруг так, будто никогда раньше не видела, вполголоса комментируя кждый предмет, а когда грустно — она тут же находит что-то, что может помочь ей и развлечь. М. Д. всегда знает, как помочь мне, и мне кажется, что она просто вспоминает те вещи, которые когда-то смогли утешить её саму.       Я не знаю, сколько М.Д. лет, но мне кажется, что она выглядит как-то странно… даже для девчонки.»       Почему-то я напряглась.       И не только потому, что ни в книге, ни в фильме никаких детей с таким именем точно не было, да и было их не так уж много, — поименованной была только моя будущая племянница, — но и факт того, что какая-то девчонка умудрилась ввалиться куда-то в закрытый больничный отсек или в ренимацию. Никогда не знала, что там и как правильно называется, — наверное, потому, что никогда раньше в таких местах не бывала, даже не сдавала донорскую кровь.       Да и кому нужен алкоголь, в котором есть примесь крови, пусть даже и алкоголь был старше самого зрелого человееского возраста и элитным, а кровь — то ли золотой, то ли голубой, но вряд ли белой? Хотя… нет, вру. Не таким уж я и была чудовищем, пока была Алисой, разве что я была время от времени унылым чудовищем для самой себя.       И непослушным привычным чудовищем для своих родителей, которые время от времени спохватывались и решали, что раз воспитывать меня — это долго, тяжело, непойми как и надо, а я уже не такая маленькая, то меня время от времени пытались отправить обманом в дурдом, такой же льстивый, комфортный и элитный, какой была и вся наша жизнь, моя-то уж точно.       А потом, не без помощи Вик, освободившсь и вернувшись на свободу, ограничение которой было настолько мягким и куртуазным, что надо было ещё суметь догадаться, я обратилась за помощью в прессу.       И в суд.       И начала процесс против своих родителей — а заодно и выиграла. И осталась на свободе — и одна. Больше ничто и никто не смогли бы помешать мне проводить ночь на крыше, глядя на звёзды, или сидя в круглосуточном кафе, или где-то ещё, или просто дома за… абсолютно чем угодно. От семьи поддержки я не чувствовала, — только опасность и страх. И они так цепко держались за меня, не давая сделать ни шагу в каком бы то ни было направлении, что хотелось срочно вытворить что-то такое, что гарантировано не понравится даже мне самой, — но уже чтобы доказать всем, что пусть я и плохой человек, но уж точно не просто хорошая чья-то кукла.       Потом ни опасности, ни страха больше не было, но на пустое место хлынули усталость, потеря вкуса к жизни и одиночество, словно они быстро заполняли вакуум. Возможно, мне нужно было пойти на какие-нибудь курсы, осесть дома, или открыть салон, или хотя бы как-то развлекаться с пользой для себя и для других, — или хотя бы верить в это.       Чтобы потом после моей смерти, как и следует в большинстве случаев ожидать, преждевременной, за моим гробом было кому идти.       Панкам, старым хиппи, сектантам любого направления или вероисповедания, да хоть хозяевам приютов, раз уж и я не упавшая и погасшая звезда, и хвоста кометы у меня быть и не должно. Хвост кометы пахнет… Ну, чем он может пахнуть? Какой-нибудь жирной кислотой, или горячим жиром, учитывая температуру этого разогретого светящегося облака, серой, как в аду, — а может, Ад, если он и есть, то он на одной из этих падающих звёзд? — и попросту жизнью.       Потому что жизнь в чистом виде, ещё не пустившая корни, пахнет, скорее всего, именно так. Чем-то горячим, как наши термальные источники, на которых я тоже несколько раз бывала, — и тем самым Адом, в котором нет на самом деле никаких потных чертей с мускулистым обнажённым торсом, и никто и никому не делает эротический массаж с подогретым маслом, прямо на террассе с чарующим видом на соседний извергающий магму вулкан.       Есть — просто чувство одиночества и желание того, чтобы кто-то держал нас за руку, когда мы умираем, раз в момент нашего рождения нас за руку не держал никто. Хотя… а где, интересно, была Белла и где был сам Лейн, когда родилась Алиса? Почему-то мне не кажется, что мы все родились одновременно. И не знаю, как уж это всё получилось, — но мы все трое явно не были ни роднёй, да и я сама приходилась им чуть дальше, чем вообще никем.       Так, что-то я отвлеклась. Дневник! Боже правый, дневник! Ф-фу… Да вот же он. Отдав ещё раз должное Лейну и его спокойствию, какой-то вневозрастной мудрости и обстоятельности, которые сделали даже его сны более надёжными, чем швейцарский сейф, я продолжила читать с того же места, где и остановилась. Здесь было невозможно потерять какую-то вещь или даже страницу, потому что сам мир, казалось, следил за тем, чтобы ничто не осложняло жизнь и не приходилось искать потерянное, чем бы оно ни было. Так… там было что-то про М.Д. Интересно, там будет написано, кто она?        «… у М.Д. длинные чёрные волосы, заплетённые в две косы, белая и словно прозрачная кожа, ярко-зелёные глаза, она среднего роста, или просто не маленького. Предпочитает чёрный или тёмный цвет, любит свой старый рюкзак, на внешней молнии которого висит брелок с мягкой игрушкой-мышкой цвета фуксии. Ногти розовые и очень коротко острижены.       Я никогда не спрашивал у М.Д., сколько ей лет, но мне кажется, что где-то примерно около четырнадцати. Она всё время ходит в чёрных лаковых туфлях-лодочках. Фигура стройная и, можно сказать, идеальная, особенно учитывая её возраст. У неё всё уже сформировано и со временем пропорции тела уже меняться не будут. Менять лицо, стиль, внешность, волосы или фигуру ей и не нужно, — она и так уже сформирована и безупречна. Такое чувство, что она даже вряд ли будет ещё расти, потому что рост у неё сейчас тоже вполне подходит для взрослой женщины, правда, не особенно высокий.       Зимой она одевается почти так же легко, как и в тёплое время года, только зимой она носит чёрные полусапожки с золотыми пряжками и тонкий свитер с широким золотым поясом. Наверное, поэтому она всем кажется самой обычной девушкой-подростком. Даже если она и не одевается по погоде, то она хотя бы мастерски даёт понять, что она самая что ни на есть обычная и что она ничем не отличается от других людей. Чёрный цвет здесь ни при чём, просто она его любит, она сама мне так говорила. А может, она кажется всем обычной из-за золота, которое отвлекает внимание на себя не только своей добротностью, но и ненавязчивым блеском. Все смотрят на её пояс, сапожки и небольшую диадему, и эти элементы ненавязчиво притягивают к себе примание..»       Да блин. Такое чувство, будто я тогда фоторобот какой-то девицы создавал, а не рассказывал дневнику, как выглядит моя подружка! А всё-таки — теперь ещё интереснее узнать, кто же такая эта девица и откуда она взялась. И не только в больнице, в закрытых для посетителей или посторонних местечках, но и вообще в жизни Лейна. А значит, что и в жизни Беллы. Или она приходила только к брату, делая так, чтобы никогда не пересекаться с сестрой? Не все девчонки дружат между собой, и не всегда все дети должны передружиться только на том основании, что они одного возраста.       Опять мелькнули в памяти воспоминания о жизни меня-Алисы, но никаких особенных ощущений или навязчивого приступообразного желания очернить и опорочить себя перед самой же собой уже не возникало. Наверное, это так действовала на меня теперешняя обстановка сна, — сон, созданный мальчиком-инвалидом, который научился утешать других. Храмы таким людям надо строить, раз умиротворяющие сны, построенные, как вондерленды, им уже давно по плечу. Сон-то здесь точно обжитый, и Лейн, скорее всего, тоже часто любил возвращаться сюда для своего дневника, пока я была Алисой. Интересно, а всё-таки кого ещё Лейн умеет утешать, кроме самого себя и своей таинственной подружки? Может, вообще всех? Или остальные как-то давным-давно научились утешаться сами?       Лёгкий ветерок ненавязчиво перевернул страницу дневника, уже давно прочитанную, и в этом лёгком прикосновении мне на мгновение почудилось прикосновение чьих-то пальцев. Нежных, тонких, слегка прохладных — и очень бережных. Это длилось мгновение, как и, собственно, дуновение ветерка, но этого хватило для того, чтобы перевернуть страницу — и чтобы я что-то почувствовала. Малолетний Иисус… э-э-э-э… нет, не так. Маленький волшебник, который впоследствие научится зажигать звёзды и спасать миры, а пока что он спасает других людей. Все великие начинали с чего-то. С какой-то малости.        «… М.Д. замечательный друг. И замечательная подруга. (По поводу разниц между другом и подругой не поняла… ну, да ладно. Может, разберёмся потом.) Я очень счастлив от того, что она у меня есть».       Похоже, Беллу они на свои посиделки всё-таки не берут. Хотя… если Мэри приходит только тогда, когда её приятель лежит в больнице, можно предположить, что она сама тоже чем-то болеет и так часто лежит там сама, что медперсонал уже не особенно обращает на неё внимание, когда она ходит куда-то, как будто она уже давно стала частью оборудования или мебели.       А если девчонка ещё и ходит тихо и умеет хоть немножко прятаться, то ей во время таких «прогулок» уделяют не больше внимания, чем какому-то сквозняку, который сам начался и тут же закончился. И не посиделки у них там вовсе, а «полежалки», скорее всего; нет, ну вот вообще без пошлости. Просто больные дети, которые, оставшись в одиночестве, развлекают, как могут, и других, и самих себя. А потом они с подружились от общности несчастья и на почве взаимопомощи, будто черенок от лопаты в землю воткнули, и так и оставили, забыв, что лопата нужна была, чтобы копать кому-то могилу — а лопата взяла, и покрылась зелёной молодой порослью, и зацвела.       Поняв, что сон всё ещё продолжается, а дневник — спасибо, мне-Лейну и хорошей, можно даже сказать, идеальной самоорганизации, так никуда и не девался, только лёгкий ветерок время от времени шевелил страницы, перелисывая их или показывая, что ещё было недочитано, или на что требовалось обратить сообенное внимание, я решила передохнуть и подумать о том, что мне только что открылось.       Во-первых — приятно знать, что у меня была всегда такая тесная связь с сестрой. И не только потому, что мы с ней были двойняшками, и значит, были вместе ещё до нашего рождения, а потом родились практически в одно и то же время, не всегда такого рода родство помогает в жизни или вообще ощущается. Такое чувство, будто мы с ней всегда дополняли и поддерживали друг друга, как, наверное, даже не все сиамские близнецы смогли бы. Но у тех, правда, вообще нет выбора, — а мы с Беллой всё-таки были двумя разными людьми.       Во-вторых — непонятно, кто же эта такая Эм-Джей и почему мне она кажется несколько… подозрительной. Ясно, что Лейн не был в неё влюблён, да и описывал он её хоть и тщательно и подробно, но скорее как художник или фотограф — модель, никакого личного интереса там и близко не было. Безупречная. В дневнике было написано, что она безупречная; бледная кожа, идеальная внешность, фигура, ощущение, что Эм-Джей уже не будет расти, потому что, даже несмотря на свой юный возраст, она выглядит полностью сформировавшейся… Так. Я сейчас и правда думаю то, что я думаю? А как же цвет глаз — или на самом деле он не имеет особенного значения?       Из этого следуют две вещи: первая — вряд ли я могу спросить родителей, где сейчас Мэри Джейн и почему мы не приглашаем её к нам домой. Ага. Как же. А они ответят что-то вроде «сынок, ты ведь знаешь, что её нет и ты видел её только тогда, когда отходил от наркоза. И этой девочки попросту не существует.»       Или же — в страшилочном варианте — «помнишь, мы с тобой ходили на кладбище, проведать бабушку и дедушку? И там рядом была похоронена Мэри Джейн, но она уже давно умерла, ещё в прошлом веке. Или в позапрошлом, надпись на плите почти что стёрлась».       И вместо того, чтобы узнать больше о том, чего я сейчас пока не знаю, я буду отбрёхиваться от врачей, которые будут пытаться обманом заставить меня признаться в том, что я слышу голоса в голове, которые уговаривают меня убить всю свою семью, а потом прыгнуть с балкона. Вот только не факт, что в теперешнем теле мне удастся прыгать хоть как-то и хоть когда-то, хоть с балкона, хоть с трамплина. А вот психиатры для меня теперь — как красная тряпка для быка, даже если ты не в Испании, и давно уже не коррида, а красная тряпка — просто чьё-то платье, сушащееся на балконе.       Пусть так, но…       Это снова красный цвет.       А вокруг — снова люди, которых ты почти что научился не видеть, и даже сам поверил в это.       И красный цвет никуда не исчез. Как же ты раньше-то не замечал его? А красное — всё.       Красное небо.       Люди, одетые в красное, пусть они и идут мимо тебя и даже не обращают на тебя внимание.       Глаза застилает красный туман, прямо как тогда, на корриде, но сейчас-то почему? Ведь всё уже кончено! Тогда о чём они все кричат — или это просто у меня в ушах шумит?       »…Папа с мамой давно уже хотят разводиться, но потом они решили остаться вместе, чтобы проконтролировать друг друга. Мама говорит, что папа хочет отправить меня в сумсшедший дом, а мама против. И поэтому она пока не будет разводиться с ним. К тому же, она не знает, как поделить нас с сестрой в случае развода…»       Боги, скажите мне, что это сон. Ах, да, я ведь и так сплю, тогда… нет, всё равно непонятно.        «… мама говорит, что ни за что не сможет оставить обоих детей с бывшим мужем, но и сама не сможет справляться с нами двумя. Мы с Беллой не хотим разлучаться, мы были вместе ещё до нашего рождения, но взрослые говорят, что надо привыкать, и что в жизни не всегда всё будет так, как нам хочется. И что потом мы займёмся делом и не будем постоянно думать друг о друге, да и в новой школе у нас появятся новые друзья.»       Узнать бы, что там было дальше, но сначала я успокоюсь. А ещё — не проснуться бы. Кажется, я начинаю понимать Лейна, почему он решил вести дневник и прятать его в свой сон. Кстати, моё полное имя, кстати, Лионель. Кто-то ласкательно называл меня Львёнком, хотя сходство, на мой взгляд, ограничивается только мужским полом. Львица и львёнок — звучит как-то странно. Особенно учитывая, что и то, и другое, судя по всему — это я. Но вторая и более юная часть для меня несравненно дороже и важнее. Потому что здесь, похоже, у меня есть и враги, и предатели, и близкие люди, и самый близкий человек — моя сестра.       Только бы не проснуться до тех пор, пока я хотя бы не решу, что и как делать дальше.